ходит, что работает он для забавы хищного нечисто-
плотного животного, поддерживая существующий поря-
док. И я не хочу работать, и не буду... Ничего не нуж-
но, пусть земля провалится в тартарары!
- Мисюська, выйди, - сказала Лида сестре, оче-
видно находя мои слова вредными для такой молодой
девушки.
Женя грустно посмотрела на сестру и на мать и
вышла.
- Подобные милые вещи говорят обыкновенно,
когда хотят оправдать свое равнодушие, - сказала
Лида. - Отрицать больницы и школы легче, чем ле-
чить и учить.
- Правда, Лида, правда, - согласилась мать.
- Вы угрожаете, что не станете работать, - про-
должала Лида. - Очевидно, вы высоко цените ваши ра-
боты. Перестанем же спорить, мы никогда не споемся,
так как самую несовершенную из всех библиотечек и
аптечек, о которых вы только что отзывались так пре-
зрительно, я ставлю выше всех пейзажей в свете. -
И тотчас же, обратясь к матери, она заговорила совсем
другим тоном: - Князь очень похудел и сильно изме-
нился с тех пор, как был у нас. Его посылают в Виши.
Она рассказывала матери про князя, чтобы не го-
ворить со мной. Лицо у нее горело, и, чтобы скрыть
свое волнение, она низко, точно близорукая, нагну-
лась к столу и делала вид, что читает газету. Мое при-
сутствие было неприятно. Я простился и пошел домой.
Часть 4
На дворе было тихо; деревня по ту сторону пруда
уже спала, не было видно ни одного огонька, и только
на пруде едва светились бледные отражения звезд.
У ворот со львами стояла Женя неподвижно, поджи-
дая меня, чтобы проводить.
- В деревне все спят, - сказал я ей, стараясь раз-
глядеть в темноте ее лицо, и увидел устремленные на
меня темные печальные глаза. - И кабатчик и коно-
крады покойно спят, а мы, порядочные люди, раздра-
жаем друг друга и спорим.
Была грустная августовская ночь, - грустная, по-
тому, что уже пахло осенью; покрытая багровым обла-
ком, восходила луна и еле-еле освещала дорогу и по
сторонам ее темные озимые поля. Часто падали звез-
ды. Женя шла со мной рядом по дороге и старалась не
глядеть на небо, чтобы не видеть падающих звезд, ко-
торые почему-то пугали ее.
- Мне кажется, вы правы, - сказала она, дрожа
от ночной сырости. - Если бы люди, все сообща, могли
могли отдаться духовной деятельности, то они скоро узнали
бы все.
- Конечно. Мы высшие существа, и если бы в са-
мом деле мы сознали всю силу человеческого гения и
жили бы только для высших целей, то в конце концов
мы стали бы как боги. Но этого никогда не будет - че-
ловечество выродится, и от гения не останется и следа.
Когда не стало видно ворот, Женя остановилась и
торопливо пожала мне руку.
- Спокойной ночи, - проговорила она, дрожа; пле-
чи ее были покрыты только одною рубашечкой, и она
сжалась от холода. - Приходите завтра.
Мне стало жутко от мысли, что я останусь один, раз-
драженный, недовольный собой и людьми; и я сам уже
старался не глядеть на падающие звезды.
- Побудьте со мной еще минуту, - сказал я. -
Прошу вас.
Я любил Женю. Должно быть, я любил ее за то,
что она встречала и провожала меня, за то, что смотре-
ла на меня нежно и с восхищением. Как трогательно
прекрасны были ее бледное лицо, тонкая шея, тонкие
руки, ее слабость, праздность, ее книги. А ум? Я по-
дозревал у нее недюжинный ум, меня восхищала широ-
та ее воззрений, быть может, потому что она мыслила
иначе, чем строгая, красивая Лида, которая не люби-
ла меня. Я нравился Жене как художник, я победил ее
талантом, и мне страстно хотелось писать
тоько для нее, и я мечтал о ней, как о своей малень-
кой королеве, которая вместе со мною будет владеть
этими деревьями, полями, туманом, зарею, этою при-
родой, чудесной, очаровательной, но среди которой я
до сих пор чувствовал себя безнадежно одиноким и не-
нужным.
- Останьтесь еще минуту, - попросил я. - Умо -
ляю вас.
Я снял с себя пальто и прикрыл ее озябшие плечи;
она, боясь показаться в мужском пальто смешной и не-
красивой, засмеялась и сбросила его, и в это время я
обнял ее и стал осыпать поцелуями ее лицо, плечи, руки.
- До завтра! - прошептала она и осторожно, точ-
но боясь нарушить ночную тишину, обняла меня. -
Мы не имеем тайн друг от друга, я должна сейчас рас-
сказать все маме и сестре... Это так страшно! Мама ни-
чего, мама любит вас, но Лида!
Она побежала к воротам.
- Прощайте! - крикнула она.
И потом минуты две я слышал, как она бежала. Мне
не хотелось домой, да и незачем было идти туда. Я по-
стоял немного в раздумье и тихо поплелся назад, что-
бы еще взглянуть на дом, в котором она жила, милый,
наивный, старый дом, который, казалось, окнами сво-
его мезонина глядел на меня, как глазами, и понимал
все. Я прошел мимо террасы, сел на скамье около пло-
щадки для lawn-tennis, в темноте под старым вязом, и
отсюда смотрел на дом. В окнах мезонина, в котором
жила Мисюсь, блеснул яркий свет, потом покойный
зеленый - это лампу накрыли абажуром. Задвига-
лись тени... Я был полон нежности, тишины и доволь-
ства собою, довольства, что сумел увлечься и полю-
бить, и в то же время я чувствовал неудобство от мыс-
ли, что в это же самое время, в нескольких шагах от
меня, в одной из комнат этого дома живет Лида, которая
не любит, быть может, ненавидит меня. Я сидел и все
ждал, не выйдет ли Женя, прислушивался, и мне каза-
лось, будто в мезонине говорят.
Прошло около часа. Зеленый огонь погас, и не ста-
ло видно теней. Луна уже стояла высоко над домом и
освещала спящий сад, дорожки; георгины и розы в цвет-
нике перед домом были отчетливо видны и казались все
одного цвета. Становилось очень холодно. Я вышел из
сада, подобрал на дороге свое пальто и не спеша по-
брел домой.
Когда на другой день после обеда я пришел к Вол-
чаниновым, стеклянная дверь в сад была открыта на-
стежь. Я посидел на террасе, поджидая, что вот-вот за
цветником на площадке или на одной из аллей покажет-
ся Женя или донесется ее голос из комнат; потом я про-
шел в гостиную, в столовую. Не было ни души. Из сто-
ловой я прошел длинным коридором в переднюю, по-
том назад. Тут в коридоре было несколько дверей, и за
одной из них раздавался голос Лиды.
- Вороне где-то... бог... - говорила она громко и
протяжно, вероятно, диктуя. - Бог послал кусочек
сыру... Вороне... где-то... Кто там? - окликнула она
вдруг, услышав мои шаги.
- Это я.
- А! Простите, я не могу сейчас выйти к вам, я за-
нимаюсь с Дашей.
- Екатерина Павловна в саду?
- Нет, она с сестрой уехала сегодня утром к тете,
в Пензенскую губернию. А зимой, вероятно, они пое-
дут за границу... - добавила она, помолчав. - Вороне
где-то... бо-ог послал ку-усочек сыру... Написала?
Я вышел в переднюю и, ни о чем не думая, стоял и
смотрел оттуда на пруд и на деревню, а до меня доно-
силось:
- Кусочек сыру... Вороне где-то бог послал кусо-
чек сыру...
И я ушел из усадьбы тою же дорогой, какой пришел
сюда в первый раз, только в обратном порядке: сначала
со двора в сад, мимо дома, потом по липовой аллее...
Тут догнал меня мальчишка и подал записку. "Я рас-
сказала все сестре, и она требует, чтобы я рассталась
с вами, - прочел я. - Я была бы не в силах огорчить
ее своим неповиновением. Бог даст вам счастья, про-
стите меня. Если бы вы знали, как я и мама горько
плачем!"
Потом темная еловая аллея, обвалившаяся изго-
родь... На том поле, где тогда цвела рожь и кричали
перепела, теперь бродили коровы и спутанные
лошади. Кое-где на холмах ярко зеленела озимь.
Трезвое, будничное настроение овладело мной, и мне
стало стыдно всего, что я говорил у Волчаниновых, и
по-прежнему стало скучно жить. Придя домой, я уло-
жился и вечером уехал в Петербург.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Больше я уже не видел Волчаниновых. Как-то не-
давно, едучи в Крым, я встретил в вагоне Белокурова.
Он по-прежнему был в поддевке и в вышитой сорочке
и, когда я спросил его о здоровье, ответил: "Вашими
молитвами". Мы разговорились. Имение свое он про-
дал и купил другое, поменьше, на имя Любови Ива-
новны. Про Волчаниновых сообщил он немного. Лида,
по его словам, жила по-прежнему в Шелковке и учи-
ла в школе детей; мало-помалу ей удалось собрать
около себя кружок симпатичных ей людей, которые
составили из себя сильную партию и на последних
земских выборах "прокатили" Балагина, державшего
до того времени в своих руках весь уезд. Про Женю
же Белокуров сообщил только, что она не жила дома и
была неизвестно где.
Я уже начинаю забывать про дом с мезонином, и
лишь изредка, когда пишу или читаю, вдруг ни с того,
ни с сего припомнится мне то зеленый огонь в окне, то
звук моих шагов, раздававшихся в поле ночью, когда
я, влюбленный, возвращался домой и потирал руки от
холода. А еще реже, в минуты, когда меня томит оди-
ночество и мне грустно, я вспоминаю смутно, и мало-
помалу мне почему-то начинает казаться, что обо мне
тоже вспоминают, меня ждут и что мы встретимся...
Мисюсь, где ты?
Часть 1
Было уже часов десять вечера, и над садом светила
полная луна. В доме Шуминых только что кончилась
всенощная, которую заказывала бабушка Марфа Ми-
хайловна, и теперь Наде - она вышла в сад на минут-
ку - видно было, как в зале накрывали на стол для
закуски, как в своем пышном шелковом платье суети-
лась бабушка; отец Андрей, соборный протоиерей, го-
ворил о чем-то с матерью Нади, Ниной Ивановной, и
теперь мать при вечернем освещении сквозь окно по-
чему-то казалась очень молодой; возле стоял сын отца
Андрея, Андрей Андреич, и внимательно слушал.
В саду было тихо, прохладно, и темные, покойные
тени лежали на земле. Слышно было, как где-то далеко,
очень далеко, должно быть за городом, кричали ля-
гушки. Чувствовался май, милый май! Дышалось глу-
боко и хотелось думать, что не здесь, а где-то под небом,
над деревьями, далеко за городом, в полях и лесах раз-
вернулась теперь своя весенняя жизнь, таинственная,
прекрасная, богатая и святая, недоступная пониманию
слабого, грешного человека. И хотелось почему-то пла-
кать.
мечтала о замужестве, и теперь наконец она была не-
вестой Андрея Андреича, того самого, который стоял
за окном; он ей нравился, свадьба была уже назначена
на седьмое июля, а между тем радости не было, ночи
спала она плохо, веселье пропало... Из подвального
этажа, где была кухня, в открытое окно слышно было,
как там спешили, как стучали ножами, как хлопали
дверью на блоке; пахло жареной индейкой и марино-
ванными вишнями. И почему-то казалось, что так те-
перь будет всю жизнь, без перемены, без конца!
Вот кто-то вышел из дома и остановился на крыль-
це; это Александр Тимофеич, или, попросту, Саша,
гость, приехавший из Москвы дней десять назад. Ког-
да-то давно к бабушке хаживала за подаяньем ее даль-
няя родственница, Марья Петровна, обедневшая дво-
рянка-вдова, маленькая, худенькая, больная. У нее
был сын Саша. Почему-то про него говорили, что он
прекрасный художник, и, когда у него умерла мать,
бабушка, ради спасения души, отправила его в Москву
в Комиссаровское училище; года через два перешел он
в училище живописи, пробыл здесь чуть ли не пятнад-
цать лет и кончил по архитектурному отделению, с гре-
хом пополам, но архитектурой все-таки не занимался,
а служил в одной из московских литографий. Почти
каждое лето приезжал он, обыкновенно очень больной,
к бабушке, чтобы отдохнуть и поправиться.
На нем был теперь застегнутый сюртук и поношен-
ные парусиновые брюки, стоптанные внизу. И сорочка
была неглаженая, и весь он имел какой-то несвежий
вид. Очень худой, с большими глазами, с длинными ху-
дыми пальцами, бородатый, темный и все-таки краси-
вый. К Шуминым он привык, как к родным, и у них
чувствовал себя как дома. И комната, в которой он
жил здесь, называлась уже давно Сашиной комнатой.
Стоя на крыльце, он увидел Надю и пошел к ней.
- Хорошо у вас здесь, - сказал он.
- Конечно, хорошо. Вам бы здесь до осени пожить.
- Да, должно, так придется. Пожалуй, до сен-
