мира и мудрость. Все ничтожно, бренно, призрачно
и обманчиво, как мираж. Пусть вы горды, мудры и
прекрасны, но смерть сотрет вас с лица земли наравне
с подпольными мышами, а потомство ваше, история,
бессмертие ваших гениев замерзнут или сгорят
вместе с земным шаром.
Вы обезумели и идете не по той дороге. Ложь
принимаете вы за правду и безобразие за красоту.
Вы удивились бы, если бы вследствие каких-нибудь
обстоятельств на яблонях и апельсинных деревьях
вместо плодов вдруг выросли лягушки и ящерицы или
розы стали издавать запах вспотевшей лошади; так
я удивляюсь вам, променявшим небо на землю. Я не
хочу понимать вас.
Чтоб показать вам на деле презрение к тому, чем
живете вы, я отказываюсь от двух миллионов, о которых
я когда-то мечтал, как о рае, и которые теперь
презираю. Чтобы лишить себя права на них, я выйду
отсюда за пять часов до условленного срока и таким
образом нарушу договор..."
Прочитав это, банкир положил лист на стол, поцеловал
странного человека в голову, заплакал и вышел
из флигеля. Никогда в другое время, даже после
сильных проигрышей на бирже, он не чувствовал такого
презрения к самому себе, как теперь. Придя домой,
он лег в постель, но волнение и слезы долго
не давали ему уснуть...
На другой день утром прибежали бледные сторожа
и сообщили ему, что они видели, как человек, живущий
во флигеле, пролез через окно в сад, пошел к
воротам, затем кто-то скрылся. Вместе со слугами
банкир тотчас же отправился во флигель и удостоверил
бегство своего узника. Чтобы не возбуждать лишних
толков, он взял со стола лист с отречением и,
вернувшись к себе, запер его в несгораемый шкаф.
ПАТРИОТ СВОЕГО ОТЕЧЕСТВА
Маленький немецкий городок. Имя этого городка
носит одна из известнейших целебных вод. В нем
больше отелей, чем домов, и больше иностранцев,
чем немцев.
Хорошее пиво, хорошеньких служанок и чудный вид вы
можете найти в отеле, стоящем на краю (левом)
города, на высокой горе, в тени прелестнейшего
садика.
В один прекрасный вечер на террасе этого отеля, за
белым мраморным столиком, сидело двое русских. Они
пили пиво и играли в шашки. Оба старательно лезли
"в дамки" и беседовали об успехах лечения. Оба
приехали сюда лечиться от большого живота и
ожирения печени.
Сквозь листву пахучих лип глядела на них немецкая
луна... Маленький кокетливый ветерок нежно теребил
российские усы и бороды и вдувал в уши русских
толстячков чуднейшие звуки. У подножия горы играла
музыка. Немцы праздновали годовщину какого-то
немецкого события. Молитвы не доносились до
вершины горы - далеко! Доносилась одна только
мелодия... Мелодия меланхолическая, самая
разнемецкая, плакучая, тягучая... Слушаешь ее - и
сладко ныть хочется...
Русские лезли "в дамки" и задумчиво внимали. Оба
были в блаженнейшем настроении духа. Шепот лип,
кокетливый ветерок, мелодия со своей меланхолией -
все это, вместе взятое, развезло их русские души.
- При такой обстановке, Тарас Иваныч, хорошо
тово... любить, - сказал один из них. - Влюбиться
в какую-нибудь да по темной аллейке пройтись...
- М-да...
И наши русские завели речь о любви, о дружбе...
Сладкие мгновения! Кончилось тем, что оба
незаметно, бессознательно оставили в покое пешки,
подперли свои русские головы кулаками и задумались.
Мелодия становилась все слышнее и слышнее. Скоро
она уступила свое место мотиву. Стали слышны не
только трубы и контрабасы, но и скрипки.
Русские поглядели вниз и увидели факельную
процессию. Процессия двигалась вверх. Скоро сквозь
липы блеснули красные огни факелов, послышалось
стройное пение, и музыка загремела над самыми
ушами русских. Молодые девушки, женщины, солдаты,
бурши, старцы в мгновение наполнили длинную
стройную аллею, осветили весь сад и страшно
загалдели... Сзади несли бочонки с пивом и вином.
Сыпали цветы и жгли разноцветные бенгальские огни.
Русские умилились духом. И им захотелось
участвовать в процессии. Они взяли свои бутылки и
смешались с толпой. Процессия остановилась на
полянке за отелем. Вышел на средину какой-то
старичок и сказал что-то. Ему аплодировали.
Какой-то бурш взобрался на стол и произнес
трескучую речь. За ним - другой, третий,
четвертый... Говорили, взвизгивали, махали
руками...
Петр Фомич умилился. В груди его стало светло,
тепло, уютно. При виде говорящей толпы самому
хочется говорить. Речь заразительна. Петр Фомич
протискался сквозь толпу и остановился около
стола. Помахав руками, он взобрался на стол. Еще
раз помахал руками. Лицо его побагровело. Он
покачнулся и закричал коснеющим, пьяным языком:
"Ребята! Не... немцев бить!"
Счастье его, что немцы не понимают по-русски!
ПЕРЕЖИТОЕ
Был Новый год. Я вышкл в переднюю.
Там, кроме швейцара, стояло еще несколько наших:
Иван Иванович, Петр Кузьмич, Егор Сидорыч... Все пришли
расписаться на листе, который величаво возлегал
на столе (Бумага, впрочем, была из дешевых, N 8.)
Я взглянул на лист. Подписей было слишком много и...
о лицемерие! О двуличие! Где вы, росчерки, подчерки,
закорючки, хвостики? Все буквы кругленькие, ровненькие,
гладенькие, точно розовые щечки. Вижу знакомые
имена, но не узнаю их. Не переменили ли эти господа
свои почерки?
Я осторожно умакнул перо в чернильницу, неизвестно
чего ради сконфузился, притаил дыхание и осторожно
начертил свою фамилию. Обыкновенно я никогда
в своей подписи не употреблял конечного "ера", теперь
же употребил: начал его и закончил.
- Хочешь, я тебя погублю? - услышал я около
своего уха голос и дыхание Петра Кузьмича.
- Каким образом?
- Возьму и погублю. Да. Хочешь? Хе-хе-хе.
- Здесь нельзя смеяться, Петр Кузьмич. Не забывайте,
где вы находитесь. Улыбки менее чем уместны.
Извините, но я полагаю... Это профанация, неуважение,
так сказать...
- Хочешь я тебя погублю?
- Каким образом? - спросил я.
- А таким... Как меня пять лет тому назад фон
Кляузен погубил... Хе-хе-хе. Очень просто... Возьму
около твоуй фамилии и поставлю закорючку. Росчерк
сделаю. Хе-хе-хе. Твою подпись неуважительной сделаю.
Хочешь?
Я побледенел. Действительно, жизнь моя была в руках
этого человека с сизым носом. Я поглядел с боязнью и с
некоторым уважением на его зловещие глаза...
Как мало нужно для того, чтобы сковырнуть человека !
- Или капну чернилами около твоей подписи.
Кляксу сделаю... Хочешь?
Наступило молчание... Он с сознанием своей силы,
величавый, гордый, с губительным ядом в руке, я с сознанием
своего бессилия, жалкий, готовый погибнуть -
оба молчали... Он впился в мое бледное лицо своими
буркалами. я избегал его взгляда.
- Я пошутил,- сказал он наконец.- Не бойся.
- О, благодарю вас! - сказал я и, полный благодарности,
пожал ему руку.
- Пошутил... А все-таки могу... Помни... Ступай...
Покедова пошутил... А там, что бог даст...
ПЕРЕПУТАННЫЕ ОБЪЯВЛЕНИЯ
С предлагаемыми объявлениями случился на праздниках
маленькийскандал, не имеющий, впрочем, особенной
важности и не предусмотренный законодателем:
набрав их и собирая в гранки, наборщик уронил весь
шрифт на пол. Гранки смешались и вышла путаница,
не имеющая, впрочем, уголовного характера. Вот что
получилось по тиснении:
Трехэтажный дворник ищет места гувернантки.
"Цветы и змеи" Л.И.Пальмина с прискорбием извещают
родных и знакомых о кончине супруга и отца
своего камер-юнкера А.К.Пустоквасова.
С дозволения начальства сбежал пудель фабрики
Сиу и К .
Жеребец вороной масти, скаковой, специалист по
женским и нервным болезням, дает уроки фехтования.
Общество пароходства "Самолет" ищет места горничной.
Редакция журнала "Нива" имеет для рожениц отдельные
комнаты. Секрет и удобства. Дети и нижние
чины платят половину. Просят не трогать руками.
Конкурсное правление по делам о несостоятельности
купца Кричалова продает за ненадобностью рак
желудка и костоеду.
По случаю ненастной погоды зубной врач Крахтер
вставляет зубы.Панихиды ежедневно.
Новость! Студент-математик с золотой медалью,
находясь в бедственном положении, предлагает почтеннейшей
публике белье и приданое. Обеды и завтраки
по разнообразнейшим меню.
С 1-го февраля будет выходить без предваительной
цензуры акушерка Дылдина. Всякая подделка строго
преследуется законом.
ПРИЗНАТЕЛЬНЫЙ НЕМЕЦ
Я знал одного признательного немца.
Впервые встретил я его во Франкфурте-на-Майне.
Он ходил по Dummstrasse и водил обезьянку. На лице
его были написаны голод, любовь к отечеству и покорность
судьбе. Он жалобно пел, а обезьянка плясала.
Я сжалился над ним и дал им талер.
- О, благодарю вас! - сказал мне немец, прижимая
к груди талер.- Благодарю! До могилы не забуду
вашего подаяния!
Во второй раз я встретил этого немца во Франкфурте-на-Одере.
Он ходил по Eselstrasse и продавал жареные
сосиска. Завидев меня, он прослезился, поднял
глаза к небу и сказал:
- О, благодарю вас, майн герр! Я никогда не забуду
того талера, кототорым вы спасли от голода меня
и мою покойную обезьяну! Ваш талер тогда дал нам
комфорт!
В третий раз я встретил его в России (in diesem Russland.)
Здесь он преподавал русским детям древние языки,
тригонометрию и теорию музыки. В свободное от
уроков время он искал себе место директора железной
дороги.
- О, я помню вас! - сказал он мне, пожимая мою
руку.- Все русские люди нехорошие люди, но вы исключение.
Я не люблю русских, но о вас и вашем талере
буду помнить до могилы!
Больше мы с ним не встречались.
ПРОТЕКЦИЯ
По Невскому шел маленький, сморщенный старичок с
орденом на шее. За ним вприпрыжку следовал
маленький молодой человек с кокардой и лиловым
носиком. Старичок был нахмурен и сосредоточен,
молодой человек озабоченно мигал глазками и,
казалось, собирался плакать. Оба шли к Евлампию
Степановичу.
- Я не виноват, дяденька! - говорил молодой
человек, едва поспевая за старичком. - Меня
понапрасну уволили. Дряньковский больше меня пьет,
однако же его не уволили! Он каждый день являлся в
присутствие пьяным, а я не каждый день. Это такая
несправедливость от его превосходительства,
дяденька, что и выразить вам не могу!
- Молчи... Свинья!
- Гм... Ну, пущай я буду свинья, хоть у меня и
самолюбие есть. Меня не за пьянство уволили, а за
портрет. Подносили ему наши альбом с карточками.
Все снимались, и я снимался, но моя карточка не
сгодилась, дяденька. Глаза выпученные вышли и руки
растопырены. Носа у меня никогда такого длинного
не было, как на карточке вышло. Я и постыдился
свою карточку в альбом вставлять. Ведь у его
превосходительства дамы бывают, портреты рассматривают,
а я не желаю себя перед дамами компрометировать. Моя
наружность не красивая, но привлекательная, а на карточке
какой-то шут вышел. Евлампий Степаныч и обиделись,
что моей карточки нет. Подумали, что я из гордости
или вольномыслия... А какое у меня вольномыслие? Я
и в церковь хожу, и постное ем, и носа не задираю,
как Дряньковский. Заступитесь, дяденька! Век буду
бога молить! Лучше в гробу лежать, чем без места
шляться.
Старичок и его спутник повернули за угол, прошли
еще три переулка и наконец дернули за звонок у
двери Евлампия Степановича.
- Ты здесь посиди, - сказал старичок, войдя с
молодым человеком в приемную, - а я к нему пойду.
Из-за тебя беспокойства одни только. Болван...
Стань и стой тут... Дрянь...
Старичок высморкался, поправил на шее орден и
пошел в кабинет. Молодой человек остался в
приемной. Сердце его застучало.
"О чем они там говорят? - подумал он, холодея и
переминаясь от тоски с ноги на ногу, когда из
кабинета донеслось к нему бормотанье двух
старческих голосов. - Слушает ли он дяденьку?"
Не вынося известности, он подошел к двери и
приложил к ней свое большое ухо.
- Не могу-с! - услышал он голос Евлампия
Степановича. - Верьте богу, не могу-с! Я вас
уважаю, друг я вам. Прохор Михайлыч, на все для
вас готов, но... не могу-с! И не просите!
- Я согласен с вами, ваше превосходительство, это
