рачивалось громадное, широкое будущее, которое до
сих пор было так мало заметно. Дождь стучал в окна
вагона, было видно только зеленое поле, мелькали
телеграфные столбы да птицы на проволоках, и радость
вдруг перехватила ей дыхание: она вспомнила, что она
едет на волю, едет учиться, а это все равно, что когда-то
очень давно называлось уходить в казачество. Она и
смеялась, и плакала, и молилась.
- Ничего-о! - говорил Саша, ухмыляясь. - Ни-
чего-о!
Часть 6
Прошла осень, за ней прошла зима. Надя уже силь-
но тосковала и каждый день думала о матери и о ба-
бушке, думала о Саше. Письма из дому приходили ти-
хие, добрые, и казалось, все уже было прощено и за-
быто. В мае после экзаменов она, здоровая, веселая,
поехала домой и на пути остановилась в Москве, чтобы
повидаться с Сашей. Он был все такой же, как и прош-
лым летом; бородатый, со всклокоченной головой, все
в том же сюртуке и парусинковых брюках, все с теми же
большими, прекрасными глазами; но вид у него был
нездоровый, замученный, он и постарел, и похудел,
и все покашливал. И почему-то показался он Наде се-
рым, провинциальным.
- Боже мой, Надя приехала! - сказал он и весе-
ло рассмеялся. - Родная моя, голубушка!
Посидели в литографии, где было накурено и силь-
но, до духоты, пахло тушью и красками; потом пошли в
его комнату, где было накурено, наплевано; на столе
возле остывшего самовара лежала разбитая тарелка
с темной бумажкой, и на столе и на полу было множество
мертвых мух. И тут было видно по всему, что личную
жизнь свою Саша устроил неряшливо, жил как придет-
ся, с полным презрением к удобствам, и если бы кто-ни-
будь заговорил с ним об его личном счастье, об его лич-
ной жизни, о любви к нему, то он бы ничего не понял и
только бы засмеялся.
- Ничего, все обошлось благополучно, - расска-
зывала Надя торопливо. - Мама приезжала ко мне
осенью в Петербург, говорила, что бабушка не сер-
дится, а только все ходит в мою комнату и крестит
стены.
Саша глядел весело, но покашливал и говорил над-
треснутым голосом, и Надя все вглядывалась в него и не
понимала, болен ли он на самом деле серьезно или ей
это только так кажется.
- Саша, дорогой мой, - сказала она, - а ведь вы
больны!
- Нет, ничего. Болен, но не очень...
- Ах, боже мой, - заволновалась Надя, - отчего
вы не лечитесь, отчего не бережете своего здоровья?
Дорогой мой, милый Саша, - проговорила она, и сле-
зы брызнули у нее из глаз, и почему-то в воображении
ее выросли и Андрей Андреич, и голая дама с вазой,
и все ее прошлое, которое казалось теперь таким же да-
леким, как детство; и заплакала она оттого, что Саша уже
не казался ей таким новым, интеллигентным, интерес-
ным, как был в прошлом году. - Милый Саша, вы очень,
очень больны. Я бы не знаю что сделала, чтобы вы не
были так бледны и худы. Я вам так обязана! Вы не мо-
жете даже представить себе, как много вы сделали для
меня, мой хороший Саша! В сущности для меня вы те-
перь самый близкий, самый родной человек.
Они посидели, поговорили; и теперь, после того как
Надя провела зиму в Петербурге, от Саши, от его слов,
от улыбки и от всей его фигуры веяло чем-то отжитым,
старомодным, давно спетым и, быть может, уже ушед-
шим в могилу.
- Я послезавтра на Волгу поеду, - сказал Саша, -
ну, а потом на кумыс. Хочу кумыса попить. А со мной
едет один приятель с женой. Жена удивительный че-
ловек; все сбиваю ее, уговариваю, чтоб она учиться
пошла. Хочу, чтобы жизнь свою перевернула.
Поговоривши, поехали на вокзал. Саша угощал
чаем, яблоками; а когда поезд тронулся, и он, улыбаясь,
помахивал платком, то даже по ногам его видно было,
что он очень болен и едва ли проживет долго.
Приехала Надя в свой город в полдень. Когда она
ехала с вокзала домой, то улицы казались ей очень ши-
рокими, а дома маленькими, приплюснутыми; людей
не было, и только встретился немец-настройщик в ры-
жем пальто. И все дома словно пылью покрыты. Бабуш-
ка, совсем уже старая, по-прежнему полная и некраси-
вая, охватила Надю руками и долго плакала, прижав-
шись лицом к ее плечу, и не могла оторваться. Нина
Ивановна тоже сильно постарела и подурнела, как-то
осунулась вся, но все еще по-прежнему была затянута,
и бриллианты блестели у нее на пальцах.
- Милая моя! - говорила она, дрожа всем телом. -
Милая моя!
Потом сидели и молча плакали. Видно было, что и
бабушка и мать чувствовали, что прошлое потеряно
навсегда и бесповоротно: нет уже ни положения в об-
ществе, ни прежней чести, ни права приглашать к себе
в гости; так бывает, когда среди легкой, беззаботной
жизни вдруг нагрянет ночью полиция, сделает обыск,
и хозяин дома, окажется, растратил, подделал, - и
прощай тогда навеки легкая, беззаботная жизнь!
Надя пошла наверх и увидела ту же постель, те же
окна с белыми, наивными занавесками, а в окнах тот
же сад, залитый солнцем, веселый, шумный. Она по-
трогала свой стол, посидела, подумала. И обе-
дала хорошо, и пила чай со вкусными, жирными слив-
ками, но чего-то уже не хватало, чувствовалась пусто-
та в комнатах, и потолки были низки. Вечером она
легла спать, укрылась, и почему-то было смешно ле-
жать в этой теплой, очень мягкой постели.
Пришла на минутку Нина Ивановна, села, как са-
дятся виноватые, робко и с оглядкой.
- Ну, как, Надя? - спросила она, помолчав. - Ты
довольна? Очень довольна?
- Довольна, мама.
Нина Ивановна встала и перекрестила Надю и окна.
- А я, как видишь, стала религиозной, - сказала
она. - Знаешь, я теперь занимаюсь философией и все
думаю, думаю... И для меня теперь многое стало ясно,
как день. Прежде всего надо, мне кажется, чтобы вся
жизнь проходила как сквозь призму.
- Скажи, мама, как здоровье бабушки?
- Как будто бы ничего. Когда ты уехала тогда с Са-
шей и пришла от тебя телеграмма, то бабушка, как
прочла, так и упала; три дня лежала без движения.
Потом все богу молилась и плакала. А теперь ни-
чего.
Она встала и прошлась по комнате.
"Тик-ток... - стучал сторож. - Тик-ток, тик-ток..."
- Прежде всего надо, чтобы вся жизнь проходила
как бы сквозь призму, - сказала она, - то есть, дру-
гими словами, надо, чтобы жизнь в сознании делилась
на простейшие элементы, как бы на семь основных цве-
тов, и каждый элемент надо изучать в отдельности.
Что еще сказала Нина Ивановна и когда она ушла,
Надя не слышала, так как скоро уснула.
Прошел май, настал июнь. Надя уже привыкла к до-
му. Бабушка хлопотала за самоваром, глубоко вздыхала;
Нина Ивановна рассказывала по вечерам про свою фи-
лософию; она по-прежнему проживала в доме, как при-
живалка, и должна была обращаться к бабушке за
каждым двугривенным. Было много мух в доме, и по-
толки в комнатах, казалось, становились все ниже и
ниже. Бабуля и Нина Ивановна не выходили на улицу
из страха, чтобы им не встретились отец Андрей и Анд-
рей Андреич. Надя ходила по саду, по улице, глядела
на дома, на серые заборы, и ей казалось, что в городе
все давно уже состарилось, отжило и все только ждет
не то конца, не то начала чего-то молодого, свежего. О,
если бы поскорее наступила эта новая, ясная жизнь,
когда можно будет прямо и смело смотреть в глаза сво-
ей судьбе, сознавать себя правым, быть веселым, сво-
бодным! А такая жизнь рано или поздно настанет! Ведь
будет же время, когда от бабушкина дома, где все так
устроено, что четыре прислуги иначе жить не могут,
как только в одной комнате, в подвальном этаже, в не-
чистоте, - будет же время, когда от этого дома не оста-
нется и следа, и о нем забудут, никто не будет помнить.
И Надю развлекали только мальчишки из соседнего
двора; когда она гуляла по саду, они стучали в забор
и дразнили ее со смехом:
- Невеста! Невеста!
Пришло из Саратова письмо от Саши. Своим весе-
лым, танцующим почерком он писал, что путешествие
по Волге ему удалось вполне, но что в Саратове он при-
хворнул немного, потерял голос и уже две недели ле-
жит в больнице. Она поняла, что это значит, и пред-
чувствие, похожее на уверенность, овладело ею. И ей
было неприятно, что это предчувствие и мысли о Саше
не волновали ее так, как раньше. Ей страстно хоте-
лось жить, хотелось в Петербург, и знакомство с Са-
шей представлялось уже милым, но далеким, далеким
прошлым! Она не спала всю ночь и утром сидела у окна,
прислушивалась. И в самом деле, послышались голоса
внизу; встревоженная бабушка стала о чем-то быстро
спрашивать. Потом заплакал кто-то... Когда Надя
сошла вниз, то бабушка стояла в углу и молилась, и
лицо у нее было заплакано. На столе у нее лежала теле-
грамма.
Надя долго ходила по комнате, слушая, как плачет
бабушка, потом взяла телеграмму, прочла. Сообщалось,
что вчера утром в Саратове от чахотки скончался Алек-
сандр Тимофеич, или, попросту, Саша.
Бабушка и Нина Ивановна пошли в церковь зака-
зывать панихиду, а Надя долго еще ходила по комна-
там и думала. Она ясно сознавала, что жизнь ее пере-
вернута, как хотел того Саша, что она здесь одинокая,
чужая, ненужная и что все ей тут ненужно, все преж-
нее оторвано от нее и исчезло, точно сгорело и пепел
разнесся по ветру. Она вошла в Сашину комнату, по-
стояла тут.
"Прощай, милый Саша!" - думала она, и впереди
ей рисовалась жизнь новая, широкая, просторная, и
эта жизнь, еще неясная, полная тайн, увлекала и ма-
нила ее.
Она пошла к себе наверх укладываться, а на дру-
гой день утром простилась со своими и, живая, весе-
лая, покинула город - как полагала, навсегда.
Исправляющий должность судебного следователя и
уездный врач ехали на вскрытие в село Сырню. По до-
роге их захватила метель, они долго кружили и при-
ехали к месту не в полдень, как хотели, а только к ве-
черу, когда уже было темно. Остановились на ночлег в
земской избе. Тут же, в земской избе, по случайности,
находился и труп, труп земского страхового агента Ле-
сницкого, который три дня назад приехал в Сырню и,
расположившись в земской избе и потребовав себе са-
мовар, застрелился совершенно неожиданно жля всех;
и то обстоятельство, что он покончил с жизнью как-то
странно, за самоваром, разложив на столе закуски,
дало многим повод заподозрить тут убийство; понадо-
билось вскрытие.
Доктор и следователь в сенях стряхивали с себя
снег, стуча ногами, а возле стоял сотский Илья Лоша-
дин, старик, и светил им, держа в руках жестяную лам-
почку. Сильно пахло керосином.
- Ты кто? - спросил доктор.
- Цоцкай... - ответил сотский.
Он и на почте так расписывался: цоцкай.
- А где же понятые?
- Должно, чай пить пошли, ваше высокоблагоро-
дие.
Направо была чистая комната, "приезжая", или го-
сподская, налево - черная, с большой печью и полатя-
ми. Доктор и следователь, а за ними сотский, держа
лампочку выше головы, вошли в чистую. Здесь на по-
лй, у самых ножек стола, лежало неподвижно длинное
тело, покрытое белым. При слабом свете лампочки,
кроме белого покрывала, ясно были видны еще новые
резиновые калоши, и все тут было нехорошо, жутко: и
темные стены, и тишина, и эти калоши, и неподвиж-
ность мертвого тела. На столе был самовар, давно уже
холодный, и вокруг него свертки, должно быть с заку-
сками.
- Стреляться в земской избе - как это бестакт-
но! - проговорил доктор. - Пришла охота пустить себе
пулю в лоб, ну и стрелялся бы у себя в доме, где-нибудь
в сарае.
Он, как был, в шапке, в шубе и в валенках, опу-
стился на скамью; его спутник, следователь, сел напро-
тив.
- Эти истерики и неврастеники большие эгоисты, -
продолжал доктор с горечью. - Когда неврастеник спит
с вами в одной комнате, то шуршит газетой; когда он
обедает с вами, то устраивает сцену своей жене, не
стесняясь вашим присутствием; и когда ему приходит
охота застрелиться, то вот он стреляется в деревне, в
земской избе, чтобы наделать всем побольше хлопот.
Эти господа при всех обстоятельствах жизни думают
только о себе. Только о себе! Потому-то старики так и
не любят этого нашего "нервного века".
- Мало ли чего не любят старики, - сказал следо-
