управляющего пригласить...
СТРАХ
Дмитрий Петрович Силин кончил курс в университете
и служил в Петербурге, но в тридцать лет бросил
службу и занялся сельским хозяйством. Хозяйство
шло у него недурно, но все-таки мне казалось, что
он не на своем месте и что хорошо бы он сделал,
если бы опять уехал в Петербург. Когда он,
загорелый, серый от пыли, замученный работой,
встречал меня около ворот или у подъезда и потом
за ужином боролся с дремотой и жена уводила его
спать, как ребенка, или когда он, осилив дремоту,
начинал своим мягким, душевным, точно умоляющим
голосом излагать свои хорошие мысли, то я видел в
нем не хозяина и не агронома, а только замученного
человека, и мне ясно было, что никакого хозяйства
ему не нужно, а нужно, чтоб день прошел - и слава
богу.
Я любил бывать у него и, случалось, гостил в его
усадьбе дня по два, по три. Я любил и его дом, и
парк, и большой фруктовый сад, и речку, и его
философию, немножко вялую и витиеватую, но ясную.
Должно быть, я любил и его самого, хотя не могу
сказать этого наверное, так как до сих пор еще не
могу разобраться в своих тогдашних чувствах. Это
был умный, добрый, нескучный и искренний человек,
но помню очень хорошо, что когда он поверял мне
свои сокровенные тайны и называл наши отношения
дружбою, то это неприятно волновало меня, и я
чувствовал неловкость. В его дружбе ко мне было
что-то неудобное, тягостное, и я охотно предпочел
бы ей обыкновенные приятельские отношения.
Дело в том, что мне чрезвычайно нравилась его
жена, Мария Сергеевна. Я влюблен в нее не был, но
мне нравились ее лицо, глаза, голос, походка, я
скучал по ней, когда долго не видал ее, и мое
воображение в то время никого не рисовало так
охотно, как эту молодую, красивую и изящную
женщину. Относительно ее я не имел никаких
определенных намерений и ни о чем не мечтал, но
почему-то всякий раз, когда мы оставались вдвоем,
я вспоминал, что ее муж считал меня своим другом,
и мне становилось неловко. Когда она играла на
рояле мои любимые пьесы или рассказывала мне
что-нибудь интересное, я с удовольствием слушал, и
в то же время почему-то в мою голову лезли мысли о
том, что она любит своего мужа, что он мой друг и
что она сама считает меня его другом, настроение
мое портилось, и я становился вял, неловок и
скучен. Она замечала эту перемену и обыкновенно
говорила:
- Вам скучно без вашего друга. Надо послать за ним
в поле.
И когда приходил Дмитрий Петрович, она говорила:
- Ну, вот теперь пришел ваш друг. Радуйтесь.
Так продолжалось года полтора.
Как-то раз в одно из июльских воскресений я и
Дмитрий Петрович от нечего делать поехали в
большое село Клушино, чтобы купить там к ужину
закусок. Пока мы ходили по лавкам, зашло солнце и
наступил вечер, тот вечер, которого я, вероятно,
не забуду никогда в жизни. Купивши сыру, похожего
на мыло, и окаменелой колбасы, от которой пахло
дегтем, мы отправились в трактир спросить, нет ли
пива. Наш кучер уехал в кузницу подковать лошадей,
и мы сказали ему, что будем ждать его около
церкви. Мы ходили, говорили, смеялись над своими
покупками, а за нами молча и с таинственным видом,
точно сыщик, следовал человек, имевший у нас в
уезде довольно странное прозвище: Сорок Мучеников.
Этот Сорок Мучеников был не кто иной, как Гаврила
Северов, или попросту Гаврюшка, служивший у меня
недолго лакеем и уволенный мною за пьянство. Он
служил и у Дмитрия Петровича и им тоже был уволен
все за тот же грех. Это был лютый пьяница, да и
вообще вся его судьба была пьяною и такою же
беспутною, как он сам. Отец у него был священник;
а мать дворянка,, значит, по рождению принадлежал
он к сословию привилегированному, но как я ни
всматривался в его испуганное, почтительное,
всегда потное лицо, в его рыжую, уже седеющую
бороду, в жалкенький рваный пиджак и красную
рубаху навыпуск, я никак не мог найти даже следа
того, что у нас в общежитии зовется привилегиями.
Он называл себя образованным и рассказывал, что
учился в духовном училище, где курса не кончил,
так как его уволили за курение табаку, затем пел в
архиерейском хоре и года два жил в монастыре,
откуда его тоже уволили, но уже не за курение, а
за "слабость". Он исходил пешком две губернии,
подавал зачем-то прошения в консистории и в разные
присутственные места, четыре раза был под судом.
Наконец, застрявши у нас в уезде, он служил в
лакеях, лесниках, псарях, церковных сторожах,
женился на гулящей вдове-кухарке и окончательно
погряз в холуйскую жизнь и так сжился с ее грязью
и дрязгами, что уже сам говорил о своем
привилегированном происхождении с некоторым
недоверием, как о каком-то мифе. В описываемое
время он шатался без места, выдавая себя за
коновала и охотника, а жена его припадала где-то
без вести.
Из трактира мы пошли к церкви и сели на паперти в
ожидании кучера. Сорок Мучеников стал поодаль и
поднес руку ко рту, чтобы почтительно кашлянуть в
нее, когда понадобится. Было уже темно; сильно
пахло вечерней сыростью, и собиралась восходить
луна. На чистом, звездном небе было только два
облака и как раз над нами: одно большое, другое
поменьше; они одинокие, точно мать с дитятею,
бежали друг за дружкой в ту сторону, где догорала
вечерняя заря.
- Славный сегодня день, - сказал Дмитрий Петрович..
- До чрезвычайности... - согласился Сорок
Мучеников и почтительно кашлянул в руку. - Как это
вы, Дмитрий Петрович, изволили надумать сюда
приехать? - спросил он вкрадчивым голосом, видимо
желая завязать разговор.
Дмитрий Петрович ничего не ответил. Сорок
Мучеников глубоко вздохнул и проговорил тихо,не
глядя на нас:
- Страдаю единственно через причину, за которую
должен дать ответ всемогущему богу. Оно, конечно,
человек я потерянный и неспособный, но верьте
совести: без куска хлеба и хуже собаки...
Простите, Дмитрий Петрович!
Силин не слушал и, подперев голову кулаками, о
чем-то думал. Церковь стояла на краю улицы, на
высоком берегу, и нам сквозь решетку ограды были
видны река, заливные луга по ту сторону и яркий,
багровый огонь от костра, около которого двигались
черные люди и лошади. А дальше за костром еще
огоньки: это деревушка... Там пели песню.
На реке и кое-где на лугу поднимался туман.
Высокие узкие клочья тумана, густые и белые, как
молоко, бродили над рекой, заслоняя отражения
звезд и цепляясь за ивы. Они каждую минуту меняли
свой вид, и казалось, что одни обнимались, другие
кланялись, третьи поднимали к небу свои руки с
широкими поповскими рукавами, как будто
молились... Вероятно, они навели Дмитрия Петровича
на мысль о привидениях и покойниках, потому что он
обернулся ко мне лицом и спросил, грустно улыбаясь:
- Скажите мне, дорогой мой, почему это, когда мы
хотим рассказать что-нибудь страшное, таинственное
и фантастическое, то черпаем материал не из жизни,
в непременно из мира привидений и загробных теней?
- Страшно то, что непонятно.
- А разве жизнь вам понятна? Скажите: разве жизнь
вы понимаете больше, чем загробный мир?
Дмитрий Петрович подсел ко мне совсем близко, так
что я чувствовал на своей щеке его дыхание. В
вечерних сумерках его бледное худощавое лицо
казалось еще бледнее, а темная борода - чернее сажи.
Глаза у него были грустные, искренние и
немножко испуганные, как будто он собирался
рассказать мне что-нибудь страшное. он смотрел мне
в глаза и продолжал своим, по обыкновению
умоляющим голосом:
- Наша жизнь и загробный мир одинаково непонятны и
страшны. Кто боится привидений, тот должен бояться
и меня, и этих огней, и неба, так как все это,
если вдуматься хорошенько, непостижимо и
фантастично не менее, чем выходцы с того света.
Принц Гамлет не убивал себя потому, что боялся тех
видений, которые, быть может, посетили бы его
смертный сон; этот его знаменитый монолог мне
нравится, но откровенно говоря, он никогда не
трогал меня за душу. Признаюсь вам как другу, я
иногда в тоскливые минуты рисовал себе свой
смертный час, моя фантазия изобретала тысячи самых
мрачных видений, и мне удавалось доводить себя до
мучительной экзальтации, до кошмара, и это, уверяю
вас, мне не казалось страшнее действительности.
Что и говорить, страшны видения, но страшна и
жизнь. Я, голубчик, не понимаю и боюсь жизни. Не
знаю, быть может, я больной, свихнувшийся человек.
Нормальному, здоровому человеку кажется, что он
понимает все, что видит и слышит, а я вот утерял
это "кажется" и изо дня в день отравляю себя
страхом. Есть болезнь - боязнь пространства, так
вот и я болен боязнью жизни. Когда я лежу на траве
и долго смотрю на козявку, которая родилась только
вчера и ничего не понимает, то мне кажется, что ее
жизнь состоит из сплошного ужаса, и в ней я вижу
самого себя.
- Что же, собственно, вам страшно? - спросил я.
- Мне все страшно. Я человек от природы неглубокий
и мало интересуюсь такими вопросами, как загробный
мир, судьбы человечества, и вообще редко уношусь в
высь поднебесную. Мне страшна главным образом
обыденщина, от которой никто из нас не может
спрятаться. Я неспособен различать, что в моих
поступках правда и что ложь, и они тревожат меня;
я сознаю, что условия жизни и воспитание заключали
меня в тесный круг лжи, что вся моя жизнь есть не
что иное, как ежедневная забота о том, чтобы обманывать
себя и людей и не замечать этого, и мне страшно от
мысли, что я до самой смерти не выберусь из этой
лжи. Сегодня я делаю что-нибудь, а завтра уж не
понимаю, зачем я это сделал. Поступил я в
Петербурге на службу и испугался, приехал сюда,
чтобы заняться сельским хозяйством, и тоже
испугался... Я вижу, что мы мало знаем и поэтому
каждый день ошибаемся, бываем несправедливы,
клевещем, заедаем чужой век, расходуем все свои
силы на вздор, который нам не нужен и мешает нам
жить, и это мне страшно, потому что я не понимаю,
для чего и кому все это нужно. Я, голубчик, не
понимаю людей и боюсь их. Мне страшно смотреть на
мужиков, я не знаю, для каких таких высших целей
они страдают и для чего они живут. Если жизнь есть
наслаждение, то они лишние, ненужные люди; если же
цель и смысл жизни - в нужде и непроходимом,
безнадежном невежестве, то мне непонятно, кому и
для чего нужна эта инквизиция. Никого и ничего я
не понимаю. Извольте-ка вы понять вот этого
субъекта! - сказал Дмитрий Петрович, указывая на
Сорок Мучеников. - Вдумайтесь!
Заметив, что оба мы посмотрели на него, Сорок
Мучеников почтительно кашлянул в кулак и сказал:
- У хороших господ я завсегда был верной слугой,
но главная причина - спиртные напитки.. Ежели бы
мне теперь, уважили, несчастному человеку, и дали
место, то я бы образ поцеловал. Слово мое твердо!
Церковный сторож прошел мимо, с недоумением
посмотрел на нас и стал дергать за веревку.
Колокол медленно и протяжно, резко нарушая тишину
вечера, пробил десять.
- Однако уже десять часов! - сказал Дмитрий
Петрович. - Пора бы уж нам ехать. Да, голубчик
мой, - вздохнул он, - если бы вы знали, как я
боюсь своих обыденных, житейских мыслей, в
которых, кажется, не должно быть ничего страшного.
Чтоб не думать, я развлекаю себя работой и
стараюсь утомиться, чтоб крепко спать ночью. Дети,
жена - у других это обыкновенно, но у меня как это
тяжело, голубчик!
Он помял руками лицо, крякнул и засмеялся.
- Если б я мог рассказать вам, какого я дурака
разыграл в жизни!- сказал он. - Мне все говорят: у
вас милая жена, прелестные дети и сами вы
прекрасный семьянин. Думают, что я очень счастлив,
и завидуют мне. Ну, коли на то пошло, то скажу вам
по секрету: моя счастливая семейная жизнь - одно
только печальное недоразумение и я боюсь ее.
Его бледное лицо стало некрасивым от напряженной
улыбки. Он обнял меня за талию и продолжал
вполголоса:
- Вы мой искренний друг, я вам верю и глубоко
уважаю вас. Дружбу посылает нам небо для того,
чтобы мы могли высказываться и спасаться от тайн,
которые угнетают нас. Позвольте же мне
воспользоваться вашим дружеским расположением ко
