вегетарианца. Огромные ножницы науки, остригшие кудри
бедных школьниц, подбираются все ближе ко всему, чем вправе
гордиться народ. Врачи и чиновники не знают, что тело -
больше одежды; что суббота - для человека; что все
установления на свете будут осуждены или оправданы в
зависимости от того, подошли они или нет к здравой
человеческой жизни. Политика нормальна, если народ
сохраняет голову. Наука и искусство нормальны - если он
сохраняет волосы.
Вот она, мораль этой басни: надо начать снова, и не там,
где начинали. Сейчас я начну с волос бедной девочки.
Что-что, а это уж - дело хорошее. Когда мать гордится
красотой дочери - это хорошо, даже если все на свете плохо.
Такая гордость и любовь - один из пробных камней любой
страны и эпохи. Если другие установления этому мешают - тем
хуже для них. Если мешают властители, ученые, законы - тем
хуже для законов, ученых и властителей. Рыжим волосом
замурзанной девочки я подожгу цивилизацию. У девочки должны
быть красивые волосы - значит, она должна их мыть; волосы
надо мыть - значит, в доме должно быть чисто; в доме должна
быть чистота - значит, мать не должна работать; женщина не
должна работать - значит, надо меньше драть за жилье; жилье
должно быть дешевле - значит, надо перестроить экономику;
экономику надо перестроить - значит, нужно восстать.
Золотисто-рыжую девочку (которая только что прошла мимо
моего окна) нельзя уродовать, мучить, огорчать; нельзя
стричь, как каторжанку. Все короны, не подходящие к ее
голове, надо сломать; все, что мешает ее красе, надо смести.
Мать вправе приказать ей, чтобы она подвязала волосы, но
император Вселенной не смеет приказать, чтобы она
постриглась. Она - человек, образ Божий. Нагромождения
общественной жизни развалятся, сгинут; устои общества
рухнут; но волос с ее головы не должен упасть.
Г.К. Честертон
Три типа людей
Грубо говоря, в мире есть три типа людей. Первый тип -
это люди; их больше всего, и, в сущности, они лучше всех.
Мы обязаны им стульями, на которых сидим, одеждой, которую
носим, домами, в которых живем; в конце концов, если
подумать, мы и сами относимся к этому типу. Второй тип
назовем из вежливости "поэты". Они большей частью сущее
наказание для родных и благословение для человечества.
Третий же тип - интеллектуалы; иногда их называют мыслящими
людьми. Они - истинное и жесточайшее проклятие и для своих,
и для чужих. Конечно, бывают и промежуточные случаи, как во
всякой классификации. Многие хорошие люди - почти поэты;
многие плохие поэты - почти интеллектуалы. Но в основном
люди делятся именно так. Не думайте, что я сужу
поверхностно. Я размышлял над этим восемнадцать с лишним
минут.
У первого типа (к которому вы и я не без гордости можем
причислить себя) есть определенные, очень твердые убеждения,
которые называют "общими местами". Так, люди считают, что
дети приятны, сумерки печальны, а человек, сражающийся
против троих, - молодец. Эти мнения ни в коей мере не
грубы, они даже не просты. Любовь к детям - чувство тонкое,
сложное, почти противоречивое. В самом простом своем виде
оно слагается из преклонения перед радостью и преклонения
перед слабостью. Ощущение сумерек - в пошленьком романсе и
нелепейшем романе - очень тонкое ощущение. Оно колеблется
между тоской и наслаждением; можно сказать, что в нем
наслаждение искушает тоску. Рыцарственное нетерпение,
охватывающее нас при виде человека, вступившего в неравный
бой, совсем нелегко объяснить. Тут и жалость, и горькое
удивление, и жажда справедливости, и спортивный азарт. Да,
чувства толпы - очень тонкие чувства; только она их не
выражает, разве что взорвется мятежом.
Здесь-то и кроется объяснение необъяснимого на первый
взгляд существования поэтов. Поэты чувствуют, как люди, но
выражают эти чувства так, что все видят их тонкость и
сложность. Поэты облекают в плоть и кровь несмелую
утонченность толпы. Простой человек выразит сложнейшее
чувство восклицанием: "А ничего паренек!"; Виктор Гюго
напишет "Искусство быть дедом". Маклер лаконично заметит:
"Темнеть раньше стало..."; Йейтс напишет "В сумерках".
Моряк пробурчит что-то вроде: "Вот это да!.."; Гомер
расскажет нам, как человек в лохмотьях вошел в свой
собственный дом и прогнал знатных мужей. Поэты показывают
нам во всей красе человеческие чувства; но помните всегда,
что это - человеческие чувства. Никто не написал хороших
стихов о том, что дети отвратительны, сумерки нелепы, а
человек, скрестивший меч с тремя врагами, достоин презрения.
Эти мнения отстаивают интеллектуалы, или, иначе, умники.
Поэты выше людей, потому что понимают людей. Нечего и
говорить, что многие поэты пишут прозой - Рабле, например,
или Диккенс. Умники выше людей, потому что не желают их
понимать. Для них человеческие вкусы и обычаи - просто
грубые предрассудки. Благодаря интеллектуалам люди
чувствуют себя глупыми; благодаря поэтам - такими умными,
как и подумать не смели. Однако люди делают из этого не
совсем логичные выводы. Поэты восхищаются людьми,
раскрывают им объятия - и люди их распинают, побивают
каменьями. Умники презирают людей - и люди венчают их
лаврами. В палате общин, к примеру, много умников и немного
поэтов. Людей там нет.
Скажу еще раз: поэты - это не те, кто пишет стихи или
вообще что-нибудь пишет. Поэты - те, кому воображение и
культура помогают понять и выразить чувства других людей.
Умнику воображение и культура помогают, как он говорит,
"жить интеллектуальной жизнью". Поэт отличается от толпы
своей чувствительностью, умник - своей бесчувственностью.
Он недостаточно тонок и сложен, чтобы любить людей. Его
заботит одно: как бы порезче их отчитать. Он знает: что
бы эти необразованные ни говорили, они не правы. Умники
забывают, что необразованности нередко присуща тонкая
интуиция невинности.
Разберем один пример. Возьмите первый попавшийся
юмористический листок, и вы увидите шутки о теще или
свекрови. Вероятно, они окажутся грубыми - они ведь
рассчитаны на толпу; вероятно, теща - толстая, а хилый
запуганный зять ходит на задних лапках. Однако сама
проблема тещи далеко не проста. Дело не в том, что тещи
толсты и грубы; довольно часто они бывают изящными и
неправдоподобно ласковыми. Дело в том, что, подобно
сумеркам, отношения с тещей и свекровью слагаются из двух
чувств. Эту сумеречную суть, эту непростую и щекотливую
проблему может выразить поэт, чаще всего - умный и правдивый
прозаик вроде Джорджа Мередита или Герберта Уэллса, чью
"Анну-Веронику" я только что с наслаждением перечитывал. И
я поверю им, потому что они пользуются волшебным ключом
газетной карикатуры. Но приходит умник и говорит: "Теща -
не что иное, как наш соотечественник. Половые различия не
должны влиять на чувства. Теща - братский интеллект. Пора
наконец освободиться от этой первобытной семейной иерархии!"
И вот когда он это скажет (а он скажет именно так), я отвечу
ему: "Сэр, вы глупее грошовых листков. Вы пошлее и
вздорнее самого нелепого куплетиста. Вы грубее и
невежественнее толпы. Вульгарные остряки поняли хотя бы всю
сложность дела, только не могут как следует выразить. Если
вы действительно не видите, чего не поделили мать жены и муж
дочери, вы не тонки и недобры, вам не понять глубокой и
таинственной души человеческой".
Другой пример - старая пословица "Вдвоем хорошо, втроем
похуже". Это истина, выраженная по-народному, другими
словами - выраженная неверно. Втроем совсем неплохо.
Втроем очень хорошо; дружить лучше всего втроем, как дружили
поначалу три мушкетера. Но если вы считаете, что вдвоем и
втроем - одинаково, если вы не видите, что пропасть между
двумя и тремя больше, чем между тремя и тремя миллионами, я
вынужден сказать, как это ни прискорбно, что вы - умник и ни
вдвоем, ни втроем вам хорошо не будет.
Г.К. Честертон
Борозды
Когда я вижу, как зеленеют злаки на полях, воспоминание
бежит ко мне. Я пишу "бежит", ибо слово это как нельзя
лучше подходит к линиям распаханного поля. Гуляя или глядя
в окно купе, я внезапно заметил бегущие борозды. Они -
словно стрелы, взлетающие к небу; словно звери, взбегающие
на гору. Ничто не казалось мне таким живым и стремительным,
как эти бурые полосы, однако, провел их с трудом и тщанием
усталый, терпеливый человек. Он пытался провести их ровно,
не зная, что они изогнутся дугой. Изогнутость взрытой земли
поистине поразительна. Я всегда радуюсь ей, хотя ее не
понимаю. Умные люди говорят, что радость без понимания
невозможна. Те, кто еще умнее, говорят, что радость от
понимания гаснет. Слава Богу, я не умен, и могу радоваться
тому, чего не понимаю, и тому, что понимаю. Я радуюсь
правоверному тори, хотя не понимаю его. Я радуюсь либералу,
хотя понимаю его лучше, чем надо бы.
Борозды прекрасны тем, что стремятся к прямизне и потому
изгибаются. Во всем, что изогнулось, должна быть тяга к
прямизне; все, что стремится к прямизне, должно изогнуться.
Потому и восхищают нас тугой лук, серебряная лента шпаги,
ствол дерева. В живой природе едва ли найдется пример
поникшей слабости. Вся красота мира - в немного поникшей
силе, которая подобна правде, смягченной милостью.
Мироздание жаждет прямоты и, к счастью, ее не достигает.
Четкая цель, твердый идеал изогнутся в борьбе с фактами. Но
это никак не значит, что начинать надо с размытой цели или
шаткого идеала. Не старайтесь сдаться, старайтесь устоять,
и положитесь в остальном на жизнь. Стремитесь вверх, словно
дерево; жизнь изогнет вас.
Мораль, как это ни странно, предшествует басне, но я бы
не смог иначе передать вам, что вижу в бегущих бороздах.
Самая старая астрономия помогала вести их; самая старая
ботаника была им целью. Что же до геометрии, переведите это
слово.
Когда я глядел на параллельные потоки земли, на бегущие
прямые, мне показалось, что я увидел, чем хороша демократия.
Передо мной было равенство, и оно превосходило величием
любое единовластие, ибо свободно летело через холм и дол.
Не только глупо, но и кощунственно говорить, что человек,
распахавший поле, испортил пейзаж. Человек создал пейзаж,
как ему и положено, ибо он - образ Божий. Холм, покрытый
зеленой травой или лиловым вереском, уступит красотою гряде,
к которой, словно ангелы, взлетают стрелы борозд.
Прекраснейшая долина уступит бурому склону, с которого они
сбегают, как бесы с крутизны.
Твердые линии порядка и равенства придают пейзажу и
смысл, и мягкость. Пейзаж так красив именно потому, что
борозды обыденны и некрасивы. Кажется, я где-то писал, что
с плуга началась республика.
Г.К. Честертон
Сияние серого света
Вероятно, многие сочтут, что нынешнее лето не слишком
подходит для прославления английского климата. Но я буду
славить английский климат, пока не умру, даже если умру
именно от него. Нет на свете погоды лучше английской. В
сущности, нигде, кроме Англии, вообще нет погоды. Во
Франции - много солнца и немного дождя; в Италии - жаркий
ветер и ветер холодный; в Шотландии или Ирландии - дождь
погуще и дождь пожиже; в Америке - адская жара и адский
холод; в тропиках - солнечные удары и, для разнообразия,
удары молний. Все сильно, все резко, все вызывает восторг
или отчаяние. И только в нашей романтической стране есть
поистине романтическая вещь - погода, изменчивая и
прелестная, как женщина. Славные английские пейзажисты
(презираемые в наш век, как и все английское) знали, в чем
тут дело. Погода была для них не фоном, не атмосферой, а
сюжетом. Они писали погоду. Погода позировала Констеблю.
Погода позировала Тернеру, и зверская, надо сказать, была у
нее поза. Пуссэн и Лоррэн писали предметы - древние города
или аркадских пастушек - в прозрачной среде климата. Но у
англичан погода - героиня, у Тернера - героиня мелодрамы,
упрямая, страстная, сильная, поистине великолепная. Климат
Англии - могучий и грозный герой в одеждах дождя и снега,
грозы и солнца - заполняет и первый, и второй, и третий план
картины. Я признаю, что во Франции многое лучше, чем у нас,
