раз нерешительность, даже трусость политиков, партийных деятелей, не имеющих
мужества сопротивляться воле народа, в конечном счете именно трусость
заставляет их приносить в жертву тысячи жизней. К сожалению, мировая история
- история не только человеческого мужества, как ее чаще всего изображают, но
и история человеческой трусости и политика - не руководство общественным
мнением, как хотят нам внушить, а, напротив, рабское преклонение вождей
перед той инстанцией, которую они сами создали и воспитали своим влиянием.
Так всегда возникают войны: из игры опасными словами, из возбуждения
национальных страстей; так возникают и политические преступления. Ни один
порок, ни одна жестокость не вызвали стольких кровопролитий, сколько
человеческая трусость. Поэтому если Жозеф Фуше в Лионе становится массовым
палачом, то причина этого кроется не в его республиканской страстности (он
не знает никаких страстей), а единственно в боязни прослыть умеренным. Но не
мысли являются решающим в истории, а деяния, и хотя он тысячу раз возражал
против этого, за ним все-таки утвердилось прозвище Mitrailleur de Lyon, и
впоследствии даже герцогская мантия не сможет скрыть следов крови на его
руках.
Колло д'Эрбуа прибывает в Лион 7 ноября, а Фуше - 10-го. Они тотчас же
приступают к делу. Но прежде чем начать настоящую трагедию, экс-комедиант и
его помощник - бывший священнослужитель - разыгрывают маленькую сатирическую
пьеску, пожалуй самую вызывающую и наглую за все время французской
революции: нечто вроде черной мессы среди белого дня. Панихида по мученику
свободы Шалье становится предлогом для этой оргии атеистического экстаза.
Пролог разыгрывается в восемь часов утра. Из всех церквей выносят остатки
предметов культа, срываются с алтарей распятия, выбрасываются покровы и
облачения, огромное шествие проходит по всему городу к площади Терро. Четыре
прибывших из Парижа якобинца несут на носилках, покрытых трехцветными
коврами, бюст Шалье, усыпанный грудами цветов, урну с его прахом и маленькую
клетку с голубем, который будто бы служил утешением мученику в тюрьме.
Торжественно и серьезно шествуют за носилками три проконсула, направляясь к
месту нового богослужения, которое должно со всей пышностью
засвидетельствовать перед лионским населением божественность мученика
свободы Шалье, "Dieu saveur mort pour eux"12. Но эту и без того
уже неприятно патетическую церемонию усугубляет еще и чрезвычайно неудачная,
глупая, безвкусная выдумка: шумная толпа, ликуя, пускаясь в дикие пляски,
тащит похищенную церковную утварь, чаши, дароносицы и религиозные
изображения, а позади трусит осел, которому искусно напялили на уши
епископскую митру. К хвосту бедного животного привязали распятие и библию, и
так, на потеху ревущей толпе, волочится по уличной грязи привязанное к
ослиному хвосту евангелие.
Наконец, воинственные фанфары призывают народ остановиться. На большой
площади сооружен алтарь из дерна, на нем торжественно устанавливают бюст
Шалье и урну. Три народных представителя благоговейно склоняются перед новой
святыней. Первым берет слово бывалый актер Колло д'Эрбуа, а за ним выступает
Фуше. Он, упорно молчавший в Конвенте, овладев своим голосом, высокопарно
взывает, обращаясь к гипсовому бюсту: "Шалье, Шалье, тебя нет с нами!
Преступники принесли в жертву тебя, мученика свободы, и пусть кровь этих
преступников будет искупительной жертвой, которая успокоит твою разгневанную
тень. Шалье, Шалье! Перед твоим изображением клянемся мы отомстить за пытки,
и пусть дымящаяся кровь аристократов будет для тебя ладаном". Третий
народный представитель менее красноречив, чем будущий аристократ, герцог
Отрантский. Он лишь смиренно целует бюст и восклицает громовым голосом:
"Смерть аристократам!"
После этих трех торжественных молений зажигается большой костер.
Серьезно смотрят недавний монах Жозеф Фуше и его коллеги, как отвязывают
евангелие от ослиного хвоста и бросают в костер, чтобы сжечь вместе с
церковными облачениями, требниками, дароносицами и деревянными изображениями
святых. Затем осла, в награду за его кощунственные заслуги, поят из
освященной чаши для причастия и, по окончании этой безвкусной церемонии,
четверо якобинцев на плечах относят бюст Шалье в церковь, где его
торжественно водружают на алтарь вместо разбитого изображения Христа.
Для сохранения непреходящей памяти об этом достойном празднестве в
последующие за ним дни чеканят медаль. Теперь ее нельзя нигде достать,
вероятно потому, что впоследствии герцог Отрантский скупил все экземпляры и
уничтожил их, так же как и книги, слишком подробно описывающие эти яркие
подвиги из ультраякобинского и атеистического периода его деятельности.
Он сам обладал хорошей памятью, но для Son Excellence Monseigneur le
senateur ministre13 христианнейшего короля было весьма неудобно и
неприятно, чтобы другие помнили и могли напомнить об этой лионской черной
мессе.
Как ни отвратителен первый день пребывания Жозефа Фуше в Лионе, все же
пока это только спектакль и нелепый маскарад. Кровь еще не пролилась. Но уже
на следующее утро консулы запираются в уединенном, неприступном доме;
вооруженная стража охраняет его от посторонних; дверь заперта, словно
символически преграждая доступ всякому снисхождению, всякой просьбе.
Создается революционный трибунал, и письмо Конвенту возвещает, какую ужасную
Варфоломеевскую ночь задумали народные короли Фуше и Колло: "Мы исполняем
нашу миссию с энергией стойких республиканцев и не намерены спускаться с той
высоты, на которую нас возвел народ, ради соблюдения жалких интересов
нескольких более или менее виновных людей. Мы отстранили от себя всех, ибо
не хотим ни терять времени, ни оказывать милости. Мы видим только
республику, повелевающую нам дать лионцам примерный и памятный урок. Мы
слышим только вопль народа, требующего быстрой и страшной мести за казнь
патриотов, чтобы человечеству не пришлось впредь проливать потоки крови.
Уверенные в том, что в этом подлом городе нет иных невинных, кроме тех, кого
убийцы народа угнетали и заключали в тюрьмы, мы относимся недоверчиво к
слезам раскаяния. Ничто не может обезоружить нашу суровость. Мы должны вам
сознаться, граждане коллеги, что на снисходительность мы смотрим как на
опасную слабость, способную вновь воспламенить преступные надежды в тот
момент, когда их нужно погасить навсегда. Оказать снисхождение одному
человеку - значит оказать его всем подобным ему, и тогда воздействие вашего
правосудия будет недействительным. Разрушение подвигается слишком медленно,
республиканское нетерпение требует решительных мер: только взрывы мин,
пожирающая работа пламени могут выразить гневную силу народа. Исполнение его
воли не должно задерживаться, как исполнение воли тиранов, оно должно быть
разрушительным, как буря".
Эта буря разражается по заранее намеченной программе 4 декабря, и ее
отголоски грозно раскатываются по всей Франции. Рано утром выводят из тюрьмы
шестьдесят юношей, связанных по двое. Но их ведут не к гильотине, работающей
"слишком медленно", по выражению Фуше, а на равнину Бротто, по ту сторону
Роны. Две параллельные наспех вырытые канавы дают жертвам понять ожидающую
их судьбу, а поставленные в десяти шагах от них пушки указывают на средство
этой массовой бойни. Беззащитных людей собирают и связывают в кричащий,
трепещущий, воющий, неистовствующий, тщетно сопротивляющийся клубок
человеческого отчаяния. Звучит команда - и из смертельно близких пушечных
жерл в трясущуюся от ужаса человеческую массу врывается разящий свинец. Этот
первый выстрел не убивает всех обреченных, у некоторых только оторваны руки
или ноги, у других разорваны внутренности, некоторые даже случайно уцелели.
Но пока кровь широким струящимся потоком стекает в канавы, звучит новая
команда, и теперь уже кавалеристы набрасываются с саблями и пистолетами на
уцелевших, рубят и расстреливают дрожащее, стонущее, вопящее, беззащитное и
не могущее бежать человеческое стадо, пока не замирает последний хрип. В
награду за убийство палачам разрешается снять одежду и обувь с шестидесяти
еще теплых трупов, прежде чем закопать их истерзанными и обнаженными.
Это первый из знаменитых пушечных расстрелов Жозефа Фуше, будущего
министра христианнейшего короля, и на следующий день он гордо хвастает в
пламенной прокламации: "Народные представители останутся твердыми в
исполнении доверенной им миссии, народ вложил в их руки громы своей мести, и
они сохранят их, пока не будут уничтожены все враги свободы. У них хватит
мужества спокойно шагать вдоль длиннейших рядов могил заговорщиков, чтобы,
шагая через развалины, прийти к счастью нации и обновлению мира". И в тот же
день это печальное "мужество" еще раз подтверждается смертоносными пушками
на равнине Бротто; на этот раз перед ними еще большее стадо. Двести десять
голов убойного скота выводят со связанными за спиной руками, и через
несколько минут их укладывают картечь и залпы пехоты. Процедура остается той
же, только на этот раз мясникам облегчают неприятную работу - их освобождают
после столь утомительной резни от обязанностей могильщиков. Зачем этим
негодяям могилы? Сняв окровавленные сапоги со сведенных судорогой ног,
обнаженные, подчас еще корчащиеся тела просто бросают в текучую могилу Роны.
Но и эту ужасную расправу, которая вызовет отвращение по всей стране и
в мировой истории, Жозеф Фуше еще облекает покровом восторженных слов. Даже
то, что воды Роны заражены трупами, он прославляет как политический подвиг,-
дескать, донесенные течением до Тулона, они послужат наглядным примером
неумолимой страшной мести республиканцев. "Необходимо,- пишет он,-чтобы
окровавленные тела, брошенные в Рону, доплыли вдоль обоих берегов до устья,
до подлого Тулона: они возбудят ужас у трусливых и жестоких англичан,
ужаснут их и покажут им силу народного всемогущества". В самом Лионе такое
устрашение уже излишне, ибо казнь продолжает следовать за казнью, гекатомба
за гекатомбой. Взятие Тулона Фуше приветствует "слезами радости" и в честь
радостного дня "посылает на расстрел двести мятежников". Все мольбы о пощаде
тщетны.
Двух женщин, слишком страстно моливших кровавое судилище об
освобождении их мужей, поставили связанными у гильотины; никого из
пытающихся просить о снисхождении не подпускают даже к дому народных
представителей. Но чем неистовее грохочут залпы, тем громче раздаются слова
проконсулов: "Да, мы осмеливаемся это утверждать, мы пролили немало нечистой
крови, но лишь во имя человечности и исполнения долга... Мы не выпустим из
рук молнию, которую вы доверили нашим рукам, пока вы не прикажете нам этого.
До тех пор мы будем беспрерывно продолжать убивать наших врагов, мы истребим
их самым совершенным, самым ужасным и самым быстрым способом".
И тысяча шестьсот казней в течение нескольких недель подтверждают, что
на этот раз, в виде исключения, Жозеф Фуше сказал правду.
Но, организуя эти бойни и составляя о них восторженные донесения, Жозеф
Фуше и его коллега не забывают о другом печальном поручении Конвента. В
первый же день по прибытии они посылают в Париж жалобу, утверждая, что
предписанное разрушение города "слишком медленно" совершалось их
предшественником, "теперь мины должны ускорить дело разрушения; саперы уже
приступили к работе, и в течение двух дней здания Белькура будут взорваны".
Эти знаменитые фасады, начатые в царствование Людовика XIV, построенные
