бескрылых мещан. И тра-ля-ля-ля!" Или: "Молодой священник
горько усмехнулся последним словам прабабушки. Он знал
слишком хорошо, что с тех пор, как Фогт установил закон
наследственной косматости козлов, религиозная этика строится
на совершенно новых основаниях. И о-го-го-го-го!" Или так:
"Юриэль Мэйблум мрачно смотрел на свои сандалии. Он понял
наконец, как бессмысленны и бесчеловечны путы, связывающие
мужчину и женщину; понял, что каждый из них должен идти
своей дорогой, не пытаясь перекинуть мост через бездну,
разделяющую души". И тут ворвется оглушительный хор
бессмертного человечества: "А я буду верен любимой моей,
если не бросит меня".
Г.К. Честертон
Битва с драконом
Согласно преданию, Лидда или Лудд - родина святого
Георгия. Случилось так, что именно из этого селения я
увидел в первый раз пестрые поля Палестины, похожие на
райские поля. В сущности, Лидда - военный лагерь и потому
вполне подходит святому Георгию. Вся эта красивая пустынная
земля звенит его именем, как медный или бронзовый щит. Не
одни христиане славят его - в гостеприимстве своей фантазии,
в простодушном пылу подражательства мусульмане переварили
добрую часть христианских преданий и приняли св. Георгия в
сонм своих героев. В этих самых песках, говорят, Ричард
Львиное Сердце впервые воззвал к святому и украсил его
крестом английское знамя. Но о св. Георгии говорится не
только в предании о победе Ричарда; предания о победе
Саладина тоже восхваляют его. В той темной и страшной битве
один христианский воин дрался так яростно, что мусульмане
прониклись благоговейным ужасом даже к мертвому телу и
похоронили его с честью как св. Георгия.
Этот лагерь подходит к Георгию, и место здесь подходящее
для поединка. По преданию, это было в других краях; но в
местах, где зеленые поля сменяются бурым отчаянием пустыни,
кажется, что и сейчас человек бьется с драконом.
Многие считают битву св. Георгия просто волшебной
сказкой. По-видимому, они правы, и здесь я пользуюсь ею
только в качестве сравнения. Представьте себе, что
кто-нибудь поверил в св. Георгия, но отбросил при этом всю
ту чепуху о крылатом и когтистом чудище, которую предание
приплело к его образу. Возможно, этот человек, преследуя
патриотические или еще какие-нибудь хорошие цели, счел св.
Георгия недурным образцом для вас. Возможно, он узнал, что
ранние христиане были скорее воинами, чем пацифистами. Как
бы то ни было, он поверил в историческую реальность св.
Георгия и ничуть не удивится, если найдет свидетельства о
его жизни. И вот, представьте себе, что этот человек
отправился на место легендарной битвы и не нашел или почти
не нашел следов св. Георгия. Зато он нашел на этом месте
кости крылатого когтистого чудища или древние изображения и
надписи, сообщающие о том, что здесь приносились жертвы
дракону и одной из них была царская дочь. Нет сомнения, он
удивится, найдя подтверждения неправдоподобной, а немыслимой
части предания. Он нашел не то, что ожидал; но пользы от
этого не меньше, даже больше. Находки не доказали, что жил
св. Георгий, но они блестяще подтвердили предание о битве с
драконом.
Конечно, если бы так случилось, человек не обязательно
поверил бы преданию. Он просто увидел бы: что-то в нем
есть. И по всей вероятности, он вывел бы из этого, что
предание в какой-то степени серьезнее, чем можно было
думать. Я совсем не считаю, что все случится именно так с
этой палестинской легендой. Но так случилось с другой,
самой священной и страшной из палестинских легенд. Именно
это случилось с легендой о Том, рядом с кем и дракон, и
Георгий - просто элементы орнамента; о Том, благодаря кому
даже Георгиевский крест напоминает нам в первую очередь не о
св. Георгии. Не думаю, что в этой пустыне св. Георгий
сразился с драконом. Но Иисус сразился здесь с дьяволом.
Св. Георгий - только служитель, а дракон - только символ,
но поединок их - правда. Тайна Христа и Его власти над
бесами выражена в нем.
На пути из Иерусалима в Иерихон я часто вспоминал о
свиньях, кинувшихся с крутизны. Не примите это за намек -
на свинью я похож, но нет во мне той прыти, а если я чем и
одержим, то никак не бесом уныния, доводящим до
самоубийства. Но когда едешь к Мертвому морю, действительно
кажется, что несешься с кручи. Странное чувство возникает
здесь: вся Палестина - круча, словно другие земли просто
лежат под небом, а эта обрывается куда-то. Ни карты, ни
книги не говорили мне об этом. Я видел детали - костюмы,
дома, пейзажи, - но они не дают представления о бесконечном,
долгом склоне. Мы ехали в маленьком "форде" среди утесов;
потом дорога исчезла, и наша машина переваливалась, как
танк, через камни и высохшие русла, пока нам не открылся
зловещий и бесцветный вид Мертвого моря. До него далеко и
на карте, тем более в машине, и кажется, что ты приехал в
другую часть света. Но все это - один склон; даже в диких
краях за Иорданом можно увидеть, обернувшись, церковь на
холме Вознесения. И хотя предание о свиньях относится к
другим местам, мне все казалось, что оно удивительно
подходит к этому склону и таинственному морю. Мне чудилось,
что именно здесь можно выудить чудовищных рыб о четырех
ногах или "морских свиней" - разбухших, со злыми глазками,
духов Гадары.
И вот я вспомнил, что именно это предание послужило в
свое время предметом спора между христианством и
викторианской наукой. Спорили лучшие люди века: научный
скепсис защищал Гекели, верность Писанию - Гладстон. Все
считали, что тем самым Гладстон представляет прошлое, а
Гексли - будущее, если не просто конечную истину. У
Гладстона были очень плохие доводы, и он оказался прав. У
Гексли доводы были первоклассные, и оказалось, что он
ошибся. То, что он считал бесспорным, стали оспаривать; то,
что он считал мертвым, - даже сейчас слишком живо.
Гексли был необычайно силен в логике и красноречии. Его
нравственные принципы поражают мужеством и благородством. В
этом он лучше многих мистиков, сменивших его. Но они его
сменили. То, что он считал верным, - рухнуло. То, что он
считал рухнувшим, - стоит и по сей день. В споре с
Гладстоном он хотел (по собственным его словам) очистить
христианский идеал - нравственная высота которого
подразумевалась - от заведомо нелепой христианской
демонологии. Но если мы заглянем в следующее поколение, мы
увидим, что оно презрительно отмахнулось от возвышенного и
очень серьезно отнеслось к нелепому. Мне кажется, для
поколения, сменившего Гексли, очень типичен Джордж Мур -
один из самых тонких и талантливых писателей эпохи. Он
побывал почти во всех интеллектуальных кругах, пережил
немало мод и поддерживал (в разное время, конечно) почти все
модные мнения, чем весьма гордился, считая себя самым
вольным из вольнодумцев. Возьмем его как образчик и
посмотрим, что стало с утверждениями Гексли. Если вы
помните, Гексли иронически сомневался в том, что кто-нибудь
когда-нибудь считал справедливость - злом, милосердие -
ненужным или, наконец, не видел расстояния между собой и
своим идеалом. Но Джордж Мур, перещеголяв Ницше, сказал,
насколько мне помнится, что восхищается Кромвелем за его
несправедливость. Он же осуждал Христа не за то, что тот
погубил свиней, а за то, что Он излечил бесноватого.
Другими словами, он счел справедливость злом, а милосердие -
ненужным. Если же говорить о смиренном отношении к идеалу,
он заявил прямо, что у его несколько изменчивых идеалов одна
ценность - они принадлежат ему. Конечно, все это он писал
только в "Исповеди молодого человека"; но в том-то и дело,
что он был молод, а Гексли, по сравнению с ним, - стар.
Наше время подвело подкоп не под христианскую демонологию,
не под христианскую теологию, а под ту самую христианскую
этику, которая великому агностику казалась незыблемой, как
звезды.
Но, высмеивая мораль, новое поколение возвращалось к
тому, над чем смеялся он. В следующей своей фазе Джордж Мур
заинтересовался ирландским мистицизмом, воплощенным в
Иейтсе. Я сам слышал, как Йейтс, доказывая конкретность,
вещественность и даже юмор потустороннего, говорил про
своего знакомого фермера, которого феи вытащили из кровати и
отдубасили. И вот, представьте себе, что Йейтс рассказывает
Муру очень похожую историю: о том, как некий волшебник
загнал этих фей в фермерских свинок, а те попрыгали в
деревенский пруд. Счел бы Джордж Мур эту историю
невероятной? Была бы она для него чем-нибудь хуже тысячи
вещей, в которые обязаны верить современные мистики? Встал
бы он в негодовании и порвал отношения с Йейтсом? Ничуть не
бывало. Он бы выслушал ее серьезно, более того -
торжественно и признал бы грубоватым, но, несомненно,
очаровательным образцом сельской мистики. Он горячо защищал
бы ее, если бы встретил где угодно, кроме Нового Завета. А
моды, сменившие кельтское движение, оставили такие пустяки
далеко позади. Здесь действовали уже не чудаки-поэты, а
серьезные ученые, вроде сэра Уильяма Крукса иди сэра Артура
Конан Дойла. Мне нетрудно поверить, что злой дух привел в
движение свинью, и гораздо труднее поверить, что добрый дух
привел в движение стол. Но сейчас я не собираюсь спорить, я
просто хочу передать атмосферу. Все, что было дальше, ни в
коей мере не оправдывает ожиданий Гексли. Бунт против
христианской этики был, а если не вернулись к христианской
мистике, то уж несомненно вернулись к мистике без
христианства. Да, мистика вернулась со всем своим сумраком,
со всеми заговорами и талисманами. Она вернулась и привела
семь других духов, злее себя.
Но аналогию можно провести и дальше. Она касается не
только мистики вообще, но и непосредственно одержимости.
Это - самое последнее, что взял бы как точку опоры умный
апологет викторианских времен. Однако именно здесь мы
найдем образец того неожиданного свидетельства, о котором я
говорил в начале. Не теология, а психология вернула нас в
темный, подспудный мир, где даже единство личности тает и
человек перестает быть самим собой. Я не хочу сказать, что
наши психиатры признали существование бесноватых; если бы
они и признали, они бы их назвали иначе - демономанами,
например. Но они признали вещи, ровно столько же
неприемлемые для нас, рационалистов старого толка. И если
мы так уж любим агностицизм, направим же его в обе стороны.
Нельзя говорить: да, в нас есть нечто, чего мы не сознаем;
зато мы точно знаем, что оно не связано с потусторонним
миром. Нельзя говорить, что под нашим домом есть абсолютно
незнакомый нам погреб, из которого, без сомнения, нет хода в
другой дом. Если мы оперируем с неизвестными, то какое
право мы имеем отрицать их связь с другими неизвестными?
Если во мне есть нечто и я о нем ничего не знаю, как могу я
утверждать, что это "нечто" - тоже я сам? Как я могу
сказать хотя бы, что это было во мне изначально, а не пришло
извне? Да, мы попали в поистине темную воду; не знаю,
правда, прыгнули ли мы с крутизны.
Не мистики недостает нам, а здоровой мистики; не чудес, а
чуда исцеления. Я очень хорошо понимаю тех, кто считает
современный спиритизм делом мрачным и даже бесовским; но это
- не аргумент против веры в бесовщину. Картина еще яснее,
когда из мира науки мы переходим в его тень, т.е. в салоны
и романы. То, что сейчас говорят и пишут, наводит меня на
мысль: не бесов у нас маловато, а силы, способной их
изгнать. Мы спарили оккультизм с порнографией,
материалистическую чувственность мы помножили на безумие
спиритизма. Из Гадаринской легенды мы изгнали только
Христа; и бесы, и свиньи - с нами.
Мы не нашли св. Георгия, зато мы нашли дракона. Мы
совсем не искали его - наш прогрессивный интеллект гонится
за куда более светлыми идеалами; мы не хотели найти его - и
современные и обыкновенные люди стремятся к более приятным
находкам; мы вообще о нем не думали. Но мы его нашли,
потому что он есть; и нам пришлось подойти к его костям,
даже если нам суждено об них споткнуться. Сам метод Гексли
разрушил концепцию Гексли. Не христианская этика выстояла в
