с меня! Не желаю!
Зотов возмущался, негодовал, а лошадь и собака
слушали. Понимали ли эти два нахлебника, что их попрекают
куском хлеба,- не знаю, но животы их еще более
втянулись и фигуры съежились, потускнели и
стали забитее... Их смиренный вид еще более раздражил
Зотова.
- Вон!- закричал он, охваченный каким-то вдохновением.
- Вон из моего дома! Чтоб и глаза мои вас
не видели! Не обязан я у себя на дворе всякую дрянь
держать! Вон!
Старик засеменил к воротам, отворил их и, подняв
с земли палку, стал выгонять со двора своих нахлебников.
Лошадь мотнула головой, задвигала лопатками и
захромала в ворота; собака за ней. Обе вышли на улицу
и, пройдя шагов двадцать, остановились у забора.
- Я вас!- пригрозил им Зотов.
Выгнав нахлебников, он успокоился и начал мести
двор. Изредка он выглядывал на улицу: лошадь и
собака как вкопанные стояли у забора и уныло глядели
на ворота.
- Поживите-ка без меня!- ворчал старик, чувствуя,
как у него от сердца отлегает злоба.- Пущай-ка
кто другой поглядит теперь за вами! Я и скупой и
злой... со мной скверно жить, так поживите с другим...
Да...
Насладившись угнетенным видом нахлебников и досыта
наворчавшись, Зотов вышел за ворота и, придав
своему лицу свирепое выражение, крикнул:
- Ну, чего стоите? Кого ждете? Стали поперек дороги
и мешают публике ходить! Пошли во двор!
Лошадь и собака понурили головы и с видом виноватых
направились к воротам. Лыска, вероятно, чувствуя,
что она не заслуживает прощения, жалобно завизжала.
- Жить живите, а уж насчет корма - накося, выкуси!
- сказал Зотов, впуская их.- Хоть околевайте.
Между тем сквозь утреннюю мглу стало пробиваться
солнце; его косые лучи заскользили по осенней измороси.
Послышались голоса и шаги. Зотов поставил на
место метлу и пошел со двора к своему куму и соседу
Марку Иванычу, торговавшему в бакалейной лавочке.
Придя к куму, он сел на складной стул, степенно вздохнул,
погладил бороду и заговорил о погоде. С погоды
кумовья перешли на нового диакона, с диакона на
певчих,- и беседа затянулась. Незаметно было за разговором,
как шло время, а когда мальчишка-лавочник
притащил большой чайник с кипятком и кумовья принялись
пить чай, то время полетело быстро, как птица.
Зотов согрелся, повеселел.
- А у меня к тебе просьба, Марк Иваныч,- начал
он после шестого стакана, стуча пальцами по прилавку.
- Уж ты того... будь милостив, дай и сегодня мне
осьмушку овса.
Из-за большого чайного ящика, за которым сидел
Марк Иваныч, послышался глубокий вздох.
- Дай, сделай милость,- продолжал Зотов.-
Чаю, уж так и быть, не давай нынче, а овса дай... Конфузно
просить, одолел уж я тебя своей бедностью, но...
лошадь голодная.
- Дать-то можно,- вздохнул кум.- Отчего не
дать? Но на кой леший, скажи на милость, ты этих
одров держишь? Добро бы лошадь путевая была, а
то - тьфу! глядеть совестно... А собака - чистый шкилет!
На кой черт ты их кормишь?
- Куда же мне их девать?
- Известно куда. Сведи их к Игнату на живодерню
- вот и вся музыка. Давно пора им там быть. Настоящее
место.
- Так-то оно так!.. Оно пожалуй...
- Живешь Христа ради, а скотов держишь,- продолжал
кум.- Мне овса не жалко... Бог с тобою, но уж
больше, брат, того... начетисто каждый день давать.
Конца-края нет твоей бедности! Даешь, даешь и не
знаешь, когда всему этому конец придет.
Кум вздохнул и погладил себя по красному
лицу.
- Помирал бы ты, что ли!- сказал он.- Живешь
и сам не знаешь, для чего... Да ей-богу! А то, коли господь
смерти не дает, шел бы ты куда ни на есть в богадельню
или староприютный дом.
- Зачем? У меня родня есть... У меня внучка...
И Зотов начал длинно рассказывать о том, что где-то
на хуторе живет внучка Глаша, дочь племянницы Катерины.
- Она обязана меня кормить!- сказал он.- Ей
мой дом останется, пущай же и кормит! Возьму и пойду
к ней. Это, стало быть, понимаешь, Глаша... Катина
дочка, а Катя, понимаешь, брата моего Пантелея падчерица...
понял? Ей дом достанется... Пущая меня кормит!
- А что же? Чем так, Христа ради жить, давно бы
пошел к ней.
- И пойду! Накажи меня бог, пойду. Обязана!
Когда час спустя кумовья выпили по рюмочке, Зотов
стоял посреди лавки и говорил с воодушевлением:
- Я давно к ней собираюсь! Сегодня же пойду!
- Оно конечно! Чем так шалтай-болтай ходить и
с голоду околевать, давно бы на хутора пошел.
- Сейчас пойду! Приду и скажу: бери себе мой
дом, а меня корми и почитай. Обязана! Коли не желаешь,
так нет тебе ни дома, ни моего благословения!
Прощай, Иваныч!
Зотов выпил еще рюмку и, вдохновленный новой
мыслью, поспешил к себе домой... От водки его развезло,
голова кружилась, но он не лег, а собрал в узел
всю свою одежду, помолился, взял палку и пошел со
двора. Без оглядки, бормоча и стуча о камни палкой, он
прошел всю улицу и очутился в поле. До хутора
было верст десять - двенадцать. Он шел по сухой
дороге, глядел на городское стадо, лениво жевавшее
желтую траву, и думал о резком перевороте в своей
жизни, который он только что так решительно совершил.
Думал он и о своих нахлебниках. Уходя из дома,
он ворот не запер и таким образом дал им волю идти
куда угодно.
Не прошел он по полю и версты, как позади послышались
шаги. Он оглянулся и сердито всплеснул руками:
за ним, понурив головы и поджав хвосты, тихо
шли лошадь и Лыска.
- Пошли назад!- махнул он им.
Те остановились, переглянулись, поглядели на него.
Он пошел дальше, они за ним. Тогда он остановился и
стал размышлять. К полузнакомой внучке Глаше идти
с этими тварями было невозможно, ворочаться назад
и запереть их не хотелось, да и нельзя запереть,
потому что ворота никуда не годятся.
"В сарае издохнут,- думал Зотов.- Нешто и впрямь
к Игнату?"
Изба Игната стояла на выгоне, в шагах ста от шлагбаума.
Зотов, еще не решивший окончательно и не зная,
что делать, направился к ней. У него кружилась голова
и темнело в глазах...
Мало он помнит из того, что произошло во дворе
живодера Игната. Ему помнится противный тяжелый
запах кожи, вкусный пар от щей, которые хлебал Игнат,
когда он вошел к нему. Точно во сне он видел, как
Игнат, заставив его прождать часа два, долго приготовлял
что-то, переодевался, говорил с какой-то бабой
о сулеме; помнится, что лошадь была поставлена в станок,
после чего послышались два глухих удара: один
по черепу, другой от падения большого тела. Когда
Лыска, видя смерть своего друга, с визгом набросилась
на Игната, то послышался еще третий удар, резко оборвавший
визг. Далее Зотов помнит, что он, сдуру и
спьяна, увидев два трупа, подошел к станку и подставил
свой собственный лоб...
Потом до самого вечера его глаза заволакивало мутной
пеленой, и он не мог разглядеть даже своих пальцев.
НА СТРАСТНОЙ НЕДЕЛЕ
- Иди, уже звонят. Да смотри не шали в церкви,
а то бог накажет.
Мать сует мне на расходы несколько медных монет
и тотчас же, забыв про меня, бежит с остывшим утюгом
в кухню. Я отлично знаю, что после исповеди мне
не дадут ни есть, ни пить, а потому, прежде чем выйти
из дому, насильно съедаю краюху белого хлеба, выпиваю
два стакана воды. На улице совсем весна. Мостовые
покрыты бурым месивом, на котором уже начинают
обозначаться будущие тропинки; крыши и тротуары
сухи; под заборами сквозь гнилую прошлогоднюю
траву пробивается нежная, молодая зелень. В канавах,
весело журча и пенясь, бежит грязная вода, в которой
не брезгают купаться солнечные лучи. Щепочки,
соломинки, скорлупа подсолнухов быстро несутся по
воде, кружатся и цепляются за грязную пену. Куда,
куда плывут эти щепочки? Очень возможно, что из канавы
попадут они в реку, из реки в море, из моря в
океан... Я хочу вообразить себе этот длинный, страшный
путь, но моя фантазия обрывается, не дойдя до
моря.
Проезжает извозчик. Он чмокает, дергает вожжи
и не видит, что на задке его пролетки повисли два
уличных мальчика. Я хочу присоединиться к ним, но
вспоминаю про исповедь, и мальчишки начинают казаться
мне величайшими грешниками.
"На Страшном суде их спросят: зачем вы шалили
и обманывали бедного извозчика?- думаю я.- Они
начнут оправдываться, но нечистые духи схватят их
и потащат в огонь вечный. Но если они будут слушаться
родителей и подавать нищим по копейке или
по бублику, то бог сжалится над ними и пустит их
в рай".
Церковная паперть суха и залита солнечным светом.
На ней ни души. Нерешительно я открываю дверь
и вхожу в церковь. Тут в сумерках, которые кажутся
мне густыми и мрачными, как никогда, мною овладевает
сознание греховности и ничтожества. Прежде всего
бросаются в глаза большое распятие и по сторонам
его божия матерь и Иоанн Богослов. Паникадила и
ставники одеты в черные, траурные чехлы, лампадки
мерцают тускло и робко, а солнце как будто умышленно
минует церковные окна. Богородица и любимый ученик
Иисуса Христа, изображенные в профиль, молча
глядят на невыносимые страдания и не замечают
моего присутствия; я чувствую, что для них я чужой, лишний,
незаметный, что не могу помочь им ни словом, ни делом,
что я отвратительный, бесчестный мальчишка,
способный только на шалости, грубости и ябедничество.
Я вспоминаю всех людей, каких только я знаю,
и все они представляются мне мелкими, глупыми, злыми
и неспособными хотя бы на одну каплю уменьшить
то страшное горе, которое я теперь вижу; церковные
сумерки делаются гуще и мрачнее, и божия
матерь с Иоанном Богословом кажутся мне одинокими.
За свечным шкафом стоит Прокофий Игнатьич, старый
отставной солдат, помощник церковного старосты.
Подняв брови и поглаживая бороду, он объясняет полушепотом
какой-то старухе:
- Утреня будет сегодня с вечера, сейчас же после
вечерни. А завтра к часам ударят в восьмом часу. Поняла?
В восьмом.
А между двух широких колонн направо, там, где начинается
придел Варвары Великомученицы, возле ширмы,
ожидая очереди, стоят исповедники... Тут же и
Митька, оборванный, некрасиво остриженный мальчик
с оттопыренными ушами и маленькими, очень злыми
глазами. Это сын вдовы поденщицы Настасьи, забияка,
разбойник, хватающий с лотков у торговок яблоки и
не раз отнимавший у меня бабки. Он сердито оглядывает
меня и, мне кажется, злорадствует, что не я, а он
первый пойдет за ширму. Во мне закипает злоба, я
стараюсь не глядеть на него и в глубине души досадую
на то, что этому мальчишке простятся сейчас
грехи.
Впереди него стоит роскошно одетая красивая дама в
шляпке с белым пером. Она заметно волнуется, напряженно
ждет, и одна щека у нее от волнения лихорадочно
зарумянилась.
Жду я пять минут, десять... Из-за ширм выходит
прилично одетый молодой человек с длинной, тощей
шеей и в высоких резиновых калошах; начинаю мечтать
о том, как я вырасту большой и как куплю себе такие же
калоши, непременно куплю! Дама вздрагивает и идет
за ширмы. Ее очередь.
В шелку между двумя половинками ширмы видно,
как дама подходит к аналою и делает земной поклон,
затем поднимается и, не глядя на священника, в ожидании
поникает головой. Священник стоит спиной к ширмам,
а потому я вижу только его седые кудрявые
волосы, цепочку от наперсного креста и широкую спину.
А лица не видно. Вздохнув и не глядя на даму, он
начинает говорить быстро, покачивая головой, то возвышая,
то понижая свой шепот. Дама слушает покорно, как
виноватая, коротко отвечает и глядит
в землю.
"Чем она грешна?- думаю я, благоговейно посматривая
на ее кроткое красивое лицо.- Боже, прости ей
грехи! Пошли ей счастье!"
Но вот священник покрывает ее голову епитрахилью.
- И аз, недостойной иерей...- слышится его голос...
- властию его, мне данною, прощаю и разрешаю
тя от всех грехов твоих...
Дама делает земной поклон, целует крест и идет назад.
Уже обе щеки ее румяны, но лицо спокойно, ясно,
весело.
"Она теперь счастлива,- думаю я, глядя то на нее,
то на священника, простившего ей грехи.- Но как должен
быть счастлив человек, которому дано право прощать".
Теперь очередь Митьки, но во мне вдруг вскипает
