мне и высказать вам всю правду. Моя семейная
жизнь, которая кажется вам такою восхитительной, -
мое главное несчастье и мой главный страх. Я
женился странно и глупо. Надо вам сказать, что до
свадьбы я любил Машу безумно и ухаживал за нею два
года. Я делал ей предложение пять раз, и она
отказывала мне, потому что была ко мне совершенно
равнодушна. В шестой раз, когда я, угоревши от
любви, ползал перед ней на коленях и просил руки,
как милостыни, она согласилась... Так она сказала
мне: "Я вас не люблю, но буду вам верна..." Такое
условие я принял с восторгом. Я тогда понимал, что
это значит, но теперь, клянусь богом, не понимаю.
"Я вас не люблю, но буду вам верна", - что это
значит? Это туман, потемки... Я люблю ее теперь
так же сильно, как в первый день свадьбы, а она,
мне кажется, по-прежнему равнодушна и, должно
быть, бывает рада, когда я уезжаю из дому. Я не
знаю наверное, любит она меня или нет, не знаю, не
знаю, но ведь мы живем под одной крышей, говорим
друг другу "ты", спим вместе, имеем детей,
собственность у нас общая... Что же это значит? К
чему это? И понимаете ли вы что-нибудь, голубчик?
Жестокая пытка! Оттого, что в наших отношениях я
ничего не понимаю, я ненавижу то ее, то себя, то
обоих вместе, все у меня в голове перепуталось, я
мучаю себя и тупею, а, как назло, она с каждым
днем все хорошеет, она становится удивительной...
По-моему, волосы у нее замечательные, а улыбается
она, как ни одна женщина. Я люблю и знаю, что
люблю безнадежно. Безнадежная любовь к женщине, от
которой имеешь уже двух детей! Разве это понятно и
не страшно? Разве это не страшнее привидений?
Он находился в таком настроении, что говорил бы
еще очень долго, но, к счастью, послышался голос
кучера. Пришли наши лошади. Мы сели в коляску, и
Сорок Мучеников, сняв шапку, подсадил нас обоих и
с таким выражением, как будто давно уже ждал
случая, чтобы прикоснуться к нашим драгоценным
телам.
- Дмитрий Петрович, позвольте к вам прийти, -
проговорил он, сильно моргая глазами и склонив
голову набок. - Явите божескую милость! Пропадаю с
голоду!
- Ну, ладно, - сказал Силин. - Приходи, поживешь
три дня, а там увидим.
- Слушаю-с! - обрадовался Сорок Мучеников. - Я
сегодня же приду-с.
До дому было шесть верст. Дмитрий Петрович,
довольный тем, что наконец высказался перед
другом, всю дорогу держал меня за талию и уж не с
горечью и не с испугом, а весело говорил мне, что
если бы у него в семье было благополучно, то он
вернулся бы в Петербург и занялся там наукой. То
веяние, говорил он, которое погнало в деревню
столько даровитых молодых людей, было печальное
веяние. Ржи и пшеницы у нас в России много, но
совсем нет культурных людей. Надо, чтобы
даровитая, здоровая молодежь занималась науками,
искусствами и политикой; поступать иначе - значит
быть нерасчетливым. Он философствовал с
удовольствием и выражал сожаление, что завтра рано
утром расстанется со мной, так как ему нужно ехать
на лесные торги.
А мне было неловко и грустно, и казалось мне, что
я обманываю человека. И в то же время мне было
приятно. Я смотрел на громадную багровую луну,
которая восходила, и воображал себе высокую
стройную блондинку, бледнолицую, всегда нарядную,
пахнущую какими-то особенными духами, похожими на
мускус, и мне почему-то весело было думать, что
она не любит своего мужа.
Приехав домой, мы сели ужинать. Мария Сергеевна,
смеясь, угощала нас нашими покупками, а я находил,
что у нее в самом деле замечательные волосы и что
улыбается она, как ни одна женщина. Я следил за
ней, и мне хотелось, в каждом ее движении и
взгляде видеть то, что она не любит своего мужа, и
мне казалось, что я это вижу.
Дмитрий Петрович скоро стал бороться с дремотой.
После ужина он посидел с нами минут десять и
сказал:
- Как вам угодно, господа, а мне завтра нужно
вставать в три часа. Позвольте оставить вас.
Он нежно поцеловал жену, крепко, с благодарностью
пожал мне руку и взял с меня слово, что я
непременно приеду на будущей неделе. Чтобы завтра
не проспать, он пошел ночевать во флигель.
Мария Сергеевна ложилась спать поздно,
по-петербургски, и теперь почему-то я был рад
этому.
- Итак? - начал я, когда мы остались одни. - Итак,
вы будете добры, сыграете что-нибудь.
Мне не хотелось музыки, но я не знал, как начать
разговор. Она села за рояль и сыграла, не помню
что. Я сидел возле, смотрел на ее белые пухлые
руки и старался прочесть что-нибудь на ее
холодном, равнодушном лице. Но вот она чему-то
улыбнулась и поглядела на меня.
- Вам скучно без вашего друга, - сказала она.
Я засмеялся.
- Для дружбы достаточно было бы ездить сюда раз в
месяц, а я бываю тут чаще, чем каждую неделю.
Сказавши это, я встал и в волнении прошелся из
угла в угол. Она тоже встала и отошла к камину.
- Вы что хотите этим сказать? - спросила она,
поднимая на меня свои большие ясные глаза.
Я ничего не ответил.
- Вы сказали неправду, - продолжала она, подумав.
- Вы бываете здесь только ради Дмитрия Петровича.
Что ж, я очень рада. В наш век редко кому
приходится видеть такую дружбу.
"Эге!" - подумал я и, не зная, что сказать,
спросил:
- Хотите пройтись по саду?
- Нет.
Я вышел на террасу. По голове у меня бегали
мурашки, и мне было холодно от волнения. Я уже был
уверен,то разговор наш будет самый ничтожный и что
ничего особенного мы не сумеем сказать друг другу,
но что непременно в эту ночь должно случиться то,
о чем я не смел даже мечтать. Непременно в эту
ночь или никогда.
- Какая хорошая погода! - сказал я громко.
- Для меня это решительно все равно, - послышался
ответ.
Я вошел в гостиную. Мария Сергеевна по-прежнему
стояла около камина, заложив назад руки, о чем-то
думая, и смотрела в сторону.
- Почему же это для вас решительно все равно? -
спросил я.
- Потому что мне скучно. Вам бывает скучно только
без вашего друга, а мне всегда скучно. Впрочем...
это для вас не интересно.
Я сел за рояль и взял несколько аккордов, выжидая,
что она скажет.
- Вы, пожалуйста, не церемоньтесь, - сказала она,
сердито глядя на меня и точно собираясь заплакать
с досады. - Если вам хочется спать, то уходите. Не
думайте, что если вы друг Дмитрия Петровича, то уж
обязаны скучать с его женой. Я не хочу жертвы.
Пожалуйста, уходите.
Я не ушел, конечно. Она вышла на террасу, а я
остался в гостиной и минут пять перелистывал ноты.
Потом и я вышел. Мы стояли рядом в тени от
занавесок, а под ними были ступени, залитые лунным
светом. Через цветочные клумбы и по желтому песку
аллей тянулись черные тени деревьев.
- Мне тоже нужно уезжать завтра, - сказал я.
- Конечно, если мужа нет дома, то вам нельзя
оставаться здесь, - проговорила она насмешливо. -
Воображаю, как бы вы были несчастны, если бы
влюбились в меня! Вот погодите, я когда-нибудь
возьму и брошусь вам на шею... Посмотрю, с каким
ужасом вы побежите от меня. Это интересно.
Ее слова и бледное лицо были сердиты, но ее глаза
были полны самой нежной, страстной любви. Я уже
смотрел на это прекрасное создание как на свою
собственность, и тут впервые я заметил, что у нее
золотистые брови, чудные брови, каких я раньше
никогда не видел. Мысль, что я сейчас могу
привлечь ее к себе, ласкать, касаться ее
замечательных волос, представилась мне вдруг такою
чудовищною, что я засмеялся и закрыл глаза.
- Однако уже пора... Спокойной ночи, - проговорила
она.
- Я не хочу спокойной ночи... - сказал я, смеясь и
идя за ней в гостиную. - Я прокляну эту ночь, если
она будет спокойной.
Пожимая ей руку и провожая ее до двери, я видел по
ее лицу, что она понимает меня и рада, что я тоже
понимаю ее.
Я пошел к себе в комнату. На столе у меня около
книг лежала фуражка Дмитрия Петровича, и это
напомнило мне о его дружбе. Я взял трость и вышел
в сад. Тут уж подымался туман, и около деревьев и
кустов, обнимая их, бродили те самые высокие и
узкие привидения, которых я видел давеча на реке.
Как жаль, что я не мог с ними говорить!
В необыкновенно прозрачном воздухе отчетливо
выделялись каждый листок, каждая росинка - все это
улыбалось мне в тишине, спросонок, и, проходя мимо
зеленых скамей, я вспоминал слова из какой-то
шекспировской пьесы: как сладко спит сияние луны
здесь на скамье!
В саду была горка. Я взошел на нее и сел. Меня
томило очаровательное чувство. Я знал наверное,
что сейчас буду обнимать, прижиматься к ее
роскошному телу, целовать золотые брови, и мне
хотелось не верить этому, дразнить себя, и было
жаль, что она меня так мало мучила и так скоро
сдалась.
Но вот неожиданно послышались тяжелые шаги. На
аллее показался мужчина среднего роста, и я тотчас
же узнал в нем Сорок Мучеников. Он сел на скамью и
глубоко вздохнул, потом три раза перекрестился и
лег. Через минуту он встал и лег на другой бок.
Комары и ночная сырость мешали ему уснуть.
- Ну, жизнь! - проговорил он. - Несчастная,
горькая жизнь!
Глядя на его тощее согнутое тело и слушая тяжелые
вздохи, я вспомнил еще про одну несчастную,
горькую жизнь, которая сегодня исповедалась мне, и
мне стало жутко и страшно своего блаженного
состояния. Я спустился с горки и пошел к дому.
"Жизнь, по его мнению, страшна, - думал я, - так
не церемонься же с нею, ломай ее и, пока она тебя
не задавила, бери все, что можно урвать от нее".
На террасе стояла Мария Сергеевна. Я молча обнял
ее и стал жадно целовать ее брови, виски, шею...
В моей комнате она говорила мне, что она любит
меня уже давно, больше года. Она клялась мне в
любви, плакала, просила, чтобы я увез ее к себе. Я
то и дело подводил ее к окну, чтобы посмотреть на
ее лицо при лунном свете, и она казалась мне
прекрасным сном, и я торопился крепко обнять ее,
чтобы поверить в действительность. Давно уж я не
переживал таких восторгов... Но все-таки далеко,
где-то в глубине души, я чувствовал какую-то
неловкость, и мне было не по себе. В ее любви ко
мне было что-то неудобное и тягостное, как в
дружбе Дмитрия Петровича. Это была большая,
серьезная любовь со слезами и клятвами, а я хотел,
чтобы не было ничего серьезного - ни слез, ни
клятв, ни разговоров о будущем. Пусть бы эта
лунная ночь промелькнула в нашей жизни светлым
метеором - и баста.
Ровно в три часа она вышла от меня, и когда я,
стоя в дверях, смотрел ей вслед, в конце коридора
вдруг показался Дмитрий Петрович. Встретясь с ним,
она вздрогнула и дала ему дорогу, и во всей ее
фигуре было написано отвращение. Он как-то странно
улыбнулся, кашлянул и вошел ко мне в комнату.
- Тут я забыл вчера свою фуражку... - сказал он,
не глядя на меня.
Он нашел и обеими руками надел на голову фуражку,
потом посмотрел на мое смущенное лицо, на мои
туфли и проговорил не своим, а каким-то странным,
сиплым голосом:
- Мне, вероятно, на роду написано ничего не
понимать. Если вы понимаете что-нибудь. то...
поздравляю вас. У меня темно в глазах.
И он вышел, покашливая. Потом я видел в окно, как
он сам около конюшни запрягал лошадей. Руки у него
дрожали, он торопился и оглядывался на дом;
вероятно, ему было страшно. Затем он сел в
тарантас и со странным выражением, точно боясь
погони, ударил по лошадям.
Немного погодя уехал и я сам. Уже всходило солнце,
и вчерашний туман робко жался к кустам и
пригоркам. На козлах сидел Сорок Мучеников, уже
успевший где-то выпить, и молол пьяный вздор.
- Я человек вольный! - кричал он на лошадей. - Эй
вы, малиновые! Я потомственный почетный гражданин,
ежели желаете знать!
Страх Дмитрия Петровича, который не выходил у меня
из головы, сообщился и мне. Я думал о том, что
случилось, и ничего не понимал. Я смотрел на
грачей, и мне было странно и страшно, что они
летают.
- Зачем я это сделал? - спрашивал я себя в
недоумении и с отчаянием. - Почему это вышло
именно так, а не иначе? Кому и для чего это нужно
было, чтоб она любила меня серьезно и чтоб он
явился в комнату за фуражкой? При чем тут фуражка?
