ворота, мы сели на дроги и выехали со двора. Ехали
мы иолча, точно сердились друг на друга.
Когда часа через два или три вдали показались
Ростов и Нахичевань, Карпо, все время молчавший,
быстро оглянулся и сказал:
- А славная у армяшки девка!
И хлестнул по лошади.
II
В другой раз, будучи уже студентом, ехал я по
железной дороге на юг. Был май. На одной из
станций, кажется между Белгородом и Харьковом,
вышел я из вагона прогуляться по платформе.
На станционный садик, на платформу и на поле легла
уже вечерняя тень; вокзал заслонял собою закат, но
по самым верхним клубам дыма, выходившего из
паровоза и окрашенного в нежный розовый цвет,
видно было, что солнце еще не совсем спряталось.
Прохаживаясь по платформе, я заметил, что
большинство гулявших пассажиров ходило и стояло
только около одного вагона второго класса, и с
таким выражением, ка5к будто в этом вагоне сидел какой-нибудь
знаменитый человек. Среди любопытных, которых я
встретил около этого вагона, между прочим
находился и мой спутник, артиллерийский офицер,
малый умный, теплый и симпатичный, как все, с кем
мы знакомимся в дороге случайно и ненадолго.
- Что вы тут смотрите?- спросил я.
Он ничего не ответил и только указал мне глазами
на одну женскую фигуру. Это была еще молодая
девушка, лет семнадцати - восемнадцати, одетая в
русский костюм, с непокрытой головой и с
мантилькой, небрежно наброшенной на одно плечо, не
пассажирка, а, должно быть, дочь или сестра
начальника станции. Она стояла около вагонного
окна и разговаривала с какой-то пожилой
пассажиркой. Прежде чем я успел дать себе отчет в
том, что я вижу, мною вдруг овладело чувство,
какое я испытал когда-то в армянской деревне.
Девушка была замечательная красавица, и в этом не
сомневались ни я и ни те, кто вместе со мной
смотрел на нее.
Если, как принято, описывать ее наружность по
частям, то действительно прекрасного в нее были
одни только белокурые, волнистые, густые волосы,
распущенные и перевязанные на голове черной
ленточкой, все же остальное было или неправильно,
или же очень обыкновенно. От особой ли манеры
кокетничать, или от близорукости, глаза ее были
прищурены, нос был нерешительно вздернут, рот мал,
профиль слабо и вяло очерчен, плечи узки не по
летам, но тем не менее девушка производила
впечатление настоящей красавицы, и, глядя на нее,
я мог убедиться, что русскому лицу для того, чтобы
казаться прекрасным, нет надобности в строгой
правильности черт, мало того, даже если бы девушке
вместо ее вздернутого носа поставили другой,
правильный и пластически непогрешимый, как у
армяночки, то, кажется, от этого лицо ее утеряло
бы всю свою прелесть.
Стоя у окна и разговаривая, девушка, пожимаясь от
вечерней сырости, то и дело оглядывалась на нас,
то подбоченивалась, то поднимала к голове руки,
чтобы поправить волосы, говорила, смеялась, изображала
на своем лице то удивление, то ужас, и я не помню
того мгновения, когда бы ее тело и лицо находились
в покое. Весь секрет и волшебство ее красоты
заключались именно в этих мелких, бесконечно
изящных движениях, в улыбке, в игре лица, в
быстрых взглядах на нас, в сочетании тонкой грации
этих движений с молодостью, свежестью, с чистотою
души, звучавшею в смехе и в голосе, и стою
слабостью, которую мы так любим в детях, в птицах,
в молодых оленях, в молодых деревьях.
Это была красота мотыльковая, к которой так идут
вальс, порханье по саду, смех, веселье и которое
не вяжется с серьезной мыслью, печалью и покоем;
и, кажется, стоит только пробежать по платформе
хорошему ветру или пойти дождю, чтобы хрупкое тело
вдруг поблекло и капризная красота осыпалась, как
цветочная пыль.
- Тэк-с...- пробормотал со вздохом офицер, когда
мы после второго звонка направились к своему
вагону.
А что значило это "тэк-с", не берусь судить.
Быть может, ему было грустно и не хотелось уходить
от красавицы и весеннего вечера в душный вагон,
или, быть может, ему, как и мне, было безотчетно
жаль и красавицы, и себя, и меня, и всех
пассажиров, которые вяло и нехотя брели к своим
вагонам. Проходя мимо станционного окна, за
которым около своего аппарата сидел бледный
рыжеволосый телеграфист с высокими кудрями и
полинявшим, скуластым лицом, офицер вздохнул и
сказал:
- Держу пари, что этот телеграфист влюблен в ту
хорошенькую. Жить среди поля под одной крышей в
этим воздушным созданием и не влюбиться - выше сил
человеческих. А какое, мой друг, несчастие, какая
насмешка быть сутулым, лохматым, сереньким,
порядочным и неглупым, и влюбиться в эту
хорошенькую и глупенькую девочку, которая на вас
ноль внимания! Или еще хуже: представьте, что этот
телеграфист влюблен и в то же время женат и что
жена у него такая же сутулая, лохматая и
порядочная, как он сам... Пытка!
Около нашего вагона, облокотившись о загородку
площадки, стоял кондуктор и глядел в ту сторону,
где стояла красавица, и его испитое, обрюзглое,
неприятно сытое, утомленное бессонными ночами и
вагонной качкой лицо выражало умиление и
глубочайшую грусть, как будто в девушке он видел
свою молодость, счастье, свою трезвость, чистоту,
жену, детей, как будто он каялся и чувствовал всем
своим существом, что девушка эта не его и что до
обыкновенного человеческого, пассажирского счастья
ему с его преждевременной старостью, неуклюжестью
и жирным лицом так же далеко, как до неба.
Пробил третий звонок, раздались свистки, и поезд
лениво тронулся. В наших окнах промелькнули
сначала кондуктор, начальник станции, потом сад,
красавица со своей чудной, детски-лукавой
улыбкой...
Высунувшись наружу и глядя назад, я видел, как
она, проводив глазами поезд, прошла по платформе
мимо окна, где сидел телеграфист, поправила свои
волосы и побежала в сад. Вокзал уже не загораживал
запада, поле было открыто, но солнце уже село, и
дым черными клубами стлался по зеленой бархатной
озими. Было грустно и в весеннем воздухе, и на
темневшем небе, и в вагоне.
Знакомый кондуктор вошел в вагон и стал зажигать
свечи.
КРЕСТ
В гостиную, наполненную народом, входит поэт.
- Ну что, как ваша маленькая поэма? - обращается
к нему хозяйка.- Напечатали? Гонорар получили?
- И не спрашивайте... Крест получил.
- Вы поучили крест? Вы, поэт?! Разве поэты получают
кресты?
- От души поздравляю! - жмет ему руку хозяин.-
Станислав или Анна? Очень рад... рад очень... Станислав?
- Нет, красный крест...
- Стало быть, вы гонорар пожертвовали в пользу
Общества Красного креста?
- Ничем не пожертвовал.
- А вам к лицу будет орден... А ну-ка покажите!
Поэт лезет в боковой карман и достает оттуда рукопись...
- Вот он...
Публика глядит в рукопись и видит красный крест...
но такой крест, который не прицепишь к сюртуку.
КРЫЖОВНИК
Еще с раннего утра все небо обложили дождевые
тучи; было тихо, не жарко и скучно, как бывает в
серые пасмурные дни, когда над полем давно уже
нависли тучи, ждешь дождя, а его нет. Ветеринарный
врач Иван Иваныч и учитель гимназии Буркин уже
утомились идти, и поле представлялось им
бесконечным. Далеко впереди еле были видны
ветряные мельницы села Мироносицкого, справа
тянулся и потом исчезал далеко за селом ряд
холмов, и оба они знали, что это берег реки, там
луга, зеленые ивы, усадьбы, и если стать на один
из холмов, то оттуда видно такое же громадное
поле, телеграф и поезд, который издали похож на
ползущую гусеницу, а в ясную погоду оттуда бывает
виден даже город. Теперь, в тихую погоду, когда
вся природа казалась кроткой и задумчивой, Иван
Иваныч и Буркин были проникнуты любовью к этому
полю, и оба думали о том, как велика, как
прекрасна эта страна.
- В прошлый раз, когда мы были в сарае у старосты
Прокофия, - сказал Буркин, - вы собирались
рассказать какую-то историю.
- Да, я хотел тогда рассказать про своего брата.
Иван Иваныч протяжно вздохнул и закурил трубочку,
чтобы начать рассказывать, но как раз в это время
пошел дождь. И минут через пять лил уже сильный
дождь, обложной, и трудно было предвидеть, когда
он кончится. Иван Иваныч и Буркин остановились в
раздумье; собаки, уже мокрые, стояли, поджав
хвосты, и смотрели на них с умилением.
- Нам нужно укрыться куда-нибудь, - сказал Буркин.
- Пойдемте к Алехину. Тут близко.
- Пойдемте.
Они свернули в сторону и шли все по скошенному
полю, то прямо, то забирая направо, пока не вышли
на дорогу. Скоро показались тополи, сад, потом
красные крыши амбаров; заблестела река, и открылся
вид на широкий плес с мельницей и белою купальней.
Это было Софьино, где жил Алехин.
Мельница работала, заглушая шум дождя; плотина
дрожала. Тут около телег стояли мокрые лошади,
понурив головы, и ходили люди, накрывшись мешками.
Было сыро, грязно, неуютно, и вид у плеса был
холодный, злой. Иван иваныч и Буркин испытывали
уже чувство мокроты, нечистоты, неудобства во всем
теле, ноги отяжелели от грязи, и когда, пройдя
плотину, они поднимались к господским амбарам, то
молчали, точно сердились друг на друга.
В одном из амбаров шумела веялка; дверь была
открыта и из нее валила пыль. На пороге стоял сам
Алехин, мужчина лет сорока,, высокий, полный, с
длинными волосами, похожий больше на профессора
или художника, чем на помещика. На нем была белая,
давно не мытая рубаха с веревочным пояском, вместо
брюк кальсоны, и на сапогах тоже налипли грязь и
солома. Нос и глаза были черны от пыли. Он узнал
Ивана Иваныча и Буркина и, по-видимому, очень
обрадовался.
- Пожалуйте, господа, в дом, - сказал он,
улыбаясь. - Я сейчас, сию минуту.
Дом был большой, двухэтажный. Алехин жил внизу, в
двух комнатах со сводами и с маленькими окнами,
где когда-то жили приказчики; тут была обстановка
простая, и пахло ржаным хлебом, дешевою водкой и
сбруей. Наверху же, в парадных комнатах, он бывал
редко, только когда приезжали гости. Ивана Иваныча
и Буркина встретила в доме горничная, молодая
женщина, такая красивая, что они оба разом
остановились и поглядели друг на друга.
- Вы не можете себе представить, как я рад видеть
вас, господа, - говорил Алехин, входя за ними в
переднюю. - Вот не ожидал! Пелагея, - обратился он
к горничной, - дайте гостям переодеться во
что-нибудь. Да кстати и я переоденусь. Только надо
сначала пойти помыться, а то я, кажется, с весны
не мылся. Не хотите ли, господа, пойти в купальню,
а тут пока приготовят.
Красивая Пелагея, такая деликатная и на вид такая
мягкая, принесла простыни и мыло, и Алехин с
гостями пошел в купальню.
- Да, давно я уже не мылся, - говорил он,
раздеваясь. - Купальня у меня, как видите,
хорошая, отец еще строил, но мыться как-то все
некогда.
Он сел на ступеньке и намылил свои длинные волосы
и шею, и вода около него стала коричневой.
- Да, признаюсь... - проговорил Иван иваныч,
значительно глядя на его голову.
- Давно я уже не мылся... - повторил Алехин
конфузливо и еще раз намылился, и вода около него
стала темно-синей, как чернила.
Иван Иваныч вышел наружу, бросился в воду с шумом
и поплыл под дождем, широко взмахивая руками, и от
него шли волны, и на волнах качались белые лилии;
он доплыл до самой середины плеса и нырнул, и
через минуту показался на другом месте и поплыл
дальше, и все нырял, стараясь достать дна. "Ах,
боже мой... - повторял он, наслаждаясь. - Ах, боже
мой..." Доплыл до мельницы, о чем-то поговорил там
с мужиками и повернул назад, и на середине плеса
лег, подставляя свое лицо под дождь. Буркин и
Алехин оделись и собрались уходить, а он все
плавал и нырял.
- Ах, боже мой... - говорил он. - Ах, господи
помилуй.
- Будет вам! - крикнул ему Буркин.
Вернулись в дом. И только когда в большой гостиной
наверху зажгли лампу, и Буркин и Иван Иваныч,
одетые в шелковые халаты и теплые туфли, сидели в
креслах, а сам Алехин, умытый, причесанный, в
новом сюртуке, ходил по гостиной, видимо с
наслаждением ощущая тепло, чистоту, сухое платье,
легкую обувь, и когда красивая Пелагея, бесшумно
