тября у вас тут проживу.
Он засмеялся без причины и сел рядом.
- А я вот сижу и смотрю отсюда на маму, - ска-
зала Надя. - Она кажется отсюда такой молодой!
У моей мамы, конечно, есть слабости, - добавила она,
помолчав, - но все же она необыкновенная женщина.
- Да, хорошая... - согласился Саша. - Ваша ма-
ма по-своему, конечно, и очень добрая и милая женщи-
на, но... как вам сказать? Сегодня утром рано за-
шел я к вам в кухню, а там четыре прислуги спят пря-
мо на полу, кроватей нет, вместо постелей лохмотья,
вонь, клопы, тараканы... То же самое, что было два-
дцать лет назад, никакой перемены. Ну, бабушка, бог
с ней, на то она и бабушка; а ведь мама небось по-фран-
цузски говорит, в спектаклях участвует. Можно бы,
кажется, понимать.
Когда Саша говорил, то вытягивал перед слушате-
лем два длинных, тощих пальца.
- Мне все здесь как-то дико с непривычки, - про-
должал он. - Черт знает, никто ничего не делает. Ма-
маша целый день только гуляет, как герцогиня какая-
нибудь, бабушка тоже ничего не делает, вы - тоже.
И жених, Андрей Андреич, тоже ничего не делает.
Надя слышала это и в прошлом году, и, кажется,
в позапрошлом, и знала, что Саша иначе рассуждать не
может, и это прежде смешило ее, теперь же почему-то
ей стало досадно.
- Все это старо и давно надоело, - сказала она и
встала. - Вы бы придумали что-нибудь поновее.
Он засмеялся и тоже встал, и оба пошли к дому. Она,
высокая, красивая, стройная, казалась теперь рядом с
ним очень здоровой и нарядной; она чувствовала это,
и ей было жаль его и почему-то неловко.
- И говорите вы много лишнего, - сказала она. -
Вот вы только что говорили про моего Андрея, но ведь
вы его не знаете.
- Моего Андрея... Бог с ним, с вашим Андреем! Мне
вот молодости вашей жалко.
Когда вошли в залу, там уже садились ужи-
нать. Бабушка, или, как ее называли в доме, бабуля,
очень полная, некрасивая, с густыми бровями и с уси-
ками, говорила громко, и уже по ее голосу и манере
говорить было заметно, что она здесь старшая в доме.
Ей принадлежали торговые ряды на ярмарке и старин-
ный дом с колоннами и садом, но она каждое утро мо-
лилась, чтобы бог спас ее от разорения, и при этом
плакала. И ее невестка, мать Нади, Нина Ивановна,
белокурая, сильно затянутая, в pince-nеz и с бриллиан-
тами на каждом пальце; и отец Андрей, старик, худоща-
вый, беззубый и с таким выражением, будто собирался
рассказать что-то очень смешное; и его сын Андрей
Андреич, жених Нади, полный и красивый, с вьющи-
мися волосами, похожий на артиста или художника, -
все трое говорили о гипнотизме.
- Ты у меня в неделю поправишься, - сказала
бабуля, обращаясь к Саше, - только вот кушай по-
больше. И на что ты похож! - вздохнула она. - Страш-
ный ты стал. Вот уж подлинно, как есть, блудный сын.
- Отеческаго дара расточив богатство, - прогово-
рил отец Андрей медленно, со смеющимися глазами, -
с бессмысленными скоты пасохся окаянный...
- Люблю я своего батьку, - сказал Андрей Андре-
ич и потрогал отца за плечо. - Славный старик. Доб-
рый старик.
Все помолчали. Саша вдруг засмеялся и прижал ко
рту салфетку.
- Стало быть, вы верите в гипнотизм? - спросил
отец Андрей у Нины Ивановны.
- Я не могу, конечно, утверждать, что я верю, -
ответила Нина Ивановна, придавая своему лицу очень
серьезное, даже строгое выражение, - но должна со-
знаться, что в природе есть много таинственного и не-
понятного.
- Совершенно с вами согласен, хотя должен при-
бавить от себя, что вера значительно сокращает нам
область таинственного.
Подали большую, очень жирную индейку. Отец
Андрей и Нина Ивановна продолжали свой разговор.
У Нины Ивановны блестели брильянты на пальцах,
потом на глазах заблестели слезы, она заволновалась.
- Хотя я и не смею спорить с вами, - сказала она, -
но, согласитесь, в жизни так много неразрешимых зага-
док!
- Ни одной, смею вас уверить.
После ужина Андрей Андреич играл на скрипке, а
Нина Ивановна аккомпанировала на рояле. Он десять
лет назад кончил в университете по филологическому
факультету, но нигде не служил, определенного дела
не имел и лишь изредка принимал участие в концертах
с благотворительною целью; и в городе называли его
артистом.
Андрей Андреич играл; все слушали молча. На столе
тихо кипел самовар, и только один Саша пил чай. По-
том, когда пробило двенадцать, лопнула вдруг струна
на скрипке; все засмеялись, засуетились и стали про-
щаться.
Проводив жениха, Надя пошла к себе наверх, где
жила с матерью (нижний этаж занимала бабушка).
Внизу, в зале, стали тушить огни, а Саша все еще сидел
и пил чай. Пил он чай всегда подолгу, по-московски,
стаканов по семи в один раз. Наде, когда она разде-
лась и легла в постель, долго еще было слышно, как
внизу убирала прислуга, как сердилась бабуля. На-
конец все затихло, и только слышалось изредка, как
в своей комнате, внизу, покашливал басом Саша.
Часть 2
Когда Надя проснулась, было, должно быть, часа
два, начинался рассвет. Где-то далеко стучал сторож.
Спать не хотелось, лежать было очень мягко, неловко.
Надя, как и во все прошлые майские ночи, села в посте-
ли и стала думать. А мысли были все те же, что и в прош-
лую ночь, однообразные, ненужные, неотвязчивые,
мысли о том, как Андрей Андреич стал ухаживать за
ней и сделал ей предложение, как она согласилась и
потом мало-помалу оценила этого доброго, умного че-
ловека. Но почему-то теперь, когда до свадьбы оста-
лось не больше месяца, она стала испытывать страх,
беспокойство, как будто ожидало ее что-то неопределен-
ное, тяжелое.
"Тик-ток, тик-ток... - лениво стучал сторож. - Тик-
ток..."
В большое старое окно виден сад, дальние кусты
густо цветущей сирени, сонной и вялой от холода; и ту-
ман, белый, густой, тихо подплывает к сирени, хочет
закрыть ее. На далеких деревьях кричат сонные грачи.
- Боже мой, отчего мне так тяжело!
Быть может, то же самое испытывает перед свадьбой
каждая невеста. Кто знает! Или тут влияние Саши? Но
ведь Саша уже несколько лет подряд говорит все одно
и то же, как по писаному, и когда говорит, то кажется
наивным и странным. Но отчего же все-таки Саша не
выходит из головы? отчего?
Сторож уже давно не стучит. Под окном и в саду
зашумели птицы, туман ушел из сада, все кругом оза-
рилось весенним светом, точно улыбкой. Скоро весь
сад, согретый солнцем, обласканный, ожил, и капли
росы, как алмазы, засверкали на листьях; и старый,
давно запущенный сад в это утро казался таким моло-
дым, нарядным.
Уже проснулась бабуля. Закашлял грубым басом
Саша. Слышно было, как внизу подали самовар, как
двигали стульями.
Часы идут медленно. Надя давно уже встала и давно
уже гуляла в саду, а все еще тянется утро.
Вот Нина Ивановна, заплаканная, со стаканом ми-
неральной воды. Она занималась спиритизмом, гомеопа-
тией, много читала, любила поговорить о сомнениях, ко-
торым была подвержена, и все это, казалось Наде, за-
ключало в себе глубокий, таинственный смысл. Теперь
Надя поцеловала мать и пошла с ней рядом.
- О чем ты плакала, мама? - спросила она.
- Вчера на ночь стала я читать повесть, в которой
описывается один старик и его дочь. Старик служит
где-то, ну, и в дочь его влюбился начальник. Я не дочи-
тала, но там есть такое одно место, что трудно было
удержаться от слез, - сказала Нина Ивановна и от-
хлебнула из стакана. - Сегодня утром вспомнила и
тоже всплакнула.
- А мне все эти дни так невесело, - сказала Надя,
помолчав. - Отчего я не сплю по ночам?
- Не знаю, милая. А когда я не сплю по ночам, то
закрываю глаза крепко-крепко, вот этак, и рисую себе
Анну Каренину, как она ходит и как говорит, или
рисую что-нибудь историческое, из древнего мира...
Надя почувствовала, что мать не понимает ее и не
может понять. Почувствовала это первый раз в жизни,
и ей даже страшно стало, захотелось спрятаться; и она
ушла к себе в комнату.
А в два часа сели обедать. Была среда, день постный,
и потому бабушке подали постный борщ и леща с кашей.
Чтобы подразнить бабушку, Саша ел и свой ско-
ромный суп и постный борщ. Он шутил все время, пока
обедали, но шутки у него выходили громоздкие, не-
пременно с расчетом на мораль, и выходило совсем не
смешно, когда он, перед тем как сострить, поднимал
вверх свои очень длинные, исхудалые, точно мертвые,
пальцы, и когда приходило на мысль, что он очень бо-
лен и, пожалуй, недолго еще протянет на этом свете;
тогда становилось жаль его до слез.
После обеда бабушка ушла к себе в комнату отды-
хать. Нина Ивановна недолго поиграла на рояли и по-
том тоже ушла.
- Ах, милая Надя, - начал Саша свой обычный
послеобеденный разговор, - если бы вы послушались
меня! если бы!
Она сидела глубоко в старинном кресле, закрыв
глаза, а он тихо ходил по комнате, из угла в угол.
- Если бы вы поехали учиться! - говорил он. -
Только просвещенные и святые люди интересны, только
они и нужны. Ведь чем больше будет таких людей, тем
скорее настанет царствие божие на земле. От вашего
города тогда мало-помалу не останется камня на кам-
не - все полетит вверх дном, все изменится, точно по
волшебству. И будут тогда здесь громадные, великолеп-
нейшие дома, чудесные сады, фонтаны необыкновенные,
замечательные люди... Но главное не это. Главное то,
что толпы в нашем смысле, в каком она есть теперь,
этого зла тогда не будет, потому что каждый человек
будет веровать и каждый будет знать, для чего он жи-
вет, и ни один не будет искать опоры в толпе. Милая,
голубушка, поезжайте! Покажите всем, что эта непо-
движная, серая, грешная жизнь надоела вам. Покажите
это хоть себе самой!
- Нельзя, Саша. Я выхожу замуж.
- Э, полно! Кому это нужно?
Вышли в сад, прошлись немного.
- И как бы там ни было, милая моя, надо вдуматься,
надо понять, как нечиста, как безнравственна эта ваша
праздная жизнь, - продолжал Саша. - Поймите же,
ведь если, например, вы, и ваша мать, и ваша бабулька
ничего не делаете, то, значит, за вас работает кто-то
другой, вы заедаете чью-то жизнь, а разве это
чисто, не грязно?
Надя хотела сказать: "Да, это правда"; хотела ска-
зать, что она понимает; но слезы показались у нее на
глазах, она вдруг притихла, сжалась вся и ушла к
себе.
Перед вечером приходил Андрей Андреич и, по обык-
новению, долго играл на скрипке. Вообще он был не-
разговорчив и любил скрипку, быть может, потому,
что во время игры можно было молчать. В одиннадца-
том часу, уходя домой, уже в пальто, он обнял Надю
и стал жадно целовать ее лицо, плечи, руки.
- Дорогая, милая моя, прекрасная!.. - бормотал
он. - О, как я счастлив! Я безумствую от восторга!
И ей казалось, что это она уже давно слышала, очень
давно, или читала где-то... в романе, в старом, оборван-
ном, давно уже заброшенном.
В зале Саша сидел у стола и пил чай, поставив блю-
дечко на свои длинные пять пальцев; бабуля раскла-
дывала пасьянс, Нина Ивановна читала. Трещал огонек
в лампадке, и все, казалось, было тихо, благополучно
Надя простилась и пошла к себе наверх, легла и тотчас
же уснула. Но, как и в прошлую ночь, едва забрезжил
свет, она уже проснулась. Спать не хотелось, на душе
было непокойно, тяжело. Она сидела, положив голову
на колени, и думала о женихе, о свадьбе... Вспомнила
она почему-то, что ее мать не любила своего покойного
мужа и теперь ничего не имела, жила в полной зависи-
мости от своей свекрови, бабули. И Надя, как ни ду-
мала, не могла сообразить, почему до сих пор она ви-
дела в своей матери что-то особенное, необыкновенное,
почему не замечала простой, обыкновенной, несчастной
женщины.
И Саша не спал внизу - слышно было, как он каш-
лял. Это странный, наивный человек, думала Надя,
и в его мечтах, во всех этих чудесных садах, фонтанах
необыкновенных чувствуется что-то нелепое; но поче-
му-то в его наивности, даже в этой нелепости столько
прекрасного, что едва она только вот подумала о том,
не поехать ли ей учиться, как все сердце, всю грудь
