- Бежал, друг милый. Нас человек четырнадцать
бежало. Дай бог здоровья, люди и сами бежали и меня
с собой прихватили. Теперь ты рассуди, парень, по совести,
какой мне резон звание свое скрывать? Ведь
меня опять в каторгу пошлют! А какой я каторжник?
Я человек нежный, болезненный, люблю в чистоте и
поспать и покушать. Когда богу молюсь, я люблю
лампадочку или свечечку засветить, и чтоб кругом шуму
не было. Когда земные поклоны кладу, чтоб на полу
насорено и наплевано не было. А я за маменьку сорок
поклонов кладу утром и вечером.
Бродяга снимает фуражку и крестится.
- А в Восточную Сибирь пущай ссылают,- говорит
он,- я не боюсь!
- Нешто это лучше?
- Совсем другая статья! В каторге ты все равно,
что рак в лукошке: теснота, давка, толчея, духу перевести
негде - сущий ад, такой ад, что и не приведи
царица небесная! Разбойник ты, и разбойничья тебе
честь, хуже собаки всякой. Ни покушать, ни поспать,
ни богу помолиться. А на поселении не то. На поселении
перво-наперво я к обществу припишусь на манер
прочих. По закону начальство обязано мне пай дать...
да-а! Земля там, рассказывают, нипочем, все равно как
снег: бери, сколько желаешь! Дадут мне, парень, землю
и под пашню, и под огород, и под жилье... Стану я,
как люди, пахать, сеять, скот заведу и всякое хозяйство, пчелок,
овечек, собак... Кота сибирского, чтоб мыши и
крысы добра моего не ели... Поставлю сруб, братцы,
образов накуплю... Бог даст, оженюсь, деточки у меня
будут.
Бродяга бормочет и глядит не на слушателей, а куда-то
в сторону. Как ни наивны его мечтания, но они высказываются
таким искренним, задушевным тоном, что трудно
не верить им. Маленький ротик бродяги перекосило
улыбкой, а все лицо, и глаза, и носик застыли и отупели
от блаженного предвкушения далекого счастья. Сотские
слушают и глядят на него серьезно, не без участия. Они
тоже верят.
- Не боюсь я Сибири,- продолжает бормотать
бродяга.- Сибирь - такая же Россия, такой же бог и
царь, что и тут, так же там говорят по-православному,
как и я с тобой. Только там приволья больше и люди
богаче живут. Все там лучше. Тамошние реки, к примеру
взять, куда лучше тутошних! Рыбы, дичины этой
самой - видимо-невидимо! А мне, братцы, наипервейшее
удовольствие - рыбку ловить. Хлебом меня не
корми, а только дай с удочкой посидеть. Ей-богу. Ловлю
я и на удочку, и на жерлицу, и верши ставлю, а когда
лед идет - наметкой ловлю. Силы-то у меня нету, чтоб
наметкой ловить, так я мужика за пятачок нанимаю.
И господи, что оно такое за удовольствие! Поймаешь
налима или голавля какого-нибудь, так словно брата
родного увидел. И, скажи пожалуйста, для всякой рыбы своя
умственность есть: одну на живца ловишь, другую на выползка,
третью на лягушку или кузнечика. Все ведь это
понимать надо! К примеру сказать, налим. Налим рыба
неделикатная, она и ерша хватит, щука - пескаря любит,
шилишпер - бабочку. Голавля, ежели на бойком
месте ловить, то нет лучше и удовольствия. Пустишь
леску саженей в десять без грузила, с бабочкой или с
жуком, чтоб приманка поверху плавала, стоишь в воде
без штанов и пускаешь по течению, а голавль - дерг!
Только тут так норовить надо, чтоб он, проклятый, приманку
не сорвал. Как только он дерганул тебе за леску,
так и подсекай, нечего ждать. Страсть, сколько я на
своем веку рыбы переловил! Когда вот в бегах были, прочие
арестанты спят в лесу, а мне не спится, норовлю к реке.
А реки там широкие, быстрые, берега крутые - страсть!
По берегу все леса дремучие. Деревья такие, что взглянешь
на маковку, и голова кружится. Ежели по тутошним
ценам, то за каждую сосну можно рублей десять дать.
Под беспорядочным напором грез, художественных
образов прошлого и сладкого предчувствия счастья
как бы шепчась с самим собой. Тупая, блаженная улыбка
не сходит с его лица. Сотские молчат. Они задумались и
поникли головами. В осеннюю тишину, когда холодный,
суровый туман с земли ложится на душу, когда он тюремною
стеною стоит перед глазами и свидетельствует человеку
об ограниченности его воли, сладко бывает думать
о широких, быстрых реках с привольными, крутыми берегами,
о непроходимых лесах, безграничных степях.
Медленно и покойно рисует воображение, как ранним
утром, когда с неба еще не сошел румянец зари, по безлюдному,
крутому берегу маленьким пятном пробирается
человек; вековые мачтовые сосны, громоздящиеся террасами
по обе стороны потока, сурово глядят на вольного
человека и угрюмо ворчат; корни, громадные камни и
колючий кустарник заграждают ему путь, но он силен
плотью и бодр духом, не боится ни сосен, ни камней, ни
своего одиночества, ни раскатистого эха, повторяющего
каждый его шаг.
Сотские рисуют себе картины вольной жизни, какою
они нигде не жили; смутно ли припоминают они образы
давно слышанного, или же представления о вольной жизни
достались им в наследство вместе с плотью и кровью
от далеких вольных предков, бог знает!
Первый прерывает молчание Никандр Сапожников,
который доселе не проронил еще ни одного слова. Позавидовал
ли он призрачному счастью бродяги, или,
может быть, в душе почувствовал, что мечты о счастье
не вяжутся с серым туманом и черно-бурой грязью, но
только он сурово глядит на бродягу и говорит:
- Так-то оно так, все оно хорошо, только, брат, не
доберешься ты до привольных местов. Где тебе? Верст
триста пройдешь и богу душу отдашь. Вишь, ты какой
дохлый! Шесть верст прошел только, а никак отдышаться
не можешь!
Бродяга медленно поворачивается в сторону Никандра,
и блаженная улыбка исчезает с его лица. Он глядит
испуганно и виновато на степенное лицо сотского, по-видимому,
припоминает что-то и поникает головой. Опять
наступает молчание... Все трое думают. Сотские напрягают
ум, чтобы обнять воображением то, что может вообразить
себе разве один только бог, а именно то страшное
пространство, которое отделает их от вольного края. В голове
же бродяги теснятся картины ясные, отчетливые и более
страшные, чем пространство. Перед ним живо вырастают
судебная волокита, пересыльные и каторжные
тюрьмы, арестантские барки, томительные остановки
на пути, студеные зимы, болезни, смерти товарищей...
Бродяга виновато моргает глазами, вытирает рукавом
лоб, на котором выступают мелкие капли, и отдувается,
как будто только что выскочил из жарко натопленной
бани, потом вытирает лоб другим рукавом и боязливо
оглядывается.
- И впрямь тебе не дойтить!- соглашается Птаха.
- Какой ты ходок! Погляди на себя: кожа да кости!
Умрешь, брат!
- Известно, помрет! Где ему!- говорит Никандр.-
Его и сейчас в гошпиталь положут... Верно!
Не помнящий родства с ужасом глядит на строгие,
бесстрастные лица своих зловещих спутников и, не снимая
фуражки, выпучив глаза, быстро крестится... Он весь
дрожит, трясет головой, и всего его начинает корчить, как
гусеницу, на которую наступили...
- Ну, пора идти,- говорит Никандр, поднимаясь.-
Отдохнули!
Через минуту путники уже шагают по грязной дороге.
Бродяга еще больше согнулся и глубже засунул руки в
рукава. Птаха молчит.
МЕСТЬ
Лев Саввич Турманов, дюжинный обыватель, имеющий
капиталец, молодую жену и солидную плешь, как-то
играл на именинах у приятеля в винт. После одного
хорошего минуса, когда его в пот ударило, он вдруг
вспомнил, что давно не пил водки. Поднявшись, он на
цыпочках, солидно покачиваясь, пробрался между столов,
прошел через гостиную, где танцевала молодежь
(тут он снисходительно улыбнулся и отечески похлопал
по плечу молодого жидкого аптекаря), затем юркнул в
маленькую дверь, которая вела в буфетную. Тут, на
круглом столике, стояли бутылки, графины с водкой...
Около них, среди другой закуски, зеленея луком и
петрушкой, лежала на тарелке наполовину уже съеденная
селедка. Лев Саввич налил себе рюмку, пошевелил
в воздухе пальцами, как бы собираясь говорить речь,
выпил и сделал страдальческое лицо, потом ткнул вилкой
в селедку и... Но тут за стеной послышались голоса.
- Пожалуй, пожалуй...- бойко говорил женский
голос.- Только когда это будет?
"Моя жена,- узнал Лев Саввич.- С кем это она?"
- Когда хочешь, мой друг...- отвечал за стеной
густой сочный бас.- Сегодня не совсем удобно, завтра
я целешенький день занят...
"Это Дегтярев!- узнал Турманов в басе одного из
своих приятелей.- И ты, Брут, туда же! Неужели и его
уж подцепила? Экая ненасытная, неугомонная баба!
Дня не может продышать без романа!"
- Да, завтра я занят,- продолжал бас.- Если хочешь,
напиши мне завтра что-нибудь... Буду рад и счастлив...
Только нам следовало бы упорядочить нашу
корреспонденцию. Нужно придумать какой-нибудь фокус.
Почтой посылать не совсем удобно. Если я тебе напишу, то
твой индюк может перехватить письмо у почтальона;
если ты мне напишешь, то моя половина получит
без меня и наверное распечатает.
- Как же быть?
- Нужно фокус какой-нибудь придумать. Через
прислугу посылать тоже нельзя, потому что твой Собакевич
наверное держит в ежовых горничную и лакея...
Что, он в карты играет?
- Да. Вечно, дуралей, проигрывает!
- Значит, в любви ему везет!- засмеялся Дегтярев.-
Вот, мамочка, какой фортель я придумал...
Завтра, ровно в шесть часов вечера, я, возвращаясь из
конторы, буду проходить через городской сад, где мне
нужно повидаться со смотрителем. Так вот ты, душа моя,
постарайся непременно к шести часам, не позже,
положить записочку в ту мраморную вазу, которая,
знаешь, стоит налево от виноградной беседки...
- Знаю, знаю...
- Это выйдет и поэтично, и таинственно, и ново...
Не узнает ни твой пузан, ни моя благоверная. Поняла?
Лев Саввич выпил еще одну рюмку и отправился к
игорному столу. Открытие, которое он только что сделал,
не поразило его, не удивило и нимало не возмутило.
Время, когда он возмущался, устраивал сцены, бранился
и даже дрался, давно уже прошло; он махнул
рукой и теперь смотрел на романы своей ветреной супруги
сквозь пальцы. Но ему все-таки было неприятно.
Такие выражения, как индюк, Собакевич, пузан и пр.,
покоробили его самолюбие.
"Какая же, однако, каналья этот Дегтярев!- думал
он, записывая минусы.- Когда встречается на улице,
таким милым другом прикидывается, скалит зубы и по
животу гладит, а теперь, поди-ка, какие пули отливает!
В лицо другом величает, а за глаза я у него и индюк и
пузан..."
Чем больше он погружался в свои противные минусы,
тем тяжелее становилось чувство обиды...
"Молокосос...- думал он, сердито ломая мелок.-
Мальчишка... Не хочется только связываться, а то я показал
бы тебе Собакевича!"
За ужином он не мог равнодушно видеть физиономию
Дегтярева, а тот, как нарочно, неотвязчиво приставал
к нему с вопросами: выиграл ли он? отчего он так
грустен? и проч. И даже имел нахальство, на правах
доброго знакомого, громко пожурить его супругу за то,
что та плохо заботится о здоровье мужа. А супруга
как ни в чем не бывало глядела на мужа маслеными
глазками, весело смеялась, невинно болтала, так что
сам черт не заподозрил бы ее в неверности.
Возвратясь домой, Лев Саввич чувствовал себя
злым и неудовлетворенным, точно он вместо телятины
съел за ужином старую калошу. Быть может, он пересилил
бы себя и забылся, но болтовня супруги и ее
улыбки каждую секунду напоминали ему про индюка,
гуся, пузана...
"По щекам бы его, подлеца, отхлопать...- думал он.-
Оборвать бы его публично".
И он думал, что хорошо бы теперь побить Дегтярева,
подстрелить его на дуэли как воробья... спихнуть с
должности или положить в мраморную вазу что-нибудь
неприличное, вонючее - дохлую крысу, например...
Недурно бы женино письмо заранее выкрасть из вазы, а
вместо него положить какие-нибудь скабрезные стишки
с подписью "твоя Акулька" или что-нибудь в этом
роде.
Долго Турманов ходил по спальной и услаждал себя
подобными мечтами. Вдруг он остановился и хлопнул
себя по лбу.
- Нашел, браво!- воскликнул он и даже просиял
от удовольствия.- Это выйдет отлично! О-отлично!
Когда уснула его супруга, он сел за стол и после
