сказал несколько вежливых слов отцу Брауну - о возрождении
византийской архитектуры в Вестминстерском соборе, и как ни
в чем не бывало направился в дальний конец проулка.
Теперь в комнате оставались только отец Браун и
Паркинсон, и ни тот, ни другой не склонны были заводить
пустые разговоры. Костюмер ходил по комнате, придвигал и
вновь отодвигал зеркала, и его темный поношенный сюртук и
брюки казались еще невзрачней оттого, что в руках у него
было волшебное копье царя Оберона. Всякий раз, как он
поворачивал еще одно зеркало, возникала еще одна фигура отца
Брауна; в этой нелепой зеркальной комнате полным-полно было
отцов Браунов - они парили в воздухе, точно ангелы,
кувыркались, точно акробаты, поворачивались друг к другу
спиной, точно отъявленные невежи.
Отец Браун, казалось, совсем не замечал этого нашествия
свидетелей, словно от нечего делать внимательным взглядом
следовал он за Паркинсоном, пока тот не скрылся вместе со
своим несуразным копьем в комнате Бруно. Тогда он предался
отвлеченным размышлениям, которые всегда доставляли ему
удовольствие, - стал вычислять угол наклона зеркала, угол
каждого отражения, угол, под каким каждое зеркало примыкает
к стене... и вдруг услышал громкий, тут же подавленный
вскрик.
Он вскочил и замер, вслушиваясь. В тот же миг в комнату
ворвался белый как полотно сэр Уилсон Сеймор.
- Кто там в проулке? - крикнул он. - Где мой кинжал?
Отец Браун еще и повернуться не успел в своих тяжелых
башмаках, а Сеймор уже метался по комнате в поисках кинжала.
И не успел он найти кинжал или иное оружие, как по тротуару
за дверью затопали бегущие ноги и в дверях появилось
квадратное лицо Катлера. Рука его нелепо сжимала букет
ландышей.
- Что это? - крикнул он. - Что за тварь там в проулке?
Опять ваши фокусы?
- Мои фокусы! - прошипел его бледный соперник и шагнул к
нему.
А меж тем отец Браун вышел в проулок, посмотрел в другой
его конец и поспешно туда зашагал.
Двое других тотчас прекратили перепалку и устремились за
ним, причем Катлер крикнул:
- Что вы делаете? Кто вы такой?
- Моя фамилия Браун, - печально ответил священник, потом
склонился над чем-то и сразу выпрямился. - Мисс Роум
посылала за мной, я спешил, как мог. И опоздал.
Трое мужчин смотрели вниз, и в предвечернем свете, по
крайней мере для одного из них, жизнь кончилась Свет золотой
дорожкой протянулся по проулку, и посреди этой дорожки
лежала Аврора Роум, блестящий зеленый наряд ее отливал
золотом, и мертвое лицо было обращено вверх.
Платье разодрано, словно в борьбе, и правое плечо
обнажено, но рана, из которой лила кровь, была с другой
стороны. Медный, чуть поблескивающий кинжал валялся
примерно в ярде от убитой.
На какое-то время воцарилась тишина, слышно было, как
поодаль, за Черринг-кросс, смеялась цветочница и на одной из
улиц, выходящих на Стренд, кто-то нетерпеливо свистел,
подзывая такси. И вдруг капитан то ли в порыве ярости, то
ли прикидываясь разъяренным, схватил за горло Уилсона
Сеймора.
Сеймор не испугался, не пробовал освободиться, только
посмотрел на него в упор.
- Вам нет нужды меня убивать, - невозмутимо сказал он. -
Я сам это сделаю.
Рука, стиснувшая его горло, разжалась и опустилась, а
Сеймор прибавил с той же ледяной откровенностью:
- Если у меня недостанет духу заколоться этим кинжалом, я
за месяц доконаю себя вином.
- Ну нет, вина мне недостаточно, - сказал Катлер. -
Прежде чем я умру, кто-то заплатит за ее гибель кровью. Не
вы... но, сдается мне, я знаю кто.
И не успели еще они понять, что у него на уме, как он
схватил кинжал, подскочил ко второй двери, вышиб ее, влетел
в уборную Бруно и оказался с ним лицом к лицу. И в эту
минуту из комнаты вышел своей ковыляющей неверной походкой
старик Паркинсон. Увидев труп, он, пошатываясь, подошел
ближе, лицо у него задергалось, он снова заковылял,
пошатываясь, в комнату Бруно и вдруг опустился на подушки
одного из мягких кресел. Отец Браун подбежал к нему, не
обращая внимания на Катлера и великана-актера, которые уже
боролись, стараясь схватить кинжал, и в комнате гулко
отдавались удары их кулаков. Сеймор, сохранивший долю
здравого смысла, стоял в конце проулка и свистел, призывая
полицию.
Когда полицейские прибыли, им пришлось разнимать двух
мужчин, вцепившихся друг в друга, точно обезьяны; после
нескольких заданных по форме вопросов они арестовали Изидора
Бруно, которого разъяренный противник обвинил в убийстве.
Сама мысль, что преступившего закон задержал собственными
руками национальный герой, была, без сомнения, убедительна
для полиции, ибо полицейские в чем-то сродни журналистам.
Они обращались к Катлеру с почтительной серьезностью и
отметили, что на руке у него небольшая рана. Когда Катлер
тащил к себе Бруно через опрокинутый стол и стул, актер
ухитрился выхватить у него кинжал и ударил пониже запястья.
Рана была, в сущности, пустяковая, но пока озверевшего
пленника не вывели из комнаты, он смотрел на струящуюся
кровь и с губ его не сходила улыбка.
- Вот уж злодей так злодей, а? - доверительно заметил
констебль Катлеру.
Катлер не ответил, но немного погодя резко сказал:
- Надо позаботиться... об умершей. - Голос его
прервался, последнее слово он выговорил беззвучно.
- О двух умерших, - отозвался из дальнего угла комнаты
священник. - Этот бедняга был уже мертв, когда я к нему
подошел.
Отец Браун стоял и смотрел на старика Паркинсона, черным
бесформенным комом осевшего в роскошном кресле. Он тоже
отдал свою дань умершей, и сделал это достаточно
красноречиво.
Первым нарушил молчание Катлер, и в голосе его
послышалась грубоватая нежность.
- Завидую ему, - хрипло сказал он. - Помню, он всегда
следил за ней взглядом... Он дышал ею - и остался без
воздуха. Вот и умер.
- Мы все умерли, - странным голосом сказал Сеймор, глядя
на улицу.
На углу они простились с отцом Брауном, небрежно
извинившись за грубость, которой он был свидетелем. Лица у
обоих были трагические и загадочные.
Мозг маленького священника всегда напоминал кроличий
садок: самые дикие, неожиданные мысли мелькали так быстро,
что он не успевал их ухватить. Будто ускользающий белый
хвост кролика, метнулась мысль, что горе их несомненно, а
вот невиновность куда сомнительней.
- Лучше нам всем уйти, - с трудом произнес Сеймор, - мы,
как могли, постарались помочь.
- Поймете ли вы меня, - негромко спросил отец Браун, -
если я скажу, что вы, как могли, постарались повредить?
Оба вздрогнули, словно от укола нечистой совести, и
Катлер резко спросил:
- Повредить? Кому?
- Самим себе, - ответил священник, - я бы не стал
усугублять ваше горе, но не предупредить вас было бы просто
несправедливо. Если этот актер будет оправдан, вы сделали
все, чтобы угодить на виселицу. Меня вызовут в качестве
свидетеля, и мне придется сказать, что, когда раздался крик,
вы оба как безумные кинулись в комнату актрисы и заспорили
из-за кинжала. Если основываться на моих показаниях, убить
ее мог любой из вас. Вы навредили себе, а капитан Катлер к
тому же повредил себе руку кинжалом.
- Повредил себе руку! - с презрением воскликнул капитан
Катлер. - Да это ж просто царапина.
- Но из нее шла кровь, - кивнув, возразил священник. -
На кинжале сейчас следы крови, это мы знаем. Зато нам уже
никогда не узнать, была ли на нем кровь до этого.
Все молчали, потом Сеймор сказал взволнованно, совсем не
так, как говорил обычно:
- Но я видел в проулке какого-то человека.
- Знаю, - с непроницаемым лицом сказал отец Браун. - И
капитан Катлер тоже его видел. Это-то и кажется
неправдоподобным.
И, еще прежде чем они взяли в толк его слова и сумели
хоть что-то возразить, он вежливо извинился, подобрал свой
неуклюжий старый зонт и, тяжело ступая, побрел прочь.
В нынешних газетах все поставлено так, что самые важные и
достоверные сообщения исходят от полиции. Если в двадцатом
веке убийству и вправду уделяется больше места, чем
политике, на то есть веские основания: убийство предмет
куда более серьезный. Но даже этим едва ли можно объяснить
широчайшую известность, какую приобрело "Дело Бруно", или
"Загадочное убийство в проулке", и его подробнейшее
освещение в лондонской и провинциальной прессе. Волнение
охватило всю страну, и потому несколько недель газеты писали
чистую правду, а отчеты о допросах и перекрестных допросах,
хоть и чудовищно длинные, порой просто невозможные, во
всяком случае заслуживали доверия. Объяснялось же все,
разумеется, тем, какие имена замешаны были в этом деле.
Жертва - популярная актриса, обвиняемый - популярный актер,
и обвиняемого, что называется, схватил на месте преступления
самый популярный воин этой патриотической эпохи. При столь
чрезвычайных обстоятельствах прессе приходилось быть честной
и точной; вот почему все остальное, что касается этой
единственной в своем роде истории, можно поведать по
официальным отчетам о процессе Бруно.
Суд шел под председательством судьи Монкхауза, одного из
тех, над кем потешаются, считая их легковесными, но кто на
самом деле куда серьезней серьезных судей, ибо легкость их
рождена неугасимой нетерпимостью к присущей судейскому клану
мрачной торжественности; серьезный же судья, по существу,
легкомыслен, ибо исполнен тщеславия. Поскольку главные
действующие лица пользовались широкой известностью,
обвинителя и защитника подобрали особенно тщательно.
Обвинителем выступал сэр Уолтер Каудрей, мрачный, но
уважаемый страж закона, из тех, кто умеет производить
впечатление истого англичанина и притом внушать совершенное
доверие и не слишком увлекаться красноречием. Защищал
подсудимого мистер Патрик Батлер, королевский адвокат, - те,
кто не понимает, что такое ирландский характер, и те, кого
он ни разу не допрашивал, ошибочно принимали его за flaneur
(1). Медицинское заключение не содержало никаких
противоречий: доктор, которого вызвал Сеймор, чтобы
осмотреть убитую на месте преступления, был согласен со
знаменитым хирургом, который осмотрел тело позднее. Аврору
Роум ударили каким-то острым предметом, вероятно, ножом или
кинжалом, во всяком случае, каким-то орудием с коротким
клинком. Удар пришелся в самое сердце, и умерла жертва
мгновенно. Когда доктор впервые увидал ее, она была мертва
не больше двадцати минут. А значит, отец Браун подошел к
ней минуты через три после ее смерти.
Затем оглашено было заключение официального следствия;
оно касалось главным образом того, предшествовала ли
убийству борьба; единственный признак борьбы - разорванное
на плече платье, но разорвано оно было не в соответствии с
направлением и силой удара. После того как все эти
подробности были сообщены, но не объяснены, вызвали первого
важного свидетеля.
Сэр Уилсон Сеймор давал показания, как он делал все, если
уж делал, не просто хорошо, но превосходно. Сам куда более
видный деятель, нежели королевский судья, он, однако,
держался с наиболее уместной здесь долей скромности, и хотя
все глазели на него, будто на премьер-министра либо на
архиепископа Кентерберийского, он вел себя как частное лицо,
только вот имя у него было громкое. К тому же говорил он на
редкость ясно и понятно, как говорил во всех комиссиях, в
которых он заседал. Он шел в театр навестить мисс Роум;
встретил у нее капитана Катлера; к ним ненадолго
присоединился обвиняемый, который потом вернулся в свою
уборную, кроме того, к ним присоединился католический
священник, назвавшийся Брауном. Потом мисс Роум вышла из
своей уборной в проулок, чтобы показать капитану Катлеру,
где находится цветочный магазин, - он должен был купить ей
еще цветов, сам же свидетель оставался в комнате и
перемолвился несколькими словами со священником. Затем он
отчетливо услышал, как покойная, отослав капитана Катлера,
повернулась и, смеясь, побежала в другой конец проулка, куда
выходит уборная обвиняемого. Из праздного любопытства к
столь стремительным движениям своих друзей свидетель тоже
