- Вот, мсье, цена тридцать рублей. Это недорого,
тем более что курс страшно понизился, а таможенные
пошлины, мсье, повышаются каждый час. Мсье,
клянусь богом, я консерватор, но и я уже начинаю
роптать! Помилуйте, курс и таможенный тариф
сделали то, что теперь оружие могут приобретать
только богачи! Беднякам осталось только тульское
оружие и фосфорные спички, а тульское оружие - это
несчастье! Стреляешь из тульского револьвера в
жену, а попадаешь себе в лопатку...
Сигаеву вдруг стало обидно и жаль, что он будет
мертв и не увидит мучений изменницы. Месть тогда
лишь сладка, когда имеешь возможность видеть и
осязать е плоды, а что толку, если он будет лежать
в гробу и ничего не сознавать.
"Не сделать ли мне так,- раздумывал он.- Убью его,
потом побуду на похоронах, погляжу, а после
похорон себя убью... Впрочем, меня до похорон
арестуют и отнимут оружие... Итак: убью его, она
останется в живых, я... я до поры до времени не
убью себя, а пойду под арест. Убить себя я всегда
успею. Арест тем хорош, что на предварительном
дознании я буду иметь возможность раскрыть перед
властью и обществом всю низость ее поведения. Если
я убью себя, то она, пожалуй, со свойственной ей
лживостью и наглостью, во всем обвинит меня, и
общество оправдает ее поступок и, пожалуй,
посмеется надо мной; если же я останусь жив, то...!
Через минуту он думал:
"Да, если я убью себя, то, пожалуй, меня же
обвинят и заподозрят в мелком чувстве... И к тому
же за что себя убивать? Это раз. Во-вторых,
застрелиться - значит струсить. Итак: убью его, ее
оставлю жить, сам иду под суд. Меня будут судить,
а она будет фигурировать в качестве
свидетельницы... Воображаю ее смущение, ее позор,
когда ее будет допрашивать мой защитник! Симпатии
суда, публики и прессы будут, конечно, на моей
стороне..."
Он размышлял, а приказчик раскладывал перед ним
товар и считал своим долгом занимать покупателя.
- Вот английские системы, недавно только
получены,- болтал он.- Но предупреждаю, мсье, все
эти системы бледнеют перед Смит и Вессон. На днях
- вы, вероятно, уже читали - один офицер приобрел
у нас револьвер системы Смит и Вессон. Он
выстрелил в любовника, и - что же вы думаете?-
пуля прошла навылет, пробила затем бронзовую
лампу, потом рояль, а от рояля рикошетом убила
болонку и контузила жену. Эффект блистательный и
делает честь нашей фирме. Офицер теперь
арестован... Его, конечно, обвинят и сошлют в
каторжные работы! Во-первых, у нас еще слишком
устарелое законодательство; во-вторых, мсье, суд
всегда бывает на стороне любовника. Почему? Очень
просто, мсье! И судья, и присяжные, и прокурор, и
защитник сами живут с чужими женами, и для них
будет покойнее, если в России одним мужем будет
меньше. Обществу было бы приятно, если бы
правительство сослало всех мужей на Сахалин. О
мсье, вы не знаете, какое негодование возбуждает
во мне современная порча нервов! Любить чужих жен
теперь так же принято, как курить чужие папиросы и
читать чужие книги. С каждым годом у нас торговля
становится все хуже и хуже,- это не значит, что
любовников становится все меньше, а значит, что
мужья мирятся со своим положением и боятся суда и
каторги.
Приказчик оглянулся и прошептал:
- А кто виноват, мсье? Правительство!
"Идти на Сахалин из-за какой-нибудь свиньи тоже не
разумно,- раздумывал Сигаев.- Если я пойду на
каторгу, то это даст только возможность жене выйти
замуж вторично и надуть второго мужа. Она будет
торжествовать... Итак: ее я оставлю в живых, себя
не убиваю, его... тоже не убиваю. Надо придумать
что-нибудь более разумное и чувствительное. Буду
казнить их презрением и подниму скандальный
бракоразводный процесс..."
- Вот, мсье, еще новая система,- сказал приказчик,
доставая с полки новую дюжину.- Обращаю ваше
внимание на оригинальный механизм замка...
Сигаеву, после его решения, револьвер был уже не
нужен, а приказчик между тем, вдохновляясь все
более и более, не переставал раскладывать перед
ним свой товар. Оскорбленному мужу стало совестно,
что из-за него приказчик даром трудился, даром
восхищался, улыбался, терял время...
- Хорошо, в таком случае...- забормотал он,- я
зайду после или... или пришлю кого-нибудь.
Он не видел выражения лица у приказчика, но, чтобы
хоть немного сгладить неловкость, почувствовал
необходимость купить что-нибудь. Но что же купить?
Он оглядел стены магазина, выбирая что-нибудь
подешевле, и остановил свой взгляд на зеленой
сетке, висевшей около двери.
- Это... это что такое?- спросил он.
- Это сетка для ловли перепелов.
- А что стоит?
- Восемь рублей, мсье.
- Заверните мне...
Оскорбленный муж заплатил восемь рублей, взял
сетку и, чувствуя себя еще более оскорбленным,
вышел из магазина.
НА ГВОЗДЕ
По Невскому плелась со службы компания коллежских
регистраторов и губернских секретарей. Их вел к
себе на именины именинник Стручков.
- Да и пожрем же мы сейчас, братцы! - мечтал
вслух именинник.- Страсть как пожрем! Женка пирог
приготовила. Сам вчера за мукой бегал. Коньяк
есть... воронцовская... Жена, небось, заждалась!
Стручков обитал у черта на куличиках. Шли, шли к
нему и наконец пришли. Вошли в переднюю. Носы почувствовали
запах пирога и жареного гуся.
- Чувствуете? - спросил Стручков и захихикал
от удовольствия.- Раздевайтесь, господа! Кладите
шубы на сундук! А где Катя? Эй, Катя! Сбор всех
частей прикатил! Акулина, поди помоги господам
раздеться!
- А это что такое? - спросил один из компании,
указывая на стену.
На стене торчал большой гвоздь, а на гвозде висела
новая фуражка с сияющим козырьком и кокардой. Чиновники
поглядели друг на друга и побледнели.
- Это его фуражка! - прошептали они.- Он...
здесь!?!
- Да, он здесь,- пробормотал Стручков.- У Кати...
Выйдемте, господа! Посидим где-нибудь в трактире,
подождем, пока он уйдет.
Компания застегнула шубы, вышла и лениво поплелась
к трактиру.
- Гусем у тебя пахнет, потому что гусь у тебя сидит!
- слиберальничал помощник архивариуса.- Черти
его принесли! Он скоро уйдет?
- Скоро. Больше двух часов никогда не сидит.
Есть хочется! Перво-наперво мы водки выпьем и килечкой
закусим... Потом повторим, братцы... После второй
сейчас же пирог. Иначе аппетит пропадет... Моя женка
хорошо пироги делает. Щи будут...
- А сардин купил?
- Две коробки. Колбаса четырех сортов... Жене,
должно быть тоже есть хочется... Ввалился, чёрт!
Часа полтора посидели в трактире, выпили для
блезиру по стакану чаю и опять пошли к Стручкову.
Вошли в переднюю. Пахло сильней прежнего. Сквозь
полуотворенную кухонную дверь чиновники увидели
гуся и чашку с огурцами. Акулина что-то вынимала
из печи.
- Опять неблагополучно, братцы!
- Что такое?
Чиновныежелудки сжались от горяж голод не тетка,
а на подлом гвозде висела кунья шапка.
- Это Прокатилова шапка,- сказал Стручков.-
Выйдемте, господа! Переждем где-нибудь... Этот недолго
сидит...
- И у этого сквернавца такая хорошенькая жена! -
послышался сиплый бас из гостиной.
- Дуракам счастье, ваше превосходительство! -
аккомпанировал женский голос.
- Выйдемте! - простонал Стручков.
Пошли опять в трактир. Потребовали пива.
- Прокатилов - сила! - начала компания утешать
Стручкова.- Час у твоей посидит, да зато тебе...
десять лет блаженства. Фортуна, брат! Зачем огорчаться?
Огорчаться не надо.
- Я и без вас знаю, что не надо. Не в том дело!
Мне обидно, что есть хочется!
Через полтора часа опять пошли к Стручкову. Кунья
шапка продолжала висеть на гвозде. Пришлось
опять ретироваться.
Только в восьмом часу вечера гвоздь был свободен от
постоя и можно было приняться за пирог! Пирог был
сух, щи теплы, гусь пережарен - всё перепортила
карьера Стручкова! Ели, впрочем, с аппетитом.
НАХЛЕБНИКИ
Мещанин Михаил Петров Зотов, старик лет семидесяти,
дряхлый и одинокий, проснулся от холода и
старческой ломоты во всем теле. В комнате было темно,
но лампадка перед образом уже не горела. Зотов приподнял
занавеску и поглядел в окно. Облака, облегавшие
небо, начинали уже подергиваться белизной, и воздух
становился прозрачным,- стало быть, был пятый
час, не больше.
Зотов покрякал, покашлял и, пожимаясь от холода,
встал с постели. По давнишней привычке, он долго
стоял перед образом и молился. Прочел "Отче наш", "
Богородицу", "Верую" и помянул длинный ряд имен.
Кому принадлежат эти имена, он давно уже забыл и
поминал только по привычке. По той же привычке он
подмел комнату и сени и поставил свой толстенький
четырехногий самоварчик из красной меди. Не будь у
Зотова этих привычек, он не знал бы, чем наполнить
свою старость.
Поставленный самоварчик медленно разгорался и
вдруг неожиданно загудел дрожащим басом.
- Ну, загудел!- проворчал Зотов.- Гуди на свою
голову!
Тут же кстати старик вспомнил, что в истекшую
ночь ему снилась печь, а видеть во сне печь означает
печаль.
Сны и приметы составляли единственное, что еще
могло возбуждать его к размышлениям. И на этот раз
он с особенною любовью погрузился в решение вопросов:
к чему гудит самовар, какую печаль пророчит
печь? Сон на первых же порах оказался в руку: когда
Зотов выполоскал чайник и захотел заварить чай, то
у него в коробочке не нашлось ни одной чаинки.
- Жизнь каторжная!- ворчал он, перекатывая
языком во рту крохи черного хлеба.- Экая доля собачья!
Чаю нету! Добро бы, простой мужик был, а то ведь
мещанин, домовладелец. Срамота!
Ворча и разговаривая с самим собой, Зотов надел
свое похожее на кринолин пальто, сунул ноги в громадные
неуклюжие калоши (сшитые сапожником Прохорычем
холоден и угрюмо-покоен. Большой двор, кудрявый от
репейника и усыпанный желтыми листьями, слегка серебрился
осеннею изморосью. Ни ветра, ни звуков.
Старик сел на ступени своего покосившегося крылечка,
и тотчас же произошло то, что происходит аккуратно
каждое утро: к нему подошла его собака Лыска, большой
дворовый пес, белый с черными пятнами, облезлый,
полудохлый, с закрытым правым глазом. Подходила
Лыска робко, трусливо изгибаясь, точно ее лапы
касались не земли, а раскаленной плиты, и все ее дряхлое
тело выражало крайнюю забитость. Зотов сделал
вид, что не обращает на нее внимания; но когда она,
слабо шевеля хвостом и по-прежнему изгибаясь, лизнула
ему калошу, то он сердито топнул ногой.
- Пшла, чтоб ты издохла!- крикнул он.- Проклята-я!
Лыска отошла в сторону, села и уставилась своим
единственным глазом на хозяина.
- Черти!- продолжал Зотов.- Вас еще недоставало,
иродов, на мою голову!
И он с ненавистью поглядел на свой сарай с кривой
поросшей крышей; там из двери сарайчика глядела на
него большая лошадиная голова. Вероятно, польщенная
вниманием хозяина, голова задвигалась, подалась вперед,
и из сарая показалась целая лошадь, такая же
дряхлая, как Лыска, такая же робкая и забитая, тонконогая,
седая, с втянутым животом и костистой спиною.
Она вышла из сарая и в нерешительности остановилась,
точно сконфузилась.
- Провала на вас нет...- продолжал Зотов.- Не
сгинули вы еще с глаз моих, фараоны каторжные... Небось
кушать желаете!- усмехнулся он, кривя свое злое
лицо презрительной улыбкой.- Извольте, сию минуту!
Для такого стоящего рысака овса самолучшего сколько
угодно! Кушайте! Сию минуту! И великолепную дорогую
собаку есть чем покормить! Ежели такая дорогая
собака, как вы, хлеба не желаете, то говядинки можно.
Зотов ворчал с полчаса, раздражаясь все больше и
больше; под конец он, не вынося накипевшей в нем
злобы, вскочил, затопал калошами и забрюзжал на весь
двор:
- Не обязан я кормить вас, дармоеды! Я не миллионщик
какой, чтоб вы меня объедали и опивали! Мне
самому есть нечего, одры поганые, чтоб вас холера
забрала! Ни радости мне от вас, ни корысти, а
одно только горе и разоренье! Почему вы не околеваете? Что
вы за такие персоны, что вас даже и смерть не берет?
Живите, черт с вами, но не желаю вас кормить! Довольно
