первое время, когда полковник был помоложе, они
часто попадали в положение соперников, но никогда
не ревновали друг к другу. В обществе, где они
бывали вместе, Ягича прозвали Володей большим, а
его друга - Володей маленьким.
В санях, кроме Володи большого, Володи маленького
и Софьи Львовны, находилась еще одна особа -
Маргарита Александровна, или, как ее все звали,
Рита, кузина госпожи Ягич, девушка уже за
тридцать, очень бледная, с черными бровями, в
pince-nez, курившая папиросы без передышки, даже
на сильном морозе; всегда у нее на груди и на
коленях был пепел. Она говорила в нос, растягивая
каждое слово, была холодна, могла пить ликеры и
коньяк сколько угодно и не пьянела и двусмысленные
анекдоты рассказывала вяло, безвкусно. Дома она от
утра до вечера читала толстые журналы, обсыпая их
пеплом, или кушала мороженые яблоки.
- Соня, перестань беситься, - сказала она
нараспев. - Право, глупо даже.
В виду заставы тройка понеслась тише, замелькали
дома и люди, и Софья Львовна присмирела, прижалась
к мужу и вся отдалась своим мыслям. Володя
маленький сидел против. Теперь уже к веселым,
легким мыслям стали примешиваться и мрачные. Она
думала: этому человеку, который сидит против, было
известно6 что она его любила, и он, конечно, верил
разговорам, что она вышла за полковника par depit.
Она еще ни разу не признавалась ему в любви и не
хотела, чтобы он знал, и скрывала свое чувство, но
по лицу его видно было, что он превосходно понимал
ее - и самолюбие ее страдало. Но в ее положении
унизительнее всего было то, что после свадьбы этот
Володя маленький вдруг стал обращать на нее
внимание, чего раньше никогда не бывало,
просиживал с ней по целым часам молча или болтая о
пустяках, и теперь в санях, не разговаривая с нею,
он слегка наступал ей на ногу и пожимал руку;
очевидно, ему того только и нужно было, чтобы она
вышла замуж; и очевидно было, что он презирает ее
и что она возбуждает в нем интерес лишь известного
свойства, как дурная и непорядочная женщина. И
когда в ее душе торжество и любовь к мужу мешались
с чувством унижения и оскорбленной гордости, то ею
овладевал задор и хотелось тогда сесть на козлы и
кричать, подсвистывать...
Как раз в то самое время, как проезжали мимо
женского монастыря, раздался удар большого
тысячепудового колокола. Рита перекрестилась.
- В этом монастыре наша Оля, - сказала Софья
Львовна и тоже перекрестилась и вздрогнула.
- Зачем она пошла в монастырь? - спросил полковник.
- Par depit, - сердито ответила Рита, очевидно
намекая на брак Софьи Львовны с Ягичем. - Теперь в
моде этот par depit. Вызов всему свету. Была
хохотушка, отчаянная кокетка, любила только балы
да кавалеров и вдруг - на-поди! Удивила!
- Это неправда, - сказал Володя маленький, опуская
воротник шубы и показывая красивое лицо. - Тут не
par depit, а сплошной ужас, если хотите. Ее брата,
Дмитрия, сослали в каторжные работы, и теперь
неизвестно, где он. А мать умерла с горя.
Он опять поднял воротник.
- И хорошо сделал Оля, - добавил он глухо. - Жить
на положении воспитанницы, да еще с таким золотом,
как Софья Львовна, - тоже подумать надо!
Софья Львовна услышала в его голосе презрительный
тон и хотела сказать ему дерзость, но промолчала.
Ею опять овладел тот же задор; она поднялась на
ноги и крикнула плачущим голосом:
- Я хочу к утрене! Ямщик, назад! Я хочу Олю видеть!
Повернули назад. Звон монастырского колокола был
густой, и, как казалось Софье Львовне, что-то в
нем напоминало об Оле и ее жизни. Зазвонили и в
других церквах. Когда ямщик осадил тройку, Софья
Львовна выскочила из саней и одна, без
провожатого, быстро пошла к воротам.
- Скорей, пожалуйста! - крикнул ей муж. - Уже
поздно!
Она прошла темными воротами, потом по аллее,
которая вела от ворот к главной церкви, и снежок
хрустел у нее под ногами, и звон раздавался уже
над самою головой и, казалось, проникал во все ее
существо. Вот церковная жизнь, три ступеньки вниз,
затем притвор с изображениями святых по обе стороны,
запахло можжевельником и ладаном, опять
дверь, и темная фигурка отворяет ее и кланяется
низко-низко... В церкви служба еще не начиналась.
Одна монашенка ходила около иконостаса и зажигала
свечи на ставниках, другая зажигала паникадило.
Там и сям, ближе к колоннам и боковым приделам,
стояли неподвижно черные фигуры. "Значит, как они
стоят теперь, так уж не сойдут до самого утра", -
подумала Софья Львовна, и ей показалось тут темно,
холодно, скучно, - скучнее, чем на кладбище. Она с
чувством скуки поглядела на неподвижные, застывшие
фигуры, и вдруг сердце у нее сжалось. Почему-то в
одной из монашенок, небольшого роста, с худенькими
плечами и с черною косынкой на голове она узнала
Олю, хотя Оля, когда уходила в монастырь, была
полная и как будто повыше. Нерешительно, сильно
волнуясь отчего-то, Софья Львовна подошла к
послушнице и через плечо поглядела ей в лицо и
узнала Олю.
- Оля! - сказала она и всплеснула руками, и уж не
могла говорить от волнения. - Оля!
Монашенка тотчас же узнала ее, удивленно подняла
брови, и ее бледное, недавно умытое, чисто лицо и
даже, как показалось, ее белый платочек, который
виден был из-под косынки, просияли от радости.
- Вот господь чудо послал, - сказала она и тоже
всплеснула своими худыми, бледными ручками.
Софья Львовна крепко обняла ее и поцеловала и
боялась при этом, чтобы от нее не пахло вином.
- А мы сейчас ехали мимо и вспомнили про тебя, -
говорила она, запыхавшись, как от быстрой ходьбы.
- Какая ты бледная, господи!
Я... я очень рада тебя видеть. Ну, что? Как?
Скучаешь?
Софья Львовна оглянулась на других монахинь и
продолжала уже тихим голосом:
- У нас столько перемен... Ты знаешь, я замуж
вышла за Ягича, Владимира Никитыча. Ты его
помнишь, наверное... Я очень счастлива с ним.
- Ну, слава богу. А папа твой здоров?
- Здоров. Часто про тебя вспоминает. Ты же, Оля,
приходи к нам на праздниках. Слышишь?
- Приду, - сказала Оля и усмехнулась. - Я на
второй день приду.
Софья Львовна, сама не зная отчего, заплакала и
минутку плакала молча, потом вытерла глаза и
сказала:
- Рита будет очень жалеть, что тебя не видела. Она
тоже с нами. И Володя тут. Как бы они были рады,
если бы ты повидалась с ними! Пойдем к ним, ведь
служба еще не начиналась.
- Пойдем, - согласилась Оля.
Она перекрестилась три раза и вместе с Софьей
Львовной пошла к выходу.
- Так ты говоришь, Сонечка, счастлива? - спросила
она, когда вышли за ворота.
- Очень.
- Ну, слава богу.
Володя большой и Володя маленький, увидев
монашенку, вышли из саней и почтительно
поздоровались; оба были заметно тронуты, что у нее
бледное лицо и черное монашеское платье, и обоим
было приятно, что она вспомнила про них и пришла
поздороваться. Чтобы ей не было холодно, Софья
Львовна окутала ее в плед и прикрыла одною полой
своей шубы. Недавние слезы облегчили и прояснили
ей душу, и она была рада, что эта шумная,
беспокойная и, в сущности, нечистая ночь
неожиданно кончилась так чисто и кротко. И чтобы
удержать подольше около себя Олю, она предложила:
- Давайте ее прокатим! Оля, садись, мы немножко.
Мужчины ожидали, что монашенка откажется, - святые
на тройках не ездят, - но, к их удивлению, она
согласилась и села в сани. И когда тройка
помчалась к заставе, все молчали и только
старались, чтобы ей было удобно и тепло, и каждый
думал о том, какая она была прежде и какая теперь.
Лицо у нее теперь было бесстрастное, мало
выразительное, холодное и бледное, прозрачное,
будто в жилах ее текла вода, а не кровь. А года
два-три назад она была полной, румяной, говорила о
женихах, хохотала от малейшего пустяка...
Около заставы тройка повернула назад; когда она
минут через десять остановилась около монастыря,
Оля вышла из саней. На колокольне уже
перезванивали.
- Спаси вас господи, - сказала Оля и низко,
по-монашески поклонилась.
- Так ты же приходи, Оля.
- Приду, приду.
Она быстро пошла и скоро исчезла в темных воротах.
И после этого почему-то, когда тройка поехала
дальше, стало грустно-грустно. Все молчали. Софья
Львовна почувствовала во всем теле слабость и пала
духом; то, что она заставила монашенку сесть в
сани и прокатиться на тройке, в нетрезвой
компании, казалось ей уже глупым, бестактным и
похожим на кощунство; вместе с хмелем у нее прошло
и желание обманывать себя, и для нее уже ясно
было, что мужа своего она не любит и любить не
может, что все вздор и глупость. Она вышла из
расчета, потому что он, по выражению ее
институтских подруг, безумно богат, и потому что
ей страшно было оставаться в старых девах, как
Рита, и потому что надоел отец-доктор и хотелось
досадить Володе маленькому. Если бы она могла
предположить, когда выходила, что это так тяжело,
жутко и безобразно, то она ни за какие блага в
свете не согласилась бы венчаться. Но теперь беды
не поправишь. Надо мириться.
Приехали домой. Ложась в теплую мягкую постель и
укрываясь одеялом, Софья Львовна вспомнила темный
коридор, запах ладана и фигуры у колонн, и ей было
жутко от мысли, что эти фигуры будут стоять
неподвижно все время, пока она будет спать. Утреня
будет длинная-длинная, потом часы, потом обедня,
молебен...
"Но ведь бог есть, наверное есть, и я непременно
должна умереть, значит, надо рано или поздно
подумать о душе, о вечной жизни, как Оля. Оля
теперь спасена, она решила для себя все вопросы...
Но если бога нет? Тогда пропала ее жизнь. То есть
как пропала? Почему пропала?"
А через минуту в голову опять лезет мысль:
"Бог есть, смерть непременно придет, надо о душе
подумать. Если Оля сию минуту увидит свою смерть,
то ей не будет страшно. Она готова. А главное, она
уже решила для себя вопрос жизни. Бог есть...
да... Но неужели нет другого выхода, как только
идти в монастырь? Ведь идти в монастырь - значит
отречься от жизни, погубить ее..."
Софье Львовне становилось немножко страшно; она
спрятала голову под подушку.
- Не надо об этом думать, - шептала она. - Не
надо...
Ягич ходил в соседней комнате по ковру, мягко
звеня шпорами, и о чем-то думал. Софье Львовне
пришла мысль, что этот человек близок и дорог ей
только в одном: его тоже зовут Владимиром. Она
села на постель и позвала нежно:
- Володя!
- Чего тебе? - отозвался муж.
- Ничего.
Она опять легла. Послышался звон, быть может тот
же самый монастырский, припомнились ей опять
притвор и темные фигуры, забродили в голове мысли
о боге и неизбежной смерти, и она укрылась с
головой, чтобы не слышать звона; она сообразила,
что, прежде чем наступят сырость и смерть, будет
еще тянуться длинная-длинная жизнь, и изо дня в
день придется считаться с близостью нелюбимого
человека, который вот пришел уже в спальню и
ложится спать, и придется душить в себе
безнадежную любовь к другому - молодому,
обаятельному и, как казалось ей, необыкновенному.
Она взглянула на мужа и хотела пожелать ему доброй
ночи, но вместо этого вдруг заплакала. Ей было
досадно на себя.
- Ну, начинается музыка! - проговорил Ягич, делая
ударение на зы.
Она успокоилась, но поздно, только к десятому часу
утра; она перестала плакать и дрожать всем телом,
но зато у ней началась сильная головная боль. Ягич
торопился к поздней обедне и в соседней комнате
ворчал на денщика, который помогал ему одеваться.
Он вошел в спальню раз, мягко звеня шпорами, и
взял что-то, потом в другой раз - уже в эполетах и
орденах, чуть-чуть похрамывая от ревматизма, и
Софье Львовне показалось почему-то, что он ходит и
смотрит, как хищник.
Она слышала, как Ягич позвонил у телефона.
- Будьте добры, соедините с Васильевскими
казармами! - сказал он; а через минуту: -
Васильевские казармы? Пригласите, пожалуйста, к
телефону доктора Салимовича... - И еще через
минуту: - С кем говорю? Ты, Володя? Очень рад.
Попроси, милый, отца приехать сейчас к нам, а то
моя супруга сильно расклеилась после вчерашнего.
