- Вы это из церкви?- спросил он.
- Из церкви.
- А меня праздник в дороге застал. Не привел бог
доехать. Сейчас сесть бы да ехать, а мочи нет...
Вы бы, православные, дали мне, проезжему, свяченой
пасочки разговеться!
- Пасочки?- спросил Торчаков.- Оно можно,
ничего... постой, сейчас...
Максим быстро пошарил у себя в карманах, взглянул
на жену и сказал:
- Нету у меня ножика, отрезать нечем. А ломать-то
- не рука, всю паску испортишь. Вот задача!
Поищи-ка, нет ли у тебя ножика?
Казак через силу поднялся и пошел к своему седлу
за ножом.
- Вот еще что выдумали!- сердито сказала жена
Торчакова.- Не дам я тебе паску кромсать! С какими
глазами я ее домой порезанную повезу? И видано ль
дело - в степи разговляться. Поезжай на деревню к
мужикам да там и разговляйся!
Жена взяла из рук мужа кулич, завернутый в белую
салфетку, и сказала:
- Не дам! Надо порядок знать. Это не булка, а
свяченая паска, и грех ее без толку кромсать.
- Ну, казак, не прогневайся!- сказал Торчаков и
засмеялся.- Не велит жена! Прощай, путь-дорога!
Максим тронул вожжи, чмокнул, и бричка с шумом
покатила дальше. А жена все еще говорила, что
резать кулич, не доехав до дому,- грех и не
порядок, что все должно иметь свое место и время.
На востоке, крася пушистые облака в разные цвета,
засияли первые лучи солнца; послышалась песня
жаворонка. Уж не один, три коршуна, в отдалении
друг от друга, носились над степью. Солнце
пригрело чуть-чуть, и в молодой траве закричали
кузнечики.
Отъехав больше версты, Торчаков оглянулся и
пристально поглядел вдаль.
- Не видать казака...- сказал он.- Экий сердяга,
вздумал в дороге хворать! Нет хуже напасти: ехать
надо, а мочи нет... Чего доброго, помрет в
дороге... Не дали мы ему, Лизавета, паски, а
небось и ему надо было дать. Небось и ему
разговеться хочется.
Солнце взошло, но играло оно или нет, Торчаков не
видел. Всю дорогу до самого дома он молчал, о
чем-то думал и не спускал глаз с черного хвоста
лошади. неизвестно отчего, им овладела скука, и от
праздничной радости в груди не осталось ничего,
как будто ее и не было.
Приехали домой, христосовались с работниками;
Торчаков опять повеселел и стал разговаривать, но
как сели разговляться и все взяли по куску
свяченого кулича, он невесело поглядел н жену и
сказал:
- А нехорошо, Лизавета, что мы не дали тому казаку
разговеться.
- Чудной ты, ей-богу!- сказала Лизавета и с
удивлением пожала плечами.- Где ты взял такую
моду, чтобы свяченую паску раздавать по дороге?
Нешто это булка? Теперь она порезана, на столе
лежит, пущай ест, кто хочет, хоть и казак твой!
Разве мне жалко?
- Так-то оно так, а жалко мне казака. Ведь он хуже
нищего и сироты. В дороге, далеко от дому,
хворый...
Торчаков выпил полстакана чаю и уж больше ничего
не пил и не ел. Есть ему не хотелось, чай казался
невкусным, как трава, и опять стало скучно.
После разговенья легли спать. Когда часа через два
Лизавета проснулась, он стоял у окна и глядел во
двор.
- Ты уже встал?- спросила жена.
- Не спится что-то... Эх, Лизавета,- вздохнул он,-
обидели мы с тобой казака!
- Ты опять с казаком! Дался тебе этот казак. Бог с
ним.
- Он царю служил, может кровь проливал, а мы с
ним, как с свиньей обошлись. Надо бы его больного
домой привесть, покормить, а мы ему даже кусочка
хлеба не дали.
- Да, так дам я тебе паску портить. Да еще
свяченую! Ты бы ее с казаком искромсал, а я бы
потом дома глазами лупала? Ишь ты какой!
Максим потихоньку от жены пошел в кухню, завернул
в салфетку кусок кулича и пяток яиц и пошел в
сарай к работникам.
- Кузьма, брось гармонию,- обратился он к одному
из них.- Седлай гнедого или Иванчика и езжай
поживее к Кривой Балочке. Там больной казак с
лошадью, так вот отдай ему это. Может, он еще не
уехал.
Максим опять повеселел, но, прождав несколько
часов Кузьму, не вытерпел, оседлал лошадь и
поскакал к нему навстречу. Встретил он его у самой
Балочки.
- Ну что? Видал казака?
- Нигде нету. Должно, уехал.
- Гм... история!
Торчаков взял у Кузьмы узелок и поскакал дальше.
Доехав до деревни, он спросил у мужиков:
- Братцы, не видали ли вы больного казака с
лошадью? Не проезжал ли тут? Из себя рыжий, худой,
на гнедом коне.
Мужики поглядели друг на друга и сказали, что
казака они не видели.
- Обратный почтовый ехал, это точно, а чтоб казак
или кто другой
такого не было.
Вернулся Максим домой к обеду.
- Сидит у меня этот казак в голове и хоть ты что!-
сказал он жене.- Не дает спокою. Я все думаю: а
что, ежели это бог нас испытать хотел и ангела или
святого какого в виде казака нам навстречу послал.
Ведь бывает это. Нехорошо, Лизавета, обидели мы
человека!
- Да что ты ко мне с казаком пристал?- крикнула
Лизавета, выходя их терпения.- Пристал, как смола!
- А ты, знаешь, не добрая...- сказал Максим и
пристально поглядел ей в лицо.
И он впервые после женитьбы заметил, что его жена
не добрая.
- Пущай я не добрая,- крикнула она и сердито
стукнула ложкой,- а только не стану я всяким
пьяницам свяченую паску раздавать!
- А нешто казак пьяный?
- Пьяный!
- Почем ты знаешь?
- Пьяный!
- Ну и дура!
Максим, рассердившись, встал из-за стола и начал
укорять свою молодую жену, говорил, что она
немилосердная и глупая. А она, тоже рассердившись,
заплакала и ушла в спальню и крикнула оттуда:
- Чтоб он околел, твой казак! Отстань ты от меня,
холера, со своим казаком вонючим, а то я к отцу
уеду!
За все время после свадьбы у Торчакова это была
первая ссора с женой. До самой вечерни он ходил у
себя по двору, все думал о жене, думал с досадой и
она казалась теперь злой, некрасивой. И как
нарочно, казак все не выходил из головы, и Максиму
мерещились то его больные глаза, то голос, то
походка...
- Эх, обидели мы человека!- бормотал он.- Обидели!
Вечером, когда стемнело, ему стало нестерпимо
скучно, как никогда не было,- хоть в петлю
полезай! От скуки и с досады на жену он напился,
как напивался в прежнее время, когда был
неженатым. В хмелю он бранился скверными словами и
кричал жене, что у нее злое, некрасивое лицо и
завтра же он прогонит ее к отцу.
Утром на другой день праздника он захотел
опохмелиться и опять напился.
С этого и началось расстройство.
Лошади, коровы, овцы и ульи мало-помалу друг за
дружкой стали исчезать со двора, долги росли, жена
становилась постылой... Все эти напасти, как
говорил Максим, произошли оттого, что у него злая,
глупая жена, что бог прогневался на него и на
жену... за больного казака. Он все чаще и чаще
напивался. Когда был пьян, то сидел дома и шумел,
а трезвый ходил по степи и ждал, не встретится ли
ему казак...
СНОСКИ:
1. На юге кулич называют "пасхой" или "паской". (Прим.
А.П.Чехова.)
КЛЕВЕТА
Учитель чистописания Сергей Капитоныч Ахинеев
выдавал свою дочку Наталью за учителя истории и
географии Ивана Петровича Лошадиных. Свадебное
веселье текло как по маслу. В зале пели, играли,
плясали. По комнатам, как угорелые, сновали взад и
вперед взятые напрокат из клуба лакеи в черных
фраках и белых запачканных галстуках. Стоял шум и
говор. Учитель математики Тарантулов, француз
Падекуа и младший ревизор контрольной палаты Егор
Венедиктыч Мзда, сидя рядом на диване, спеша и
перебивая друг друга, рассказывали гостям случаи
погребения заживо и высказывали свое мнение о
спиритизме. Все трое не верили в спиритизм, но
допускали, что на этом свете есть много такого,
чего никогда не постигнет ум человеческий. В
другой комнате учитель словесности Додонский
объяснял гостям случаи, когда часовой имеет право
стрелять в проходящих. Разговоры были, как видите,
страшные, но весьма приятные. В окна со двора
засматривали люди, по своему социальному положению
не имевшие права войти внутрь.
Ровно в полночь хозяин Ахинеев прошел в кухню
поглядеть, все ли готово к ужину. В кухне от пола
до потолка стоял дым, состоявший из гусиных, утиных и
многих других запахов. На двух столах были разложены
и расставлены в художественном беспорядке атрибуты
закусок и выпивок. Около столов суетилась
кухарка Марфа, красная баба с двойным перетянутым
животом.
- Покажи- ка мне, матушка, осетра! - сказал
Ахинеев, потирая руки и облизываясь. - Запах-то
какой, миазма какая! Так бы и съел всю кухню!
Ну-кася, покажи осетра!
Марфа подошла к одной из скамей и осторожно
приподняла засаленный газетный лист. Под этим
листом, на огромнейшем блюде, покоился большой
заливной осетр, пестревший каперсами, оливками и
морковкой. Ахинеев поглядел на осетра и ахнул.
Лицо его просияло, глаза подкатились. Он нагнулся
и издал губами звук неподмазанного колеса. Постояв
немного, он щелкнул от удовольствия пальцами и еще
раз чмокнул губами.
- Ба! Звук горячего поцелуя... Ты с кем это здесь
целуешься, Марфуша? - послышался голос из соседней
комнаты, и в дверях показалась стриженая голова
помощника классных наставников, Ванькина. - С кем
это ты? А-а-... очень приятно! С Сергей
Капитонычем! Хорош дед, нечего сказать! С женским
полонезом тет-а-тет!
- Я вовсе не целуюсь, - сконфузился Ахинеев, - кто
это тебе, дураку сказал? Это я тово... губами
чмокнул в отношении... в рассуждении
удовольствия... При виде рыбы...
- Рассказывай!
Голова Ванькина широко улыбнулась и скрылась за
дверью. Ахинеев покраснел.
"Черт знает что! - подумал он. - Пойдет теперь,
мерзавец и насплетничает. На весь город осрамит,
скотина..."
Ахинеев робко вошел в залу и искоса поглядел в
сторону: где Ванькин? Ванькин стоял около
фортепиано и, ухарски изогнувшись, шептал что-то
смеявшейся свояченице инспектора.
"Это про меня! - подумал Ахинеев. - Про меня, чтоб
его разорвало! А та и верит... и верит! Смеется!
Боже ты мой! Нет, так нельзя оставить... нет.
Нужно будет сделать, чтоб ему не поверили...
Поговорю со всеми с ними, и он же у меня в
дураках-сплетниках останется".
Ахинеев почесался и, не переставая конфузиться,
подошел к Падекуа.
- Сейчас я в кухне был и насчет ужина
распоряжался, - сказал он французу. - Вы, я знаю,
рыбу любите, а у меня, батенька, осетр, вво! В два
аршина! Хе-хе-хе... Да, кстати... чуть было не
забыл... В кухне-то сейчас, с осетром с этим -
сущий анекдот! Вхожу я сейчас в кухню и хочу
кушанья оглядеть... Гляжу на осетра и от
удовольствия... от пикантности губами чмок! А в
это время вдруг дурак этот Ванькин входит и
говорит... ха-ха-ха... и говорит: "А-а-а... вы
целуетесь здесь?" С Марфой-то, су кухаркой!
Выдумал же, глупый человек! У бабы ни рожи, ни
кожи, на всех зверей похожа, а он... целоваться!
Чудак!
- Кто чудак? - спросил подошедший Тарантулов.
- Да вон тот, Ванькин! Вхожу, это, я в кухню...
И он рассказал про Ванькина.
- Насмешил, чудак! А по-моему, приятней с барбосом
целоваться, чем с Марфой, - прибавил Ахинеев,
оглянулся и увидел сзади себя Мзду.
- Мы насчет Ванькина, - сказал он ему. - Чудачина!
Входит, это, в кухню, увидел меня рядом с Марфой
да и давай штуки разные выдумывать. "Чего,
говорит, вы целуетесь?" Спьяна-то ему
померещилось. А я, говорю, скорей с индюком
поцелуюсь, чем с Марфой. Да у меня и жена есть,
говорю, дурак ты этакий. Насмешил!
- Кто вас насмешил? - спросил подошедший к
Ахинееву отец-законоучитель.
- Ванькин. Стою я, знаете, в кухне и на осетра
гляжу...
И так далее. Через какие-нибудь полчаса уже все
гости знали про историю с осетром и Ванькиным.
"Пусть теперь им рассказывает! - думал Ахинеев,
потирая руки. - Пусть! Он начнет рассказывать, а
ему сейчас: "Полно тебе, дурак, чепуху городить!
Нам все известно!"
И Ахинеев до того успокоился, что выпил от радости
лишних четыре рюмки. Проводив после ужина молодых
в спальню, он отправился к себе и уснул, как ни в
чем не повинный ребенок, а на другой день он уже
не помнил истории с осетром. Но, увы! Человек
предполагает, а бог располагает. Злой язык сделал
