молоденькая девушка лет шестнадцати, дочь одной из них, не знаю, чья
именно, потому что угловатая незавершенность ее лица и фигуры уже сменя-
лась мягкой женственностью. В сущности она была некрасива - слишком ху-
да, слишком незрела и, конечно, безвкусно одета. В ней угадывалось ка-
кое-то трогательное, беспомощное томление; большие глаза, полные темного
огня, испуганно прятались от чужого взгляда и поблескивали мерцающими
искорками. Она тоже повсюду носила с собой рукоделье, но руки ее часто
медлили, пальцы замирали над работой, и она сидела тихо-тихо, устремив
на озеро мечтательный, неподвижный взгляд. Не знаю, почему это так хва-
тало меня за душу. Быть может, мне просто приходила на ум банальная, но
неизбежная мысль, которая всегда приходит на ум при виде увядшей матери
и рядом цветущей дочери - человека и его тени, - мысль о том, что в каж-
дом юном лице уже таятся морщины, в улыбке - усталость, в мечте - разо-
чарование. А может быть, меня просто привлекало это неосознанное, смя-
тенное, бьющее через край томление, та неповторимая, чудесная пора в
жизни девушки, когда взгляд ее с жадностью устремляется на все, ибо у
нее нет еще того единственного, к чему она прилепится, как водоросли к
плавучему бревну. Я мог без устали наблюдать ее мечтательный, влажный
взгляд, бурную порывистость, с которой она ласкала каждое живое сущест-
во, будь то кошка или собака, беспокойство, которое заставляло ее
браться сразу за несколько дел и ни одно не доводить до конца, лихора-
дочную поспешность, с которой она по вечерам проглатывала жалкие книжон-
ки из библиотеки отеля или перелистывала два растрепанных томика стихов,
Гете и Баумбаха, привезенные с собой... Почему вы улыбаетесь?
Я извинился и объяснил: - Видите ли, меня рассмешило это сопоставле-
ние - Гете и Баумбах.
- Ах, вот что! Конечно, это несколько смешно. А с другой стороны -
ничуть. Поверьте, молодым девушкам в том возрасте совершенно безразлич-
но, какие стихи они читают - плохие или хорошие, искренние или лживые.
Стихи - лишь сосуды, а какое вино - им безразлично, ибо хмель уже в них
самих, прежде чем они пригубят вино. Так и эта девушка - она была полна
смутной тоски, это чувствовалось в блеске глаз, в дрожании рук, в поход-
ке ее, робкой, скованной и в то же время словно окрыленной. Видно было,
что она изнывает от желания поговорить с кем-нибудь, поделиться с
кем-нибудь чрезмерной полнотой чувств, но вокруг не было никого - одно
лишь одиночество, да стрекотание спиц слева и справа, да холодные,
бесстрастные взгляды обеих женщин. Бесконечное сострадание охватывало
меня. И все же я не решался подойти к ней. Во-первых, что для молодой
девушки в подобные минуты такой старик, как я? Во-вторых, мой непреодо-
лимый ужас перед всякими семейными знакомствами и особенно с пожилыми
мещанками исключал всякую возможность сближения. И тут мне пришла до-
вольно странная мысль - я подумал: вот передо мной молодая, неопытная,
неискушенная девушка; наверно, она впервые в Италии, которая благодаря
англичанину Шекспиру, никогда не бывавшему здесь, считается в Германии
родиной романтической любви, страной Ромео, таинственных приключений,
оброненных вееров, сверкающих кинжалов, масок, дуэний и нежных писем.
Она, конечно, мечтает о любви, а кто знает девичьи мечты? Это белые,
легкие облака, которые бесцельно плывут в лазури и, как все облака, пос-
тепенно загораются более жаркими красками - сперва розовеют, потом вспы-
хивают ярко-алым огнем. Ничто не покажется ей неправдоподобным или не-
возможным. Поэтому я и решил изобрести для нее таинственного возлюблен-
ного.
В тот же вечер я написал ей длинное письмо, исполненное самой смирен-
ной и самой почтительной нежности, туманных намеков и... без подписи.
Письмо, ничего не требовавшее и ничего не обещавшее, пылкое и в то же
время сдержанное - словом, настоящее любовное письмо из романтической
поэмы. Зная, что, гонимая смутным волнением, она всегда первой выходит к
завтраку, я засунул письмо в ее салфетку. Настало утро. Я наблюдал за
ней из сада, видел ее недоверчивое удивление, внезапный испуг, видел,
как яркий румянец залил ее бледные щеки, как она беспомощно оглянулась
по сторонам, как она поспешно, воровским движением спрятала письмо и си-
дела растерянная, почти не прикасаясь к еде, а потом выскочила из-за
стола и убежала подальше, куда-нибудь в тенистую, безлюдную аллею, чтобы
прочесть таинственное послание... Вы хотели что-то сказать?
Очевидно, я сделал невольное движение, которое мне и пришлось объяс-
нить:
- А не было ли это слишком рискованно? Неужели вы не подумали, что
она попытается разузнать или, наконец, просто спросит у кельнера, как
попало письмо в салфетку. А может быть, покажет его матери?
- Ну конечно, я об этом подумал. Но если бы вы видели эту девушку,
это боязливое милое существо, - она со страхом озиралась по сторонам,
стоило ей случайно заговорить чуть громче, - у вас отпали бы все сомне-
ния. Есть девушки, чья стыдливость настолько велика, что с ними можно
поступать как вам заблагорассудится, - они совершенно беспомощны, потому
что скорее снесут все что угодно, чем доверятся кому-нибудь. Я с улыбкой
наблюдал за ней и радовался тому, что моя игра удалась. Но вот она вер-
нулась - и у меня даже в висках застучало. Это была другая девушка, дру-
гая походка. Она шла смятенно и взволнованно, жаркий румянец заливал ее
лицо, очаровательное смущение сковывало шаги. И так весь день. Ее взгляд
устремлялся к каждому окну, словно там ждало разрешение загадки, прово-
жал каждого, кто проходил мимо, и однажды упал на меня, однако я от него
уклонился, боясь выдать себя даже движением век; но и в это кратчайшее
мгновение я почувствовал такой жгучий вопрос, что почти испугался и сно-
ва, как много лет назад, понял, что нет соблазна сильнее, губительней и
заманчивей, чем зажечь первый огонь в глазах девушки. Потом я видел, как
она сидела между матерью и теткой, видел ее сонные пальцы и как она по
временам судорожно прижимала руку к груди - несомненно, там она спрятала
письмо. Игра увлекла меня, вечером я написал ей второе письмо, и так все
последующие дни; мне доставляло своеобразное удовольствие описывать в
своих посланиях чувства влюбленного юноши, изображать нарастание выду-
манной страсти; это превратилось для меня в увлекательный спорт-то же
самое, вероятно, испытывают охотники, когда расставляют силки или зама-
нивают дичь. Успех мой превзошел всякие ожидания и даже напугал меня; я
уже хотел прекратить игру, но искушение было слишком велико. Походка ее
стала легкой, порывистой, танцующей, лицо озарилось трепетной, неповто-
римой красотой, самый сон ее, должно быть, стал лишь беспокойным ожида-
нием письма, потому что утром черные тени окружали ее тревожно горящие
глаза; она даже начала заботиться о своей наружности, вкалывала в волосы
цветы; беспредельная нежность ко всему на свете исходила от ее рук, в
глазах стоял вечный вопрос; по тысяче мелочей, проскальзывавших в моих
письмах, она догадывалась, что их автор где-то поблизости, - незримый
Ариэль, который наполняет воздух музыкой, парит рядом с ней, знает ее
самые сокровенные мечты и все же не хочет явиться ей. Она так оживилась
в последние дни, что это превращение не ускользнуло даже от ее туповатых
спутниц и они не раз, с любопытством посматривая на ее подвижную фигур-
ку, расцветающие щеки, украдкой переглядывались и обменивались добродуш-
ными усмешками. Голос ее обрел звучность, стал громче, выше, смелей, в
горле у нее что-то трепетало, словно песня хотела вырваться ликующей
трелью, словно... Я вижу, вы опять улыбаетесь.
- Нет, нет, продолжайте, пожалуйста. Я только подумал, что вы прек-
расно рассказываете. Прошу прощенья, но у вас просто талант. Вы смогли
бы выразить это не хуже, чем любой из наших писателей.
- Вы, очевидно, хотите осторожно и деликатно намекнуть мне, что я
рассказываю, как ваши немецкие новеллисты, - напыщенно, сентиментально,
растянуто, скучно. Вы правы, постараюсь быть более кратким. Марионетка
плясала, а я уверенной рукой дергал за нитки. Чтобы отвести от себя ма-
лейшее подозрение - ибо иногда я чувствовал, что ее взгляд испытующе ос-
танавливается на мне, - я дал ей понять, что автор письма живет не
здесь, а в одном из соседних курортов и ежедневно приезжает сюда на лод-
ке или пароходом. И после этого, как только раздавался колокол прибываю-
щего парохода, она под любым предлогом ускользала из-под материнской
опеки, забивалась в какой-нибудь уголок на пристани и, затаив дыхание,
следила за приезжающими.
И вдруг однажды - стоял серый, пасмурный день, и я от нечего делать
наблюдал за ней - произошло нечто неожиданное. Среди других пассажиров с
парохода сошел красивый молодой человек, одетый с той вызывающей эле-
гантностью, которая отличает молодых итальянцев; он огляделся вокруг, и
взгляд его встретился с отчаянным, зовущим взглядом девушки. И тут же ее
робкую улыбку затопила яркая краска стыда. Молодой человек приостановил-
ся, посмотрел на нее внимательнее - что, впрочем, вполне понятно, когда
тебя встречают таким страстным взглядом, полным тысячи невысказанных
признаний, - и, улыбнувшись, направился к ней. Уже не сомневаясь в том,
что он есть тот, кого она так долго ждала, она обратилась в бегство, по-
том пошла медленней, потом снова побежала, то и дело оглядываясь: и из-
вечный поединок между желанием и боязнью, страстью и стыдом, поединок, в
котором слабое сердце всегда одерживает верх над сильной волей. Он, явно
осмелев, хотя и не без удивления, поспешил за ней, почти догнал ее - и я
уже со страхом предвидел, что сейчас все смешается в диком хаосе, как
вдруг на дороге показались ее мать и тетка. Девушка бросилась к ним, как
испуганная птичка, молодой человек предусмотрительно отстал, но она
обернулась и они еще раз обменялись призывными взглядами. Это "проис-
шествие чуть не заставило меня прекратить игру, но я не устоял перед
соблазном и решил воспользоваться этим так кстати подвернувшимся случа-
ем; вечером я написал ей особенно длинное письмо, которое должно было
подтвердить ее догадку. Меня забавляла мысль ввести в игру вторую марио-
нетку.
На другое утро я просто испугался - все ее черты выражали сильнейшее
смятение. Счастливая взволнованность уступила место непонятной мне нер-
возности, глаза покраснели от слез, какая-то тайная боль терзала ее. Са-
мо ее молчание казалось подавленным криком, скорбно хмурился лоб, мрач-
ное, горькое отчаяние застыло во взгляде, а ведь я именно сегодня ожидал
увидеть ясную, тихую радость. Мне стало страшно. Впервые в мою игру
вкралось что-то неожиданное, марионетка отказалась повиноваться и пляса-
ла совсем иначе, чем я того хотел. Игра начала пугать меня, я даже решил
уйти на весь день, боясь прочесть упрек в ее глазах. Вернувшись в отель,
я понял все: их столик не был накрыт, они уехали. Ей пришлось уехать, не
сказав ему ни слова, она не могла открыться своим домашним, вымолить у
них еще один день, хотя бы один час; ее вырвали из сладких грез и увезли
в какую-нибудь жалкую провинциальную глушь. Об этом я и не подумал. До
сих пор тяжким обвинением пронизывает меня этот ее последний взгляд,
этот взрыв гнева, муки, отчаяния и горчайшей боли, которым я - и, быть
может, надолго - потряс ее жизнь.
Он умолк. Ночь шла за нами, и полускрытый облаками месяц изливал на
землю странный мерцающий свет. Казалось, что и звезды, и далекие
огоньки, и бледная гладь озера повисли между деревьями. Мы безмолвно шли
дальше. Наконец, мой спутник нарушил молчание: - Вот и все. Ну чем не
новелла?
- Не знаю, что вам сказать. Во всяком случае это интересная история,
и я сохраню ее в памяти вместе со многими другими. Я очень вам благода-
