именем, хотя молва и приписывала ему -- иногда напрасно --
кое-какие безымянные сочинения философско-этического
содержания. Правда, Честерфилд считался острословом и
занимательным собеседником, чьи меткие суждения подхватывались
на лету, становились широко известными и попадали в современную
печать вместе с анекдотами о нем журналистов. Но
распространявшихся слухов и закрепленных в печати афоризмов
Честерфилда было, разумеется, недостаточно для того, чтобы этот
вельможа мог приобрести литературную репутацию, о которой
никогда не заботился, довольствуясь тем, что считался добрым
приятелем многих видеых французских и английских писателей той
эпохи.
Смерть Честерфилда в глубокой старости (в 1773 году)
прошла в общем мало замеченной. Однако уже год спустя его имя
приобрело настоящую славу образцового писателя, когда оно
появилось на титульном листе книги, изданной его невесткой и
составленной из его писем к сыну, никогда не предназначавшихся
для печати. Эта книга стала знаменитой уже при первом своем
выходе в свет. Она переиздавалась по нескольку раз в году,
выпускалась в переводах на всех европейских языках, непрерывно
увеличивавшихся в числе, и быстро сделалась классическим
образцом английской эпистолярной прозы. Слава ее была завещана
XIX веку, как одной из тех книг, которые не стареют; в этом
столетии литературная репутация Честерфилда как писателя,
мыслителя и педагога сложилась окончательно и вызвала к жизни
обнародование еще нескольких книг, рукописи которых были
извлечены из старых семейных архивов (например, "Письма к
крестнику") или перепечатаны со страниц старинных английских
журналов.
Если необычным явилось начало посмертной литературной
популярности Честерфилда, то немало неожиданного было и в ее
последующей истории, когда периоды подъема читательского
интереса к его литературному наследию сменялись малой к нему
заинтересованностью или полным безучастием -- как в самой
Англии, так и в других странах Западной Европы. В результате и
личность самого Честерфилда, и его сочинения несколько раз
подвергались коренной переоценке. То его считали мудрым
воспитателем просветительского склада, опытным педагогом,
письма которого образуют законченную систему, заслуживающую
изучения и практического применения, то объявляли беспринципным
циником, проповедником эгоистической морали, вельможей, во всех
тонкостях изучившим искусство придворного лицемерия. Такие
очевидные и озадачивающие противоречия в оценках были, с одной
стороны, следствием отсутствия достаточных и критически
проверенных данных о Честерфилде и слабой изученности огромного
архивного материала, ожидавшего своего обнародования и
истолкования, и, с другой стороны, реальными, а не мнимыми
противоречиями его действительно незаурядной личности,
допускавшей различное к себе отношение и порождавшей споры уже
среди современников.
Новейшие исследователи Честерфилда считают, что традиция
отрицательного отношения к нему сложилась прежде всего у его
соотечественников и что многие из них были явно к нему
несправедливы. Так, например, если Семюэл Джонсон в своем
известном отзыве о "Письмах к сыну" Честерфилда утверждал, что
эта книга учит "морали потаскухи и манерам учителя танцев", то
он рассуждал пристрастно, запальчиво, как человек, все еще не
забывший о своем разрыве и резкой вражде с автором этой книги.
Не менее ошибочным и неоправданным считают также тот злобный и
карикатурный образ Честерфилда, который был представлен Ч.
Диккенсом в его историческом романе "Барнеби Редж" (1841), -- в
нем изображены события, относящиеся к так называемому
"Гордонов-скому бунту" 1780 года, направленному против
правительственной политики в отношении католиков, получивших
тогда некоторые привилегии. Диккенс изобразил в этом романе
Честерфилда под именем сэра Джона Честера, джентльмена
элегантного и благовоспитанного, но бессердечного и
эгоистичного, который принимает участие в бунте вместе с
собранными Гордоном подонками и отребьем преступного мира. В
образе Джона Честера нет ни одной черты, которая могла бы найти
соответствие в личности реального Честерфилда, -- он не был ни
жестоким, ни беспринципным, -- не говоря уже о том, что он умер
за семь лет до самого "бунта"; ' тем не менее, несмотря на
исторические промахи, Диккенс, создавая своего Честера с
несомненной аллюзией на Честерфилда, явно набрасывал тень на
последнего, в особенности для тех читателей, которые были
недостаточно знакомы с историческими фактами. Естественно, что
желание разоблачить подобные карикатуры и восстановить истину
приводило порой к прямо противоположным результатам, -- к столь
же не историческим панегирическим оценкам Честерфилда как
писателя.
Если понимание личности Честерфилда и его знаменитой книги
представляло затруднения для его соотечественников, то еще
большие трудности стояли на этом пути для континентальных
читателей. "Редкие книги возбуждали столько шума и озлобления,
как эти письма", -- писал Г. Геттнер о "Письмах к сыну" в своей
известной и очень популярной истории литератур XVIII века. "В
Германии, отчасти и во Франции, они вошли в поговорку для
обозначения всяческой дерзости и безнравственности", -- отмечал
Геттнер далее, но тут же делал характерную оговорку:
"Нет сомнения, что их знает едва ли один человек из
десяти, повторяющих это старое мнение". Действительно,
многочисленные суждения и приговоры, произнесенные Честерфилду
и его книге на континенте Европы в XIX веке, были крайне
разноречивы. Если английские критики нередко утверждали, что
Честерфилд мало похож на английского джентльмена и что он
усвоил и проявлял в своем облике типические черты французского
вельможи конца царствования Людовика XIV и начала регентства,
то французские критики, напротив, не очень торопились увидеть в
нем представителя французской культуры XVIII века. Сент-Бев
хотя и находил, что Честерфилд счастливо соединил в себе лучшие
качества обоих народов, но в "Письмах к сыну" увидел
"предосудительные места"; все же, по его мнению, в этой книге
нет ни одной страницы, в которой нельзя было бы найти
счастливых наблюдений или мыслей, достойных удержания в памяти;
временами же, по суждению Сент-Бева, Честерфилд как писатель и
моралист поднимается до уровня Ларошфуко. Оценка Честерфилда в
статьях Филарета Шаля гораздо суровее и достигает негодующей
силы в известной книге Ипполита Тэна. В своей "Истории
английской литературы" И. Тэн уделил Честерфилду две странички,
состоящие сплошь из весьма тенденциозно подобранных цитат из
"Писем к сыну". Он находит достойным удивления истолкование
Честерфилдом того, что английский писатель, очевидно, считал
"хорошим тоном". "О справедливости, чести Честерфилд говорит
лишь походя, для приличия, но, по его мнению, прежде всего надо
иметь хорошие манеры. К этому он возвращается в каждом письме,
настойчиво, многословно, доказательно, и это составляет в книге
гротескный контраст". Совершенно очевидно, что в суждениях
такого рода, -- которые могли становиться тем традиционнее и
непреложнее, чем выше стоял авторитет произносившего их
критика, -- была своего рода беспомощность перед отсутствием
таких данных, которые позволили бы выработать более объективную
и справедливую оценку исторического лица, мало заботившегося о
том, что могут сказать потомки о его литературном наследии.
Такие источники -- в виде сотен писем его, к нему и о нем --
обнародованы были лишь в конце XIX и начале XX века. Лишь с
этого времени началась переоценка Честерфилда и его "Писем к
сыну", допускающая ныне более спокойное, беспристрастное и
уверенное отношение к нему и его книге. "Письма к сыну" со
всеми их особенностями, слабостями и достоинствами следует
представлять себе как исторический литературный памятник,
всецело обязанный противоречиям породившего его времени.
Филип Дормер Стенхоп (1694 -- 1773), будущий граф
Честерфилд, происходил из весьма знатного рода. Он был старшим
сыном третьего графа Честерфилда (также носившего имя Филипа
Стенхопа, 1673 -- 1726) и Елисаветы Сэвил, дочери Джорджа
Сэвила, маркиза Галифакса. Родители мальчика, -- как это обычно
бывало в тогдашних английских аристократических семьях, --
уделяли мало внимания его воспитанию; отца Филип Дормер почти
не знал, и оба они не чувствовали друг к другу никакого
расположения; в малолетстве он был отдан на попечение домашних
наставников, которыми, впрочем, руководила его бабушка со
стороны матери -- вдова маркиза Галифакса. Именно ей мальчик
был обязан выбором для него главного учителя, преподобного
Жуно, от которого он и получил первые сведения о языках --
древних и новых, -- истории и философии. Жуно происходил из
французской протестантской семьи, эмигрировавшей в Англию после
Нантского эдикта (1685), и занимал должность священника во
французской протестантской церкви в Лондоне, на Бервик-стрит.
Он был образованным человеком и, по-видимому, хорошим
воспитателем: добрые отношения с ним молодого Стенхопа
сохранились и тогда, когда они расстались. Жуно подготовил
юношу к поступлению в Кембриджский университет, куда Филип
Дормер Стенхоп и определился в 1712 году, в шестнадцатилетнем
возрасте.
Английские университеты начала XVIII века, в том числе
Кембриджский. всецело сохраняли свой средневековый характер:
веяния новой просветительской философии не коснулись еще
университетского преподавания и не поколебали прочно
утвердившейся там схоластики. Об этом свидетельствуют, в
частности, те споры по вопросам образования и обучения, которые
велись как раз в то время на страницах сатирико-нравоучительных
журналов Р. Стиля и Дж. Аддисона и других периодических
изданий. Р. Стиль с полным основанием считал одним из
существенных недостатков английских университетов несоразмерно
большое, по сравнению с другими предметами, время, отводившееся
там для изучения древних языков. "Наиболее укоренившаяся ошибка
в университетах", -- писал Р. Стиль в своем журнале "Опекун"
(The Guardian) в 1713 году, -- заключается во всеобщем
пренебрежении к тому, что делает человека хорошо воспитанным, и
во всеобщем внимании к тому, что называется глубокой ученостью.
. . Нельзя оправдать людей, расточающих много времени на то, в
чем судьями могут быть лишь очень немногие, и совершенно
пренебрегающих тем, что подлежит критике весьма многих". Эти
слова близки утверждениям Джона Локка, как известно
полагавшего, что воспитание важнее образования и что сведения о
том, как следует держать себя в обществе и что следует знать о
реальной действительности, гораздо существеннее тех
многочисленных сентенций и цитат лз античных авторов, которыми
тогда усиленно пичкали головы молодых людей в годы учения.
Будущий Честерфилд, обучавшийся в колледже Троицы (Trinity
Hall) Кембриджского университета немногим более года,
впоследствии на собственном опыте приходил к очень сходным
выводам.
О занятиях в колледже он писал своему прежнему наставнику
Жуно в письме из Кембриджа в Лондон (22 августа 1712 года): "Я
упорно занимаюсь латинским и греческим языками, потому что
ярмарка, которая состоится здесь через десять дней. сможет их
прервать... Впрочем, когда это развлечение кончится, я должен
буду начать занятия гражданским правом, философией и немного
