учеником Мансара, были, как самые лучшие, предназначены к уничтожению
первыми. Жители грубо изгоняются из домов, и сотни безработных, женщины и
мужчины, за несколько недель бессмысленно разрушительной работы превращают
великолепные произведения архитектуры в груды мусора. Несчастный город
наполнен воплями и стонами, треском выстрелов и грохотом рушащихся зданий;
пока комитет de justice14 уничтожает людей, а комитет de
demolition15 - дома, комитет des substances16 проводит
беспощадную реквизицию съестных припасов, тканей и ценных вещей.
Каждый дом обыскивается от погреба до чердака в поисках скрывающихся
людей и спрятанных драгоценностей; везде царит террор двоих - Фуше и Колло,
незримых и недоступных, прячущихся в доме, оберегаемом стражей. Лучшие
дворцы уже разрушены, тюрьмы хотя и пополняются заново, но все же наполовину
пусты, магазины очищены, и поля Бротто пропитались кровью тысяч казненных; в
конце концов несколько граждан решаются (пусть это будет им стоить жизни!)
отправиться в Париж и подать Конвенту прошение о сохранении оставшейся части
города. Конечно, текст этого прошения очень осторожен, даже раболепен; они
трусливо начинают с поклонов, восхваляя декрет, достойный Герострата,
который "словно продиктован гением римского сената". Но затем они просят о
"пощаде для искренне раскаявшихся, для заблудившихся, о пощаде - мы
осмеливаемся так выразиться - для невинных, несправедливо обвиненных".
Но консулы своевременно узнали о тайной жалобе, и Колло д'Эрбуа, самый
красноречивый из них, летит курьерской почтой, чтобы своевременно
отпарировать удар. На следующий день у него хватает дерзости, вместо того
чтобы оправдываться, восхвалять в Конвенте и в клубе якобинцев массовые
казни как особую "гуманность". "Мы хотели,- говорит он,- освободить
человечество от ужасного зрелища слишком многих казней, следующих одна за
другой, поэтому комиссары решили уничтожить в один день осужденных и
предателей; это желание вызвано подлинной чувствительностью (veritable
sensibilite)". И у якобинцев он еще пламеннее, чем в Конвенте, восторгается
этой "гуманной" системой. "Да, мы уничтожили двести осужденных одним залпом,
и нас упрекают за это. Разве не понятно само собой, что это было актом
гуманности! Когда гильотинируют двадцать человек, то последний из осужденных
двадцать раз переживает казнь, в то время как таким путем двадцать
предателей погибают одновременно". И действительно, эти избитые фразы,
поспешно выуженные из кровавой чернильницы революционного жаргона,
производят впечатление: Конвент и якобинцы одобряют объяснения Колло и тем
самым дают проконсулам санкцию на новые расправы. В тот же день Париж
чествует перенесение праха Шалье в Пантеон - честь, оказанная до тех пор
только Жан Жаку Руссо и Марату,- и его возлюбленной, так же как и
возлюбленной Марата, назначают пенсию. Таким образом, этот мученик публично
объявлен национальным святым, и все насилия Фуше и Колло одобрены как
справедливая месть.
И все же некоторая неуверенность овладела обоими деятелями, ибо опасная
обстановка в Конвенте, колебания между Дантоном и Робеспьером, между
умеренностью и террором требуют удвоенной осторожности. И вот они решают
разделить роли: Колло д'Эрбуа остается в Париже, чтобы следить за
настроениями Комитета и Конвента, чтобы заранее со своей напористой
ораторской страстностью разгромить всякое возможное нападение, продолжение
же убийств предоставляется "энергии" Фуше. Важно установить, что в то время
Жозеф Фуше был неограниченным самодержцем, ибо впоследствии он ловко
пытается приписать все насилия своему более откровенному коллеге; но факты
свидетельствуют, что и в то время, когда он повелевал единолично, коса
смерти бушевала не менее убийственно. Расстреливают пятьдесят четыре,
шестьдесят, сто человек в день; и в отсутствие Колло, как и прежде, рушатся
стены, разграбляются и сжигаются дома, тюрьмы опустошаются казнями, и
попрежнему Жозеф Фуше старается заглушить свои собственные деяния
восторженными кровавыми, словами:
"Пусть приговоры этого трибунала внушают страх преступникам, но они
успокаивают и утешают народ, внемлющий им и одобряющий их. Неправы те, кто
предполагают, что мы хоть раз оказали виновным честь помилования: не
помиловали ни одного".
Но внезапно - что же произошло? - Фуше меняет тон. Своим тонким чутьем
он издали уловил, что ветер в Конвенте резко изменил направление, потому что
с некоторых пор его яростные смертоносные фанфары не находят настоящего
отклика. Его якобинские друзья, его атеистические единомышленники, Эбер,
Шомет, Ронсен, вдруг умолкли - умолкли навсегда,- беспощадная рука
Робеспьера неожиданно схватила их за горло. Ловко балансируя между слишком
бурными и слишком милосердными и прокладывая себе дорогу то вправо, то
влево, этот добродетельный тигр внезапно набросился из мрака на
ультрарадикалов. Он настоял, чтобы Карье, который так же радикально топил
нантцев, как Фуше расстреливал лионцев, был вызван в Конвент для личного
отчета; действуя через преданного ему душой и телом Сен-Жюста, он отправил в
Страсбурге на гильотину буйного Евлогия Шнайдера; он публично заклеймил,
назвав нелепостью, атеистические народные зрелища, подобные тем, которые
устроил Фуше в провинции и в Лионе, и отменил их в Париже. И как всегда,
робко и послушно следуют его указаниям встревоженные депутаты.
Снова обуял Фуше прежний страх: вдруг он окажется не с большинством.
Террористы побеждены-зачем же оставаться террористом? Лучше поскорее
перебраться к умеренным, к Дантону и Демулену, требующим теперь "милостивого
трибунала", быстро примениться к новому направлению ветра. Шестого февраля
он внезапно приказывает прекратить расстрелы, и только гильотина (о которой
он писал в своих памфлетах, что она работает слишком медленно) нерешительно
продолжает свое дело - каких-нибудь две-три головы в день, не больше,- это,
конечно, пустяки в сравнении с прежними национальными торжествами на равнине
Бротто. Вместо этого он сразу направляет всю свою энергию против радикалов,
против устроителей учрежденных им торжеств и исполнителей его приказов;
революционный Савл внезапно превращается в гуманного Павла. Он попросту
переходит на сторону противников, объявляет друзей Шалье "средоточием
анархии и мятежей" и скоропалительно распускает десяток-другой революционных
комитетов. И тогда происходит нечто чрезвычайно странное: устрашенное, до
смерти напуганное население Лиона вдруг видит в герое массовых расстрелов
Фуше своего спасителя. А лионские революционеры пишут одно гневное послание
за другим, обвиняя его в снисходительности, в предательстве и "угнетении
патриотов".
В этих отважных превращениях, в этих наглых переходах среди бела дня в
другой лагерь, в этих перебежках к победителю - секрет метода борьбы Фуше.
Только это спасло ему жизнь. Он вел двойную игру, делал прямо
противоположные ставки. Если в Париже его обвинят в слишком большой
снисходительности, он укажет на тысячи могил и на разрушенные лионские
здания. Если его обвинят в кровожадности - он сошлется на жалобы якобинцев,
обвиняющих его в "модерантизме", в излишней снисходительности; он может, в
зависимости от направления ветра, вытащить из правого кармана доказательство
своей неумолимости или из левого - гуманности; он может выступить в роли
палача Лиона и в роли его спасителя. И действительно, с помощью этого
ловкого шулерского фокуса ему удалось свалить всю ответственность за бойню
на своего более откровенного и прямолинейного коллегу, Колло д'Эрбуа. Однако
он сумел обмануть лишь более поздние поколения: неумолимо бодрствует в
Париже Робеспьер - враг, не простивший Фуше того, что он вытеснил из Лиона
его ставленника Кутона. Он знает по Конвенту этого двуличного депутата,
зорко следит за всеми превращениями и перебежками Фуше, торопящегося теперь
укрыться от грозы. Но недоверие Робеспьера имеет железные когти: от них не
укроешься. Двенадцатого жерминаля он добивается в Комитете общественного
спасения издания грозного декрета, в котором Фуше предписывалось немедленно
явиться в Париж и представить отчет о лионских происшествиях. Он, в течение
трех месяцев творивший жестокий суд и расправу, теперь должен сам предстать
перед судом.
Перед судом? За что? За то, что он за три месяца казнил две тысячи
французов? Быть может, его будут судить так же, как коллегу Карьера и других
массовых палачей? Но именно в этот момент обнаруживается политическая
гениальность последнего, поражающе наглого поворота Фуше: оказывается, он
должен оправдаться в том, что подавил радикальное "Societe
populaire"17, что преследовал якобинских патриотов. Mitrailleur
de Lyon, палач двух тысяч жертв, обвиняется - незабываемый исторический
фарс! - в самом благородном преступлении, известном человечеству: в излишней
гуманности.
Глава третья. БОРЬБА С РОБЕСПЬЕРОМ. 1794
Третьего апреля Жозеф Фуше узнает, что Комитет общественного спасения
требует его для отчета в Париж, пятого - он садится в дорожную карету.
Шестнадцать глухих ударов сопровождают его отъезд, шестнадцать ударов
гильотины, в последний раз разящей по его приказанию. И еще два самых
последних приговора торопливо приводятся в исполнение в этот день, два очень
странных приговора. Кто же эти заключительные жертвы великого избиения,
которые (по шутливому выражению эпохи) "выплюнули свои головы в корзину"?
Это лионский палач и его помощник. Те самые, кто с одинаковым равнодушием
гильотинировали по приказу реакции Шалье и его друзей, а затем, по приказу
революции,- сотни реакционеров; теперь и они дождались своей очереди попасть
под нож гильотины. При самом настойчивом желании из судебных протоколов
нельзя выяснить, в чем именно они обвинялись; вероятно, они были принесены в
жертву только затем, чтобы некому было рассказать преемникам Фуше и грядущим
поколениям о лионских событиях. Мертвые умеют молчать лучше всех.
Карета умчалась. У Фуше есть о чем поразмыслить по дороге в Париж. Он
может утешать себя, что еще не все потеряно: у него много влиятельных друзей
в Конвенте, прежде всего Дантон-великий противник Робеспьера; быть может,
все же еще удастся сдержать грозного Максимилиана, угрожая ему самому. Но
откуда знать Фуше, что в эти решающие часы революции события катятся намного
быстрее, чем колеса почтовой кареты? Что вот уже два дня, как его близкий
друг Шомет сидит в тюрьме, что громадную львиную голову Дантона Робеспьер
уже вчера швырнул на плаху, что именно в этот день Кондорсе, духовный вождь
правых, бродит голодный в окрестностях Парижа и на следующий день отравится,
чтобы избежать суда. Всех их свалил Один-единственный человек, и как раз
этот единственный - его злейший политический противник. Только восьмого
числа вечером, добравшись, наконец, до Парижа, Фуше узнает размеры
опасности, навстречу которой он мчался. Одному лишь богу ведомо, как мало
спал проконсул Жозеф Фуше в эту первую ночь в Париже.
На следующее утро Фуше прежде всего отправляется в Конвент и с
нетерпением ожидает начала заседания. Но странно - просторный зал не
наполняется, больше половины скамей пусты. Разумеется, многие депутаты могли
отправиться исполнять поручения Конвента или по каким-либо другим делам, но
все же - какая зияющая пустота там, справа, где сидели вожди жирондистов,
блестящие ораторы революции! Куда они исчезли? Двадцать два самых отважных,
