крепости, а у самого места солдат с ружьем стоит.
В тихом воздухе, рассыпаясь по степи, пронесся
звук. Что-то вдали грозно ахнуло, ударилось о
камень и побежало по степи, издавая: "тах! тах!
тах! тах!".
Когда звук замер, старик вопросительно поглядел на
равнодушного, неподвижно стоявшего Пантелея.
- Это в шахтах бадья сорвалась,- сказал молодой,
подумав.
Уже светало. Млечный Путь бледнел и мало-помалу
таял, как снег, теряя свои очертания. Небо
становилось хмурым и мутным, когда не разберешь,
чисто оно или покрыто сплошь облаками, и только по
ясной, глянцевитой полосе на востоке и по кое-где
уцелевшим звездам поймешь, в чем дело.
Первый утренний ветерок без шороха, осторожно
шевеля молочаем и бурыми стеблями прошлогоднего
бурьяна, пробежал вдоль дороги.
Объездчик очнулся от мыслей и встряхнул головой.
Обеими руками он потряс седло, потрогал подпругу
и, как бы не решаясь сесть на лошадь, опять
остановился в раздумье.
- Да,- сказал он,- близок локоть, да не укусишь...
Есть счастье, да нет ума искать его.
И он повернулся лицом к пастухам. Строгое лицо его
было грустно и насмешливо, как у разочарованного.
- Да, так и умрешь, не повидавши счастья, какое
оно такое есть...- сказал он расстановкой,
поднимая левую ногу к стремени.- Кто помоложе,
может, и дождется, а нам уж и думать пора бросить.
Поглаживая свои длинные, покрытые росой усы, он
грузно уселся на лошади и с таким видом, как будто
забыл что-то или не досказал, прищурил глаза на
даль. В синеватой дали, где последний видимый холм
сливался с туманом, ничто не шевелилось;
сторожевые и могильные курганы, которые там и сям
высились над горизонтом и безграничною степью,
глядели сурово и мертво; в их неподвижности и
беззвучии чувствовались века и полное равнодушие к
человеку; пройдет еще тысяча лет, умрут миллиарды
людей, а они все еще будут стоять, как стояли,
нимало не сожалея об умерших, не интересуясь
живыми, и ни одна душа не будет знать, зачем они
стоят и какую степную тайну прячут под собой.
Проснувшиеся грачи, молча и в одиночку, летали над
землей. Ни в ленивом полете этих долговечных птиц,
ни в утре, которое повторяется аккуратно каждые
сутки, ни в безграничности степи - ни в чем не
видно было смысла. Объездчик усмехнулся и сказал:
- Экая ширь, господи помилуй! Пойди-ка найди
счастье! Тут,- продолжал он, понизив голос и делая
лицо серьезным,- тут наверняка зарыты два клада.
Господа про них не знают, а старым мужикам,
особливо солдатам, до точности про них известно.
Тут, где-то на этом кряже (объездчик указал в
сторону нагайкой), когда-то во время оно
разбойники напали на караван с золотом; золото это
везли из Петербурга Петру-императору, который
тогда в Воронеже флот строил. Разбойники побили
возчиков, а золото закапали, да потом и не нашли.
Другой же клад наши донские казаки зарыли. В
двенадцатом году они у француза всякого добра,
серебра и золота награбили видимо-невидимо.. Когда
ворочались к себе домой, то прослышали дорогой,
что начальство хочет у них отобрать все золото и
серебро. Чем начальству так зря отдавать добро,
они, молодцы, взяли и зарыли его, чтоб хоть детям
досталось, а где зарыли - неизвестно.
- Я слышал про эти клады,- угрюмо пробормотал
старик.
- Да,- задумался опять Пантелей.- Так...
Наступило молчание. Объездчик задумчиво поглядел
на даль, усмехнулся и тронул повода все с тем же
выражением, как будто забыл что-то или не
досказал. Лошадь неохотно пошла шагом. Проехав
шагов сто, Пантелей решительно встряхнул головой,
очнулся от мыслей и, стегнув по лошади, поскакал
рысью.
Пастухи остались одни.
- Это Пантелей из Макаровской экономии,- сказал
старик.- Полтораста в год получает, на хозяйских
харчах. Образованный человек...
Проснувшиеся овцы - их было около трех тысяч -
неохотно, от нечего делать принялись за невысокую,
наполовину утоптанную траву. Солнце еще не взошло,
но уже были видны все курганы и далекая, похожая
на облако Саур-Могила с остроконечной верхушкой.
Если взобраться на эту Могилу, то с нее видна
равнина, такая же ровная и безграничная, как небо,
видны барские усадьбы, хутора немцев и молокан,
деревни, а дальнозоркий калмык увидит даже город и
поезда железных дорог. Только отсюда и видно, что
на этом свете, кроме молчаливой степи и вековых
курганов, есть другая жизнь, которой нет дела до
зарытого счастья и овечьих мыслей.
Старик нащупал возле себя свою "герлыгу", длинную
палку с крючком на верхнем конце, и поднялся. Он
молчал и думал. С лица молодого еще не сошло
младенческое выражение страха и любопытства. Он
находился под впечатлением слышанного и с
нетерпением ждал новых рассказов.
- Дед,- спросил он, поднимаясь и беря свою
герлыгу,- что же твой брат, Илья, с солдатом
сделал?
Старик не расслышал вопроса. Он рассеянно поглядел
на молодого и ответил, пошамкав губами.
- А я, Санька, все думаю про тот ярлык, что в
Ивановке солдату показывали. Я Пантелею не сказал,
бог с ним, я ведь в ярлыке обозначено такое место,
что даже баба найдет. Знаешь, какое место? В
Богатой Балочке, в том, знаешь, месте, где балка,
как гусиная лапка, расходится на три балочки; так
в средней.
- Что ж, будешь рыть?
- Попытаю счастья...
- Дед, а что ты станешь делать с кладом, когда
найдешь его?
- Я-то?- усмехнулся старик.- Гм!.. Только бы
найти, а то... показал бы я всем кузькину мать...
Гм!.. Знаю, что делать...
И старик не сумел ответить, что он будет делать с
кладом, если найдет его. За всю жизнь этот вопрос
представился ему в это утро, вероятно, впервые, а
судя по выражению лица, легкомысленному и
безразличному, не казался ему важным и достойным
размышления. В голове Саньки копошилось еще одно
недоумение: почему клады ищут только старики и к
чему сдалось земное счастье людям, которые каждый
день могут умереть от старости? Но недоумение это
Санька не умел вылить в вопрос, да едва ли бы
старик нашел, что ответить ему.
Окруженное легкою мутью, показалось громадное
багровое солнце. Широкие полосы света, еще
холодные, купаясь в росистой траве, потягиваясь и
с веселым видом, как будто стараясь показать, что
это не надоело им, стали ложиться на земле.
Серебристая полынь, голубые цветы свинячей
цибульки, желтая сурепа, васильки - все это
радостно запестрело, принимая свет солнца за свою
собственную улыбку.
Старик и Санька разошлись и стали по краям отары.
Оба стояли, как столбы, не шевелясь, глядя в землю
и думая. Первого не отпускали мысли о счастье,
второй же думал о том, что говорилось ночью;
интересовало его не самое счастье, которое было
ему не нужно и не понятно, а фантастичность и
сказочность человеческого счастья.
Сотня овец вздрогнула и в каком-то непонятном
ужасе, как по сигналу, бросилась в сторону от
отары. И Санька, как будто бы мысли овец,
длительные и тягучие, на мгновение сообщились и
ему, в таком же непонятном, животном ужасе
бросился в сторону, но тотчас же пришел в себя и
крикнул:
- Тю, скаженные! Перебесились, нет на вас погибели!
А когда солнце, обещая долгий, непобедимый зной,
стало припекать землю, все живое, что ночью
двигалось и издавало звуки, погрузилось в полусон.
Старик и Санька со своими герлыгами стояли у
противоположных краев отары, стояли не шевелясь,
как факиры на молитве, и сосредоточенно думали.
Они уже не замечали друг друга, и каждый из них
жил своей собственной жизнью. Овцы тоже думали...
СНОСКИ:
1. скала (Прим. А.П.Чехова.)
ШУТОЧКА
Ясный зимний полдень... Мороз крепок, трещит, и у
Наденьки, которая держит меня под руку, покрываются
серебристым инеем кудри на висках и пушок над верхней
губой. Мы стоим на высокой горе. От наших ног
до самой земли тянется покатая плоскость, в которую
солнце глядится, как в зеркало. Возле нас маленькие
санки, обитые ярко-красным сукном.
- Съедемте вниз, Надежда Петровна!- умоляю
я.- Один только раз! Уверяю вас, мы останемся целы
и невредимы.
Но Наденька боится. Все пространство от ее маленьких
калош до конца ледяной горы кажется ей
страшной, неизмеримо глубокой пропастью. У нее замирает
дух и прерывается дыхание, когда он глядит
вниз, когда я только предлагаю сесть в санки, но что же
будет, если она рискнет полететь в пропасть! Она
умрет, сойдет с ума.
- Умоляю вас!- говорю я.- Не надо бояться!
Поймите же, это малодушие, трусость!
Наденька наконец уступает, и я по лицу вижу, что
она уступает с опасностью для жизни. Я сажаю ее,
бледную, дрожащую, в санки, обхватываю рукой и
вместе с нею низвергаюсь в бездну.
Санки летят, как пуля. Рассекаемый воздух бьет в
лицо, ревет, свистит в ушах, рвет, больно щиплет от
злости, хочет сорвать с плеч голову. От напора ветра
нет сил дышать. Кажется, сам дьявол обхватил нас
лапами и с ревом тащит в ад. Окружающие предметы
сливаются в одну длинную, стремительно бегущую
полосу... Вот-вот еще мгновение, и кажется - мы погибнем!
- Я люблю вас, Надя!- говорю я вполголоса.
Санки начинают бежать все тише и тише, рев ветра
и жужжанье полозьев не так уж страшны, дыханье
перестает замирать, и мы наконец внизу. Наденька ни
жива ни мертва. Она бледна, едва дышит... Я помогаю
ей подняться.
- Ни за что в другой раз не поеду,- говорит она,
глядя на меня широкими, полными ужаса глазами.-
Ни за что на свете! Я едва не умерла!
Немного погодя она приходит к себя и уже вопросительно
заглядывает мне в глаза: я ли сказал те четыре
слова, или же они только послышались ей в шуме вихря?
А я стою возле нее, курю и внимательно рассматриваю
свою перчатку.
Она берет меня под руку, и мы долго гуляем около
горы. Загадка, видимо, не дает ей покою. Были сказаны
те слова или нет? Да или нет? Да или нет? Это вопрос
самолюбия, чести, жизни, счастья, вопрос очень важный,
самый важный на свете. Наденька нетерпеливо,
грустно, проникающим взором заглядывает мне в лицо,
отвечает невпопад, ждет, не заговорю ли я. О, какая
игра на этом милом лице, какая игра! Я вижу, она
борется с собой, ей нужно что-то сказать, о чем-то спросить,
но она не находит слов, ей неловко, страшно, мешает
радость...
- Знаете что?- говорит она, не глядя на меня.
- Что?- спрашиваю я.
- Давайте еще раз... прокатим.
Мы взбираемся по лестнице на гору. Опять я сажаю
бледную, дрожащую Наденьку в санки, опять мы летим
в страшную пропасть, опять ревет ветер и жужжат полозья,
и опять при самом сильном и шумном разлете санок я говорю
вполголоса:
- Я люблю вас, Наденька!
Когда санки останавливаются, Наденька окидывает
взглядом гору, по которой мы только что катили, потом
долго всматривается в мое лицо, вслушивается в мой
голос, равнодушный и бесстрастный, и вся, вся, даже
муфта и башлык ее, вся ее фигурка выражают крайнее
недоумение. И на лице у нее написано:
!В чем же дело? Кто произнес те слова? Он, или
мне только послышалось?"
Эта неизвестность беспокоит ее, выводит из терпения.
Бедная девочка не отвечает на вопросы, хмурится,
готова заплакать.
- Не пойти ли нам домой?- спрашиваю я.
- А мне... мне нравится это катанье,- говорит она
краснея.- Не проехаться ли нам еще раз?
Ей "нравится" это катанье, а между тем, садясь в
санки, она, как и в те разы, бледна, еле дышит от страха,
дрожит.
Мы спускаемся в третий раз, и я вижу, как она
смотрит мне в лицо, следит за моими губами. Но я прикладываю
к губам платок, кашляю и, когда достигаем
середины горы, успеваю вымолвить:
- Я люблю вас, Надя!
И загадка остается загадкой! Наденька молчит, о
чем-то думает... Я провожаю ее с катка домой, она
старается идти тише, замедляет шаги и все ждет, не скажу
ли я ей тех слов. И я вижу, как страдает ее душа,
как она делает усилия над собой, чтобы не сказать:
"Не может же быть, чтоб их говорил ветер! И я не
хочу, чтобы это говорил ветер!"
На другой день утром я получаю записочку: "Если
пойдете сегодня на каток, то заходите за мной. Н.".
И с этого дня я с Наденькой начинаю каждый день ходить
