могли бы иметь повод к тому, чтобы не работать.
Каждый день, уверяю вас! Но если бы мы послушались
вашего "не пишите", если бы мы все поддались
усталости, скуке или лихорадке, то тогда хоть
закрывай всю текущую литературу.
А ее нельзя закрывать ни на один день, читатель.
Хотя она и кажется вам маленькой и серенькой,
неинтересной, хотя она и не возбуждает в вас ни смеха,
ни гнева, ни радости, но все же она есть и делает
свое дело. Без нее нельзя... Если мы уйдем и
оставим наше поле хоть на минуту, то нас тотчас же
заменят шуты в дурацких колпаках с лошадиными
бубенчиками, нас заменят плохие профессора, плохие
адвокаты да юнкера, описывающие свои нелепые
любовные похождения по команде: левой! правой!
Я должен писать, несмотря ни на скуку, ни на
перемежающуюся лихорадку. Должен, как могу и как
умею, не переставая. Нас мало, нас можно
пересчитать по пальцам. А где мало служащих, там
нельзя проситься в отпуск, даже на короткое время.
Нельзя и не принято.
- Но все-таки могли бы сюжет избрать посерьезнее!
Ну что толку в этой Марье Ивановне, право? Мало ли
кругом таких явлений, мало ли кругом вопросов,
которые...
Вы правы, много и явлений и вопросов, но укажите,
что собственно вам нужно. Если вы так возмущены,
то укажите, заставьте меня окончательно поверить,
что вы правы, что вы в самом деле очень серьезный
человек и что ваша жизнь очень серьезна. Укажите
же, будьте определенны, иначе я могу подумать, что
вопросов и явлений, о которых вы говорите, нет
вовсе, что вы просто милый малый, которому иногда
нравится от нечего делать потолковать о серьезном.
Но пора, однако, кончить рассказ.
Долго стоял молодой человек перед прекрасной
женщиной. Наконец он снял сюртук, стащил с себя
сапоги и прошептал:
- Прощай, до завтра!
Затем он растянулся на диване и укрылся плюшевым
одеялом.
- При даме?! - изумится читатель. - Да это чушь,
чепуха! Это возмутительно! Городовой! Цензура!
Да постойте, не спешите, серьезный, строгий,
глубокомысленный читатель. Дама в роскошно
убранной гостиной была написана масляными красками
на холсте и висела над диваном. Теперь можете
возмущаться сколько вам угодно.
И как это терпит бумага! Если печатают такой
вздор, как "Марья Ивановна", то, очевидно, потому,
что нет более ценного материала. Это очевидно.
Садитесь же поскорее, излагайте ваши глубокие,
великолепные мысли, напишите целые три пуда и
пошлите в какую-нибудь редакцию. Садитесь поскорей
и пишите! Пишите и посылайте поскорей!
И вам возвратят назад.
МЕЧТЫ
Двое сотских - один чернобородый, коренастый,
на необыкновенно коротких ножках, так что если взглянуть
на него сзади, то кажется, что у него ноги начинаются
гораздо ниже, чем у всех людей; другой длинный,
худой и прямой, как палка, с жидкой бороденкой темно-рыжего
цвета - конвоируют в уездный город бродягу,
не помнящего родства. Первый идет вразвалку, глядит по
сторонам, жует то соломинку, то свой рукав, хлопает
себя по бедрам и мурлычет, вообще имеет вид беспечный
и легкомысленный; другой же, несмотря на свое тощее
лицо и узкие плечи, выглядит солидным, серьезным и
основательным, складом и выражением всей своей фигуры
походит на старообрядческих попов или тех воинов,
каких пишут на старинных образах; ему "за мудрость бог
лба прибавил", то есть он плешив, что еще больше увеличивает
помянутое сходство. Первого зовут Андрей Птаха,
второго - Никандр Сапожников.
Человек, которого они конвоируют, совсем не соответствует
тому представлению, какое имеется у каждого
о бродягах. Это маленький тщедушный человек,
слабосильный и болезненный, с мелкими, бесцветными
и крайне неопределенными чертами лица. Брови у него
жиденькие, взгляд покорный и кроткий, усы еле пробиваются,
хотя бродяга уже перевалил за тридцать. Он шагает
несмело, согнувшись и засунув руки в рукава. Воротник
его не мужицкого, драпового, с потертой ворсой
пальтишка приподнят до самых краев фуражки, так
что только один красный носик осмеливается глядеть на
свет божий. Говорит он заискивающим тенорком, то и
дело покашливает. Трудно, очень трудно признать в
нем бродягу, прячущего свое родное имя. Скорее это обнищавший,
забытый богом попович-неудачник, прогнанный
за пьянство писец, купеческий сын или племянник,
попробовавший свои жидкие силишки на актерском поприще
и теперь идущий домой, чтобы разыграть последний
акт из притчи о блудном сыне; быт может, судя по
тому тупому терпению, с каким он борется с осеннею невылазной
грязью, это фанатик - монастырский служка,
шатающийся по русским монастырям, упорно ищущий "
жития мирна и безгрешна" и не находящий...
Путники давно уже идут, но никак не могут сойти с
небольшого клочка земли. Впереди них сажен пять
грязной, черно-бурой дороги, позади столько же, а дальше,
куда ни взглянешь, непроглядная стена белого тумана.
Они идут, идут, но земля все та же, стена не ближе,
и клочок остается клочком. Мелькнет белый угловатый
булыжник, буерак или охапка сена, оброненная проезжим,
блеснет большая мутная лужа, а то вдруг
неожиданно впереди покажется тень с неопределенными
очертаниями; чем ближе к ней, тем она меньше и темнее,
еще ближе - и перед путниками вырастает погнувшийся
верстовой столб с потертой цифрой или же жалкая березка,
мокра, голая, как придорожный нищий. Березка
пролепечет что-то остатками своих желтых листьев,
один листок сорвется и лениво полетит к земле... А там опять
туман, грязь, бурая трава по краям дороги. На траве
виснут тусклые, недобрые слезы. Это не те слезы тихой
радости, каким плачет земля, встречая и провожая летнее
солнце, и какими поит она на заре перепелов, дергачей
и стройных, длинноносых кроншнепов! Ноги путников
вязнут в тяжелой, липкой грязи. Каждый шаг стоит
напряжения.
Андрей Птаха несколько возбужден. Он оглядывает
бродягу и силится понять, как это живой, трезвый
человек может не помнить своего имени.
- Да ты православный?- спрашивает он.
- Православный,- кротко отвечает бродяга.
- Гм!.. стало быть, тебя крестили?
- А то как же? Я не турок. И в церковь я хожу, и
говею, и скоромного не кушаю, когда не велено. Леригию
я исполняю в точности...
- Ну, так как же тебя звать?
- А зови, как хочешь, парень.
Птаха пожимает плечами и в крайнем недоумении
хлопает себя по бедрам. Другой же сотский, Никандр
Сапожников, солидно молчит. Он не так наивен, как
Птаха, и, по-видимому, отлично знает причины побуждающие
православного человека скрывать от людей свое
имя. Выразительное лицо его холодно и строго. Он шагает
особняком, не снисходит до праздной болтовни с товарищами
и как бы старается показать всем, даже туману,
свою степенность и рассудительность.
- Бог тебя знает, как об тебе понимать надо,- продолжает
приставать Птаха.- Мужик - не мужик, барин - не барин,
а так, словно середка какая... Намеднись
в пруде я решета мыл и поймал такую вот, с палец,
гадючку с зебрами и хвостом. Спервоначалу думал, что
оно рыба, потом гляжу - чтоб ты издохла!- лапки есть.
Не то она рыбина, не то черт его разберет, что
оно такое... Так вот и ты... Какого ты звания?
- Я мужик, крестьянского рода,- вздыхает бродяга.
- Моя маменька из крепостных дворовых были.
С виду я не похож на мужика, это точно, потому мне
такая судьба вышла, добрый человек. Моя маменька
при господах в нянюшках жили и всякое удовольствие
получали, ну, а я плоть и кровь ихняя, при них состоял в
господском доме. Нежили они меня, баловали и на ту
точку били, чтоб меня из простого звания в хорошие
люди вывесть. Я на кровати спал, каждый день настоящий
обед кушал, брюки и полусапожки носил на манер какого
дворянчика. Что маменька сами кушали, тем и меня
кормили; им господа на платье подарят, а оне меня
одевают... Хорошо жилось! Сколько я конфетов и пряников
на своем ребячьем веку перекушал, так это ежели
теперь продать, можно хорошую лошадь купить. Грамоте
меня маменька обучили, страх божий сызмальства внушили
и так меня приспособили, что я теперя не могу никакого
мужицкого, неделикатного слова сказать. И водки,
парень, не пью, и одеваюсь чисто, и могу в хорошем
обществе себя содержать в приличном виде. Коли еще живы,
то дай бог им здоровья, а ежели померли, то упокой,
господи, их душечку в царствии твоем, идеже праведные
упокояются!
Бродяга обнажает голову с торчащей на ней редкой
щетинкой, поднимает кверху глаза и осеняет себя дважды
крестным знамением.
- Пошли ей, господи, место злачно, место покойно!
- говорит он протяжным, скорее старушечьим, чем
мужским, голосом.- Научи ее, господи, рабу твою Ксению,
оправданием твоим! Ежели б не маменька любезная,
быть бы мне в простых мужиках, без всякого
понятия! Теперя, парень, о чем меня ни спроси, я все понимаю:
и светское писание, и божественное, и всякие молитвы
и катихизиц. И живу по писанию... Людей не забижаю,
плоть содержу в чистоте и целомудрии, посты
соблюдаю, кушаю во благовремении. У другого какого
человека только и есть удовольствия , то водка и горлобесие,
а я, коли время есть, сяду в уголке и читаю книжечку.
Читаю и все плачу, плачу...
- Чего же ты плачешь?
- Пишут жалостно! За иную книжечку пятачок дашь,
а плачешь и стенаешь до чрезвычайности.
- Отец твой помер?- спрашивает Птаха.
- Не знаю, парень. Не знаю я своего родителя, нечего
греха таить. Я так об себе рассуждаю, что у маменьки
я был незаконнорожденное дите. Моя маменька
весь свой век при господах жили и не желали за простого
мужика выйтить...
- И на барина налетела,- усмехается Птаха.
- Не соблюли себя, это точно. Были они благочестивые,
богобоязненные, но девства не сохранили. Оно,
конечно, грех, великий грех, что и говорить, но зато,
может, во мне дворянская кровь есть. Может, только
по званию я мужик, а в естестве благородный господин.
Говорит все это "благородный господин" тихим, слащавым
тенорком, морща свой узенький лобик и издавая
красным озябшим носиком скрипящие звуки. Птаха слушает,
удивленно косится на него и не перестает пожимать плечами.
Пройдя верст шесть, сотские и бродяга садятся на бугорке
отдохнуть.
- Собака и то свою кличку помнит,- бормочет Птаха.
- Меня звать Андрюшка, его - Никандра, у каждого
человека свое святое имя есть, и никак это имя забыть
нельзя! Никак!
- Кому какая надобность мое имя знать?- вздыхает
бродяга, попирая кулачком щеку.- И какая мне
от этого польза? Ежели б мне дозволили идти, куда я
хочу, а то ведь хуже теперешнего будет. Я, братцы православные,
знаю закон. Теперя я бродяга, не помнящий
родства, и самое большее, ежели меня в Восточную Сибирь
присудят и тридцать не то сорок плетей дадут, а
ежели я им свое настоящее имя и звание скажу, то опять
они меня в каторжную работу пошлют. Я знаю!
- А нешто ты был в каторжной работе?
- Был, друг милый. Четыре года с бритой головой
ходил и кандалы носил.
- За какое дело?
- За душегубство, добрый человек! Когда я еще
мальчишком был, этак годов восемнадцати, маменька
моя по нечаянности барину заместо соды и кислоты мышьяку
в стакан всыпали. Коробок разных в кладовой много
было, перепутать нетрудно...
Бродяга вздыхает, покачивает головой и говорит:
- Они благочестивые были, но кто их знает, чужая
душа - дремучий лес! Может, по нечаянности, а
может, не могли в душе своей той обиды стерпеть, что
барин к себе новую слугу приблизил... Может, нарочно
ему всыпали, бог знает! Мал я был тогда и не понимал
всего... Теперь я помню, что барин действительно
взял себе другую наложницу и маменька сильно огорчались.
Почитай, нас потом года два судили... Маменьку
осудили на каторгу на двадцать лет, меня за мое малолетство
только на семь.
- А тебя за что?
- Как пособника. Стакан-то барину я подавал.
Всегда так было: маменька приготовляла соду, а я подавал.
Только, братцы, все это я вам по-христиански
говорю, как перед богом, вы никому не рассказывайте...
- Ну, нас и спрашивать никто не станет,- говорит
Птаха.- Так ты, значит, бежал с каторги, что ли?
