математикой. . .". "Что же касается анатомии, -- замечает он
далее, -- то мне не придется ее изучать, потому что, хотя в
Кембридже в настоящее время болтается на виселице труп одного
бедного повешенного, наш хирург, который обычно читает свои
лекции, не пожелал их читать на этот раз, утверждая, что так
как висельник -- мужчина, студенты не явятся на это зрелище".
Так обстояло дело в одном из тех колледжей, который Честерфилд
считал лучшим по всем университете. Практически все время,
проведенное им в Кембридже, посвящено было изучению языков и
красноречия -- преимущественно в его античных образцах; он
ревностно предавался при этом переводам: с латинского или
французского -- на английский, с английского -- на французский.
Прилежание, которым он отличался с юных лет, в данном случае,
будучи направлено на ложную цель, сослужило ему плохую службу:
в зрелые годы он сам осознал основной порок воспитания, которое
превратило его в маленького педанта -- поверхностного, суетного
и тщеславного; он был весьма начитан в античных авторах, но
плохо понимал окружавшую его жизнь и плохо разбирался в
человеческих отношениях. . . С явной горечью Честерфилд
подводил итоги своему университетскому образованию: "Когда я
хотел быть красноречивым, я цитировал Горация, когда я намерен
был шутить, я пытался повторять Марциала, когда я хотел
казаться светским человеком, я подражал Овидию. Я был убежден,
что только древние обладали здравым смыслом и что в их
произведениях заключалось все то, что могло бы быть
необходимым, полезным и приятным для человека".
По установившейся в состоятельных английских семьях
традиции образование молодых людей завершалось так называемой
"большой поездкой" (Grand Tour) -- более или менее
продолжительным путешествием по континентальной Европе,
преимущественно по Франции и Италии. В 1714 году в подобное
путешествие отправился и Стенхоп-Честерфилд, однако без
гувернера, сопровождавшего в таких случаях молодых
путешественников.
Английские писатели и публицисты в течение всего XVIII
века не склонны были слишком высоко оценивать воспитательное
значение подобных поездок. Дж. Филдинг, например, описывая
юношеские годы жизни богатого деревенского сквайра в своем
романе "История приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама
Адамса" (1742), рассказывает, что мать сквайра склонила сына к
двадцати годам к подобному путешествию на континент, потому
что, "по ее понятиям, оно отлично заменило бы ему обучение в
закрытой школе и в университете". Поездив по Европе, молодой
сквайр, по словам Филдинга, "вернулся домой с большим запасом
французских костюмов, словечек, слуг и глубокого презрения к
родной стране, особливо же ко всему, что отдавало
простосердечием и честностью наших прадедов". Мать по его
возвращении "поздравила себя с большим успехом", -- заключает
Филдинг свой рассказ, уточняя, что вскоре молодой человек
"обеспечил себе место в парламенте и прослыл одним из самых
утонченных джентльменов своего времени" (ч. III, гл. 7). Нечто
подобное о "большой поездке" писали позже Л. Стерн и Адам Смит.
Последний в своем знаменитом трактате "Богатство народов"
утверждал, что всякий молодой англичанин, отправлявшийся в
такую поездку, возвращался домой "более тщеславным, более
беспринципным, более рассеянным и менее способным применить
свои силы к учению или какому-нибудь делу" (кн. V, 1).
Любопытно, что впоследствии и сам Честерфилд, в одной из
статей, опубликованных в журнале "Мир" (1753, No 29), привел
ряд примеров неоправдавшихся надежд, возлагавшихся на "большую
поездку", когда она, имея своей целью содействие знакомству
молодых людей с языками, образом жизни и учреждениями чужих
стран, в действительности приводила к плачевным результатам,
обертываясь своей отрицательной стороной. В некоторых
сообщаемых им примерах можно уловить их автобиографическую
основу; очевидно, его юношеское путешествие впоследствии
вспоминалось ему не только своей привлекательностью и новизной.
Маршрут путешествия самого Филипа Дормера Стенхопа был,
однако, не традиционным и прервался раньше, чем это
предполагалось. Летом 1714 года он уехал в соседнюю Голландию и
поселился в Гааге. Впоследствии Честерфилд писал в одном из
первых писем сыну, еще мальчику, отправлявшемуся в поездку по
тому же маршруту: "Голландия, куда ты едешь, -- это одна из
самых красивых и богатых семи провинций, образующих соединенную
Республику Генеральных Штатов; к тому же республика означает
совсем свободное правление, где нет короля. Гаага, куда ты
прежде всего отправляешься, -- это самая красивая деревня в
мире. потому что Гаага -- это не город". Хотя в начале XVIII
века Голландия быстро шла к своему экономическому упадку, она
все еще пользовалась славой богатой и просвещенной страны,
дававшей приют вольным мыслителям Франции и являвшейся очагом
деятельной мысли и свободного книгопечатания. Стоит, однако,
вспомнить строфы, посвященные Голландии в первой поэме Оливера
Голдсмита "Путешественник": голландцы, по его мнению, выше
всего ценят богатство. -- оно наделяет их удобствами,
изобилием, искусством. Но всмотритесь ближе: бедный продает
свою страну, а богатый -- покупает. В Гааге, где юный Стенхоп
впервые тесно соприкоснулся с жизнью, находилось много
иностранцев, приехавших сюда из разных стран -- искать
развлечений и удачи, а для человека, имевшего деньги,
пребывание в этой "красивой деревне" казалось веселым и
привлекательным. Лето 1714 года, проведенное в Гааге, быстро
преобразило молодого Стенхопа: он стал забывать привычки,
приобретенные в университетском колледже, забросил усидчивые
занятия и пристрастился к карточной игре. "Когда я приехал за
границу. -- вспоминал он в зрелые годы, -- я прежде всего
явился в Гаагу, где карточная игра была в моде в ту пору и где
я заметил, что игре предавались также люди самого
блистательного звания и положения. Я был тогда слишком молод и
слишком глуп, чтобы понять, что игра была для них одним из
средств завершить образование; и так как я стремился к
совершенству, я усвоил игру, как шаг к нему". Дело зашло,
впрочем, не слишком далеко; сам юноша, по его поздним
свидетельствам, одумался быстро и признал, что ремесло и
порочные привычки картежника не только не украшают человека, но
налагают на него позорное пятно. Из Гааги он вскоре собирался
ехать в Италию -- в Турин, оттуда в Венецию и Рим. но события в
Англии совершенно изменили его намерения
Стенхоп-Честерфилд был еще в Гааге, когда здесь в августе
1714 года были получены первые известия о внезапной кончине
королевы Анны и о немедленном провозглашении королем -- в силу
акта о протестантском наследии -- Георга I, первого правителя
Англии из иноземного Ганноверского дома. Все в Англии пришло в
движение и быстро привело к полному обновлению государственной
и политической жизни. Покойная королева опиралась на состоявшее
при ней торийское правительство; теперь оно пало и власть взяла
в свои руки партия вигов, сторонников Ганноверского дома,
поддержавших нового протестантского короля. Виги стояли за
переворот 1688 года, возведший на английский престол Вильгельма
III Оранского. Международная обстановка, однако, осложнилась
благодаря тому, что на сцену снова выступили приверженцы
свергнутой династии Стюартов. Претендент на английскую корону,
сын Иакова II, бежавший из Англии во Францию, воспитывался под
покровительством Людовика XIV. Во Францию бежал также, после
избрания английским королем курфюрста Ганноверского, виконт
Генри Сент-Джон Болингброк, игравший значительную роль при
королеве Анне; он примкнул к претенденту и вместе с ним
вынашивал планы восстания в Шотландии. Однако эти планы не
претворились в жизнь: осенью 1715 года умер Людовик XIV, а его
преемник, Филипп Орлеанский, не склонен был оказать поддержку
отрядам претендента, вторжение которого в Шотландию хотя и было
осуществлено, но потерпело полную неудачу (1716). Ко всем этим
событиям Стенхоп присматривался с особой внимательностью, так
как они близко касались и его семьи, и его самого. "Прошло
слишком мало времени с тех пор, как я уехал из Англии, чтобы я
мог желать возвратиться туда во что бы то ни стало", -- писал
он Жуно в декабре 1714 года, сожалея, впрочем, что не мог
присутствовать при появлении в Англии нового короля, прибывшего
туда из Ганновера в сентябре. Но Стенхопу, воспитанному
французским протестантом в духе, враждебном католицизму, уже в
то время внушали опасения замыслы претендента, "папистские"
склонности которого были традиционными и широко известными.
Более того, Честерфилд искренне считал смерть королевы Анны
"величайшим благом для Англии", когда узнал, "как далеко при
ней продвинулись дела в пользу претендента и папизма". "Живи
она еще три месяца, -- писал Стенхоп о покойной королеве в том
же письме к Жуно, -- она несомненно ввела бы в Англии свою
религию и оставила бы своим наследником, в качестве будущего
короля, ублюдка, столь же глупого, как она сама, и влекомого за
ней бандой мерзавцев". Как видим, юный Стенхоп имел достаточно
оснований считать себя сторонником нового короля, еще до тсто
как он получил первую придворную должность, -- ее выхлопотал
для него его отец, ставший одним из тех вигов, которых
приблизил к себе Георг I. Вернувшись в Англию, Стенхоп был
представлен королю и назначен одним из "постельничих"
(gentleman of Bedchamber) принца Уэльского, -- будущего Георга
II; вскоре (1715) он был избран в палату общин парламента,
благодаря тем же придворным связям еще до совершеннолетия, что
было, кстати сказать, противозаконным, -- от некоего маленького
местечка в захолустном Корнуэлле. Его жизнь придворного
началась, и он стал приглядываться к тому, что его окружало.
Если Стенхоп когда-либо и питал симпатии к немецкому
курфюрсту, ставшему английским королем, то теперь,
познакомившись с ним ближе, он потерял их безвозвратно. Георг I
воссел на английском престоле, когда ему исполнилось пятьдесят
три года; ему уже поздно было учиться чему-либо и менять свои
привычки мелкопоместного немецкого курфюрста, каким он и
остался до самой смерти; оплакивая свой родной Ган-новер как
потерянный рай. Нравы и обычаи англичан были ему совершенно
чужды; он не знал ни одного английского слова: английское
законодательство, политическое устройство, парламентская
система были для него недоступной и непостижимой тайной,
которую он даже не пытался себе уяснить; кроме того, он
отличался совершенным невежеством: о литературе, искусстве,
театре он не имел никакого понятия и презирал их, как мог
презирать их немецкий солдат его поры. воспитанный в казарме
или н'а конюшне. Он привез с собою многочисленную немецкую
свиту -- камергеров, секретарей, слуг, арапов, взятых в плен во
время войн с турками; он даже поселил рядом с собою вывезенных
им из Ганновера обеих старых и безобразных своих фавориток --
фрау фон Кильманнсегге. ставшую в Англии графиней Дарлингтон, и
графиню фон Шуленбург, превратившуюся в герцогиню Кендал. В.
Теккерей, тщательно изучавший мемуары этой эпохи и воссоздавший
ее в своей книге "Четыре Георга", приводит немало
анекдотических сведений и придворных сплетен о нравах
Сент-Джемского дворца; Георг I и обе его старые любовницы
