них. Принято презирать бедных за то, что они устраивают
много возни вокруг похорон. Я не говорю, что черные платки
точно соответствуют моему представлению о траурных одеждах
или что разговор миссис Браун и миссис Джонс, хлопочущих
вокруг гроба, звенит возвышенной скорбью "Лисида". Я даже
не отрицаю, что мы, образованные, могли бы сделать все это
лучше. Я просто говорю, что мы вообще этого не делаем. Мы
решили почему-то, что устраивать возню вокруг смерти
вульгарно, и доказали этим, что не знаем человеческой
психики. Единственный способ сделать погребение терпимым -
придать ему как можно больше значения. Если вы соберете
друзей, если вы выпьете, покричите, поговорите, похвалите
покойного, - атмосфера изменится, что-то человеческое
встанет у открытой могилы. Поистине невыносимо превращать
смерть близких в частное, почти тайное дело, как поступают
наши элегантные стоики. Это и высокомерно, и лицемерно, и
нестерпимо больно. Бедные это чувствуют, и никакими силами
вы не убедите их отказаться от поминок. Они справляют свои
поминки в несправедливой, недемократической стране; они
справляют их плохо; но за ними стоит все человечество, и в
шуме и жаре этих сборищ мы слышим эхо погребальных игр
"Илиады".
Приведу более веселый пример. Бедные придерживаются
определенных взглядов на работу и игру. Я не хочу сказать,
что они работают и играют лучше нас. Играют они средне, а
работать исхитряются как можно меньше, что и я бы делал в их
шкуре. Но они правы теоретически, философски. Они
отличаются от нас или аристократов (простите за это "или")
тем, что их работа - работа, а игра - игра. Работать -
значит для них "делать то, что не хочешь", играть - "делать
то, что хочешь". Суть работы - закон, суть игры - благодать
Казалось бы, довольно просто; но образованные никак не
могут в этом разобраться. Не могут разобраться и те, кто
ведает просвещением. Весь английский обеспеченный класс
стоит на такой ошибке. Джентльмен приучен смотреть на свою
работу (дипломатия, парламент, финансы) как на игру, а на
свою игру (спорт, коневодство) - как на работу. Он приучен
играть в политику и работать на крокетном поле. Морис
Бэринг сказал очень верно, что в английских школах игра -
уже не игра, а урок, особенно нудный оттого, что надо
притворяться веселыми Поборники новых методов воспитания
хотят, чтобы детские игры были значительны и поучительны.
Они ставят детей в живописные группы, заставляют их этично
танцевать и эстетично зевать Они хотят влезть в детские
игры. С таким же успехом они могут влезть в детские сны.
Игра - это отдых, как и сон.
Женщина, которая сказала: "Иди поиграй, Томми", -
усталый страж бессмертного разума. Может быть, Томми иногда
приходится несладко; может быть, она заставляет его
работать. Но она не заставляет его играть. Она отпускает
его играть, дает зарядиться одиночеством и свободой, и в
этот час не Фребель и не доктор Арнольд занимаются Томми, а
сам он занимается собой. Не знаю, удалось ли мне объяснить,
что бедные хранят непрезентабельную истину, а мы - прекрасно
отполированную ложь. На сегодня я поработал достаточно.
Пойду поиграю.
Г.К. Честертон
О чтении
Главная польза от чтения великих писателей не имеет
отношения к литературе, она не связана ни с великолепием
стиля, ни даже с воспитанием наших чувств. Читать хорошие
книги полезно потому, что они не дают нам стать "истинно
современными людьми" Становясь "современными", мы
приковываем себя к последнему предрассудку; так, потратив
последние деньги на модную шляпу, мы обрекаем себя на
старомодность. Дорога столетий усеяна трупами "истинно
современных людей". А литература - вечная, классическая
литература - непрерывно напоминает нам о немодных истинах,
уравновешивающих те новые взгляды, которым мы могли бы
поддаться.
Время от времени (особенно в беспокойные эпохи вроде
нашей) на свете появляются особые веяния. В старину их
звали ересями, теперь зовут идеями. Иногда они хоть
чем-нибудь полезны, иногда целиком и полностью вредны. Но
всегда они сводятся к одной правде или, точнее, полуправде.
Так, можно стремиться к простой жизни, но не стоит забывать
ради нее о радости или о вежливости. Еретики (или фанатики)
не те, кто любит истину слишком сильно, истину нельзя любить
слишком сильно. Еретик тот, кто любит свою истину больше,
чем Истину. Он предпочитает полуправду, которую отыскал
сам, правде, которую отыскали люди, он ни за что не хочет
понять, что его драгоценный парадокс связан с дюжинами общих
мест и только все они, вместе, составляют мудрость мира.
Иногда такие люди суровы и просты, как Толстой, иногда
по-женски болтливы и чувствительны, как Ницше; иногда умны,
находчивы и отважны, как Шоу. Они всегда возбуждают интерес
и нередко находят последователей. Но всегда и всюду в их
успех вкрадывается одна и та же ошибка. Все думают, что они
открыли что-то новое. На самом же деле нова не сама идея, а
полное отсутствие других, уравновешивающих ее идей. Очень
может быть, что ту же самую мысль мы найдем во всех великих,
классических книгах от Гомера и Вергилия до Филдинга и
Диккенса, только там она - на своем месте, другие мысли
дополняют ее, а иногда опровергают. Великие писатели не
отдали должного нашим модным поветриям не потому, что до них
не додумались, а потому, что додумались и до них, и до всех
ответов на них.
Если это еще неясно, приведу два примера. Оба они
связаны с тем, что модно сейчас и в ходу среди смелых,
современных людей. Всякий знает, что Ницше проповедовал
учение, которое и сам он, и все его последователи считали
истинным переворотом. Он утверждал, что привычная мораль
альтруизма выдумана слабыми, чтобы помешать сильным взять
над ними власть. Не все современные люди соглашаются с
этим, но все считают, что это ново и неслыханно. Никто не
сомневается, что великие писатели прошлого - скажем, Шекспир
- не исповедовали этой веры потому, что до нее не
додумались. Но откройте последний акт "Ричарда III", и вы
найдете не только все ницшеанство - вы найдете и самые
термины Ницше. Ричард-горбун говорит вельможам.
Что совесть? Измышленье слабых духом,
Чтоб сильных обуздать и обессилить
Шекспир не только додумался до ницшеанского права сильных
- он знал ему цену и место. А место ему - в устах
полоумного калеки накануне поражения. Ненавидеть слабых
может только угрюмый, тщеславный и очень больной человек -
такой, как Ричард или Ницше. Да, не надо думать, что старые
классики не видели новых идей Они видели их; Шекспир видел
ницшеанство, он видел его насквозь.
Приведу другой пример. Бернард Шоу в своей блистательной
и честной пьесе "Майор Барбара" бросает в лицо прописной
морали один из самых яростных вызовов. Мы говорим:
"Бедность не порок". Нет, отвечает Шоу, бедность - порок,
мать всех пороков. Преступно оставаться бедным, если можешь
взбунтоваться и стать богатым. Тот, кто беден, - малодушен,
угодлив или подл. По некоторым признакам и Шоу, и многие
его поклонники отводят этой идее большую роль. И как
обычно, нова эта роль, а не идея. Еще Бекки Шарп говорила,
что нетрудно быть хорошей на 1000 фунтов в год и очень
трудно - на 100 фунтов. Как и в предыдущем случае, Теккерей
не только знал такой взгляд - он знал ему цену. Он знал,
что это придет в голову умному и довольно искреннему
человеку, абсолютно не подозревающему обо всем том, ради
чего стоит жить. Цинизм Бекки, уравновешенный леди Джейн и
Доббином, по- своему остроумен и поверхностно правдив.
Цинизм Андершафта и Шоу, провозглашенный со всей
серьезностью проповеди, просто неверен. Просто неверно, что
очень бедные люди подлее или угодливее богатых. Полуправда
остроумной Бекки стала сперва причудой, потом поветрием и
наконец - ложью.
И в первом и во втором случае можно сделать один и тот же
вывод. То, что мы зовем "новыми идеями", чаще всего -
осколки старых. Не надо думать, что та или иная мысль не
приходила великим в голову: она приходила, и находила там
много лучших мыслей, готовых выбить из нее дурь.
Г.К. Честертон
Если бы мне дали прочитать одну-единственную проповедь
Если бы мне дали прочитать только одну проповедь, я
говорил бы о гордыне. Чем больше я живу, чем больше вижу,
как живут и пытаются жить в наше время, тем больше убеждаюсь
в правоте старого церковного учения о том, что все зло
началось с притязания на первенство, когда само небо
раскололось от одной высокомерной усмешки.
Как ни странно, почти все отвергают это учение в теории и
принимают на практике. Современным людям кажется, что
богословское понятие гордыни бесконечно далеко от них; и
если говорить о богословском понятии, то так оно и есть. Но
суть его, сердцевина бесконечно им близка, потому они и не
могут его разглядеть. Оно вплелось в их мысли, поступки и
навыки, я даже сказал бы, слилось с их телом, и они
принимают его, сами о том не ведая. Нет на свете истины,
столь чуждой всем в теории и столь близкой на деде.
Чтобы в этом убедиться, проведем не очень серьезный, хотя
и довольно приятный опыт. Представим себе, что читатель (а
еще лучше - писатель) отправился в кабак или другое место,
где встречаются и болтают люди. На худой конец сойдут и
трамвай, и метро, хотя в них, конечно, нельзя болтать так
долго и глубокомысленно, как в добром старом кабачке. Во
всяком случае, представим себе место, где собираются обычные
люди, большею частью бедные (ведь бедных на свете больше),
иногда - относительно обеспеченные, но все до единого, как
говорят наши снобы, простые. Представим себе, что
экспериментатор, вежливо приблизившись к ним, скажет
непринужденно: "По мнению богословов, промыслительная
гармония была нарушена, а радость и полнота бытия -
замутнены, когда один из высших ангелов перестал
довольствоваться поклонением Господу и пожелал сам стать
объектом поклонения". Потом он обведет слушателей
выжидательным взглядом, но одобрения не дождется. Можно
смело предположить, что отклики не будут отличаться
связностью, а догматической ценности и поучительности в них
окажется не больше, чем в нашем принудительном образовании.
Более того, если экспериментатор выразит эту истину проще и
скажет, что гордыня - тягчайший из смертных грехов,
недовольным слушателям покажется, что он лезет к ним с
проповедью. На самом же деле он сказал им то, что думают
они сами или, в худшем случае, хотят, чтобы думали другие.
Представим себе, что экспериментатор не успокоился на
этом. Представим себе, что он - или, допустим, я -
выслушает и, может быть, даже запишет в блокнот то, о чем
говорят эти самые простые люди. Если он настоящий ученый с
блокнотом, вполне может статься, что он никогда до сих пор
не видывал обычных людей. Однако если он внимательно к ним
отнесется, он заметит, что и о друзьях, и о недругах, и
просто о знакомых они говорят приблизительно в одном и том
же тоне - незлобиво и обстоятельно, хотя никак не
беспристрастно. Он услышит немало ссылок на всем известные
слабости, которые есть у Джорджа, и немало оправданий им, и
даже уловит оттенок гордости в рассказе о том, как Джордж
напился и провел полисмена. Он узнает, что о прославленном
дураке говорят с почти любовной усмешкой; и чем беднее
собравшиеся, тем больше проявят они истинно христианской
жалости к тем, кто "влип". И вот, по мере того как всех
этих грешников вызывает из небытия заклинание сплетни,
экспериментатор начинает догадываться, что один тип людей,
по-видимому, только один тип, может быть, только одного
человека здесь действительно не любят. О нем говорят иначе;
стоит назвать его - и все замкнутся, и в комнате станет
холодней. Такая реакция удивит ученого, тем более что ни
одна из общественных или антиобщественных теорий нашего века
не подскажет, чем же этот человек плох. Наконец ему удастся
вывести, что одиозное лицо ошибочно полагает, будто вся
улица или даже весь мир принадлежит ему. И тут кто-нибудь
скажет: "Вздумал, видите ли, что он сам Господь Бог!" Тогда
