да я не появлялся два-три дня, присылала узнать,
здоров ли я. На мои этюды она смотрела тоже с восхи-
щением, и с такою же болтливостью и так же откровен-
но, как Мисюсь, рассказывала мне, что случилось, и
часто поверяла мне свои домашние тайны.
Она благоговела перед своей старшей дочерью. Лида
никогда не ласкалась, говорила только о серьезном;
она жила своею особенною жизнью и для матери и для
сестры была такою же священной, немного загадочной
особой, как для матросов адмирал, который все сидит
у себя в каюте.
- Наша Лида замечательный человек, - говорила
часто мать. - Не правда ли?
И теперь, пока накрапывал дождь, мы говорили о
Лиде.
- Она замечательный человек, - сказала мать и
прибавила вполголоса тоном заговорщицы, испуганно
оглядываясь: - Таких днем с огнем поискать, хотя,
знаете ли, я начинаю немножко беспокоиться. Школа,
аптечки, книжки - все это хорошо, но зачем крайно-
сти? Ведь ей уже двадцать четвертый год, пора о себе
серьезно подумать. Этак за книжками и аптечками и не
увидишь, как жизнь пройдет... Замуж нужно.
Женя, бледная от чтения, с помятою прической, при-
подняла голову и сказала как бы про себя, глядя на
мать:
- Мамочка, все зависит от воли божией!
И опять погрузилась в чтение.
Пришел Белокуров в поддевке и в вышитой сороч-
ке. Мы играли в крокет и lawn-tennis, потом, когда
потемнело, долго ужинали, и Лида опять говорила о
школах и о Балагине, который забрал в свои руки
весь уезд. Уходя в этот вечер от Волчаниновых, я уно-
сил впечатление длинного-длинного, праздного дня,
с грустным сознанием, что все кончается на этом све-
те, как бы ни было длинно. Нас до ворот провожала
Женя, и оттого, быть может, что она провела со мной
весь день от утра до вечера, я почувствовал, что без
нее мне как будто скучно и что вся эта милая семья
близка мне; и в первый раз за все лето мне захотелось
писать.
- Скажите, отчего вы живете так скучно, так не
колоритно? - спросил я у Белокурова, идя с ним до-
мой. - Моя жизнь скучна,тяжела, однообразна, пото-
му что я художник, я странный человек, я издерган
с юных дней завистью, недовольством собой, неверием
в свое дело, я всегда беден, я бродяга, но вы-то, вы,
здоровый, нормальный человек, помещик, барин, -
отчего вы живете так неинтересно, так мало берете от
жизни? Отчего, например, вы до сих пор не влюби-
лись в Лиду или Женю?
- Вы забываете, что я люблю другую женщину, -
ответил Белокуров.
Это он говорил про свою подругу, Любовь Иванов-
ну, жившую с ним вместе во флигеле. Я каждый день
видел, как эта дама, очень полная, пухлая, важная,
похожая на откормленную гусыню, гуляла по саду,
в русском костюме с бусами, всегда под зонтиком, и
прислуга то и дело звала ее то кушать, то чай пить. Го-
да три назад она наняла один из флигелей под дачу,
да так и осталась жить у Белокурова, по-видимому,
навсегда. Она была старше его лет на десять и управ-
ляла им строго, так что, отлучаясь из дому, он должен
был спрашивать у нее позволения. Она часто рыдала
мужским голосом, и тогда я посылал сказать ей, что
если она не перестанет, то я съеду с квартиры; и она
переставала.
Когда мы пришли домой, Белокуров сел на диван и
нахмурился в раздумье, а я стал ходить по зале, испы-
тывая тихое волнение, точно влюбленный. Мне хотелось
говорить про Волчаниновых.
- Лида может полюбить только земца, увлеченно-
го так же, как она, больницами и школами, - сказал
я. - О, ради такой девушки можно не только стать
земцем, но даже истаскать, как в сказке, железные
башмаки. А Мисюсь? Какая прелесть эта Мисюсь!
Белокуров длинно, растягивая "э-э-э-э...", загово-
рил о болезни века - пессимизме. Говорил он уверен-
но и таким тоном, как будто я спорил с ним. Сотни
верст пустынной, однообразной, выгоревшей степи не
могут нагнать такого уныния, как один человек, когда
он сидит, говорит и неизвестно, когда он уйдет.
- Дело не в пессимизме и не в оптимизме, - ска-
зал я раздраженно, - а в том, что у девяносто девяти
из ста нет ума.
Белокуров принял это на свой счет, обиделся и
ушел.
Часть 3
- В Малоземове гостит князь, тебе кланяется, -
говорила Лида матери, вернувшись откуда-то и снимая
перчатки. - Рассказывал много интересного... Обещал
опять поднять в губернском собрании вопрос о меди-
цинском пункте в Малоземове, но говорит: мало надеж-
ды. - И, обратясь ко мне, она сказала: - Извините,
я все забываю, что для вас это не может быть интересно.
Я почувствовал раздражение.
- Почему же неинтересно? - спросил я и пожал
плечами. - Вам неугодно знать мое мнение, но уверяю
вас, этот вопрос меня живо интересует.
- Да?
- Да. По моему мнению, медицинский пункт в Ма-
лоземове вовсе не нужен.
Мое раздражение передалось и ей; она посмотрела
на меня, прищурив глаза, и спросила:
- Что же нужно? Пейзажи?
- И пейзажи не нужны. Ничего там не нужно.
Она кончила снимать перчатки и развернула газе-
ту, которую только что привезли с почты; через минуту
она сказала тихо, очевидно, сдерживая себя:
- На прошлой неделе умерла от родов Анна, а
если бы поблизости был медицинский пункт, то она
осталась бы жива. И господа пейзажисты, мне кажет-
ся, должны бы иметь какие-нибудь убеждения на этот
счет.
- Я имею на этот счет очень определенное убежде-
ние, уверяю вас, - ответил я, а она закрылась от меня
газетой, как бы не желая слушать. - По-моему, меди-
цинские пункты, школы, библиотечки, аптечки, при
существующих условиях, служат только порабоще-
нию. Народ опутан цепью великой, и вы не рубите
этой цепи, а лишь прибавляете новые звенья - вот вам
мое убеждение.
Она подняла на меня глаза и насмешливо улыбну-
лась, а я продолжал, стараясь уловить свою главную
мысль:
- Не то важно, что Анна умерла от родов, а то,
что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до
потемок гнут спины, болеют от непосильного труда,
всю жизнь дрожат за голодных и больных детей, всю
жизнь боятся смерти и болезней, всю жизнь лечатся,
рано блекнут, рано старятся и умирают в грязи и в
вони; их дети, подрастая, начинают ту же музыку, и
так проходят сотни лет, и миллиарды людей живут
хуже животных - только ради куска хлеба, испытывая
постоянный страх. Весь ужас их положения в том, что
им некогда о душе подумать, некогда вспомнить о своем
образе и подобии; голод, холод, животный страх, мас-
са труда, точно снеговые обвалы, загородили им все
пути к духовной деятельности, именно к тому самому,
что отличает человека от животного и составляет един-
ственное, ради чего стоит жить. Вы приходите к ним на
помощь с больницами и школами, но этим не освобож-
даете их от пут, а, напротив, еще больше порабощаете,
так как, внося в их жизнь новые предрассудки, вы уве-
личиваете число их потребностей, не говоря уже о том,
что за мушки и за книжки они должны платить зем-
ству и, значит, сильнее гнуть спину.
- Я спорить с вами не стану, - сказала Лида,
опуская газету. - Я уже это слышала. Скажу вам
только одно: нельзя сидеть сложа руки. Правда, мы не
спасаем человечества и, быть может, во многом оши-
баемся, но мы делаем то, что можем, и мы - правы.
Самая высокая и святая задача культурного чело-
века - это служить ближним, и мы пытаемся слу-
жить, как умеем. Вам не нравится, но ведь на всех не
угодишь.
- Правда, Лида, правда, - сказала мать.
В присутствии Лиды она всегда робела и, разгова-
ривая, тревожно поглядывала на нее, боясь сказать что-
нибудь лишнее или неуместное; и никогда она не про-
тиворечила ей, а всегда соглашалась: правда, Лида,
правда.
- Мужицкая грамотность, книжки с жалкими на-
ставлениями и прибаутками и медицинские пункты не
могут уменьшить ни невежества, ни смертности, так же,
как свет из ваших окон не может осветить этого громад-
ного сада, - сказал я. - Вы не даете ничего, вы своим
вмешательством в жизнь этих людей создаете лишь но-
вые потребности, новый повод к труду.
- Ах, боже мой, но ведь нужно же делать что-
нибудь! - сказала Лида с досадой, и по ее тону было
заметно, что мои рассуждения она считает ничтожны-
ми и презирает их.
- Нужно освободить людей от тяжкого физиче-
ского труда, - сказал я. - Нужно облегчить их ярмо,
дать им передышку, чтобы они не всю свою жизнь про-
водили у печей, корыт и в поле, но имели бы также вре-
мя подумать о душе, о боге, могли бы пошире проявить
свои духовные способности. Призвание всякого челове-
ка в духовной деятельности - в постоянном искании
правды и смысла жизни. Сделайте же для них ненуж-
ным грубый животный труд, дайте им почувствовать
себя на свободе, и тогда увидите, какая в сущности на-
смешка эти книжки и аптечки. Раз человек сознает свое
истинное призвание, то удовлетворять его могут толь-
ко религия, науки, искусства, а не эти пустяки.
- Освободить от труда! - усмехнулась Лида. -
Разве это возможно?
- Да. Возьмите на себя долю их труда. Если бы
все мы, городские и деревенские жители, все без исклю-
чения, согласились поделить между собою труд, кото-
рый затрачивается вообще человечеством на удовлет-
ворение физических потребностей, то на каждого из
нас, быть может, пришлось бы не более двух-трех ча-
сов в день. Представьте, что все мы, богатые и бедные,
работаем только три часа в день, а остальное время у
нас свободно. Представьте еще, что мы, чтобы еще ме-
нее зависеть от своего тела и менее трудиться, изобре-
таем машины, заменяющие труд, мы стараемся сокра-
тить число наших потребностей до минимума. Мы зака-
ляем себя, наших детей, чтобы они не боялись голода,
холода и мы не дрожали бы постоянно за их здоровье,
как дрожат Анна, Мавра и Пелагея. Представьте, что
мы не лечимся, не держим аптек, табачных фабрик, ви-
нокуренных заводов, - сколько свободного времени у
нас остается в конце концов! Все мы сообща отдаем
этот досуг наукам и искусствам. Как иногда мужики
миром починяют дорогу, так и все мы сообща, миром,
искали бы правды и смысла жизни, и - я уверен в
этом - правда была бы открыта очень скоро, человек
избавился бы от этого постоянного мучительного, уг-
нетающего страха смерти, и даже от самой смерти.
- Вы, однако, себе противоречите, - сказала Ли-
да. - Вы говорите - наука, наука, а сами отрицаете
грамотность.
- Грамотность, когда человек имеет возможность
читать только вывески на кабаках да изредка книжки,
которых не понимает, - такая грамотность держится
у нас со времен Рюрика, гоголевский Петрушка давно
уже читает, между тем деревня, какая была при Рюрике,
такая и осталась до сих пор. Не грамотность нужна, а
свобода для широкого проявления духовных способ-
ностей. Нужны не школы, а университеты.
- Вы и медицину отрицаете.
- Да. Она была бы нужна только для изучения
болезней как явлений природы, а не для лечения их.
Если уж лечить, то не болезни, а причины их. Устра-
ните главную причину - физический труд - и тог-
да не будет болезней. Не признаю я науки, которая
лечит, - продолжал я возбужденно. - Науки и ис-
кусства, когда они настоящие, стремятся не к времен-
ным, не к частным целям, а к вечному и общему, - они
ищут правды и смысла жизни, ищут бога, душу, а ког-
да их пристегивают к нуждам и злобам дня, к аптеч-
кам и библиотечкам, то они только осложняют, загро-
мождают жизнь. У нас много медиков, фармацевтов,
юристов, стало много грамотных, но совсем нет био-
логов, математиков, философов, поэтов. Весь ум, вся
душевная энергия ушли на удовлетворение временных,
преходящих нужд... У ученых, писателей и художни-
ков кипит работа, по их милости удобства жизни ра-
стут с каждым днем, потребности тела множатся, меж-
ду тем до правды еще далеко, и человек по-прежнему
остается самым хищным и самым нечистоплотным жи-
вотным, и все клонится к тому, чтобы человечество в
своем большинстве выродилось и утеряло навсегда вся-
кую жизнеспособность. При таких условиях жизнь
художника не имеет смысла, и чем он талантливее, тем
страннее и непонятнее его роль, так как на поверку вы-
