стремится к власти, но не соблазняется видимостью. Как истинный и
законченный мастер политической интриги, он ценит только действительные
возможности власти, а не ее внешние отличия. Дикторский жезл, королевский
скипетр, императорскую корону он спокойно предоставляет другому; будь то
сильный человек или марионетка - это безразлично: он охотно уступает ему
блеск и сомнительное счастье быть любимцем народа. Он удовлетворяется тем,
что знает положение дел, влияет на людей, действительно руководит мнимым
повелителем мира и, не рискуя собой, ведет самую азартную из всех игр -
грандиозную политическую игру. В то время как другие связаны своими
убеждениями, своими публичными речами и действиями, он, избегающий света, в
своем тайнике сохраняет внутреннюю свободу и остается недвижимым полюсом в
беге событий. Жирондистов свергли - Фуше остается, якобинцев прогнали - Фуше
остается, директория, консульство, империя, королевство и снова империя
исчезают и гибнут - один лишь Фуше всегда остается благодаря своей
изумительной сдержанности, благодаря своему дерзкому мужеству, с которым он
сохраняет полную бесхарактерность и неизменное отсутствие убеждений.
Однако во всемирно-историческом движении революции настает день,
один-единственный день, не терпящий колебаний, день, когда каждый должен
сказать да или нет, подать свой голос за или против, сыграть чет или
нечет,-это 16 января 1793 года. Часовая стрелка революции подошла к полудню,
пройдено полдороги, шаг за шагом урезается королевская власть. Но еще жив
Людовик XVI; он заключен в Тампль, но жив. Не удалось (как надеялись
умеренные) устроить его побег, не удалось (как втайне желали радикалы)
уничтожить его руками разгневанного народа при штурме дворца. Его унизили,
лишили свободы, имени и титула, но пока он дышит, он все еще король по
наследственному праву крови, он внук Людовика XIV, и хотя теперь его
презрительно называют не иначе как Луи Капет, он все еще опасен для молодой
республики. И вот Конвент, осудив его 15 января, ставит вопрос о каре,
вопрос о жизни или смерти. Тщетно надеялись нерешительные, трусливые,
осторожные люди и люди, подобные Жозефу Фуше, с помощью тайного голосования
избежать огласки, публичного выяснения своих позиций. Робеспьер безжалостно
настаивает, чтобы каждый представитель французской нации высказался перед
собранием за или против, за жизнь или смерть, чтобы народ и потомство знали,
куда причислить каждого: к правым или левым, к приливу или к отливу
революции.
Позиция Фуше уже 15 января вполне ясна. Принадлежность к жирондистам,
стремления его чрезвычайно умеренных избирателей обязывают его требовать
помилования короля. Он расспрашивает друзей, прежде всего Кондорсе, и видит,
что они единодушно склоняются к тому, чтобы избежать этого непоправимого
решения - смертной казни. И так как большинство принципиально против
смертного приговора, Фуше, разумеется, становится на их сторону: еще
накануне вечером, 15 января, он читает одному из своих друзей текст речи с
обоснованием просьбы о помиловании, которую он собирается произнести в
Конвенте. Раз уж сидишь на скамье умеренных, то это обязывает к умеренности,
и так как большинство восстает против всяческого радикализма, то его
отвергает и Жозеф Фуше, не обремененный никакими убеждениями.
Но между вечером 15 января и утром 16 была еще ночь- беспокойная и
тревожная. Радикалы не бездействовали, они привели в движение могучий
механизм народного возмущения, которым они так превосходно умели управлять.
В предместьях раздается грохот сигнальной пушки, секции барабанным боем
собирают народ - нестройные батальоны мятежников, всегда вызываемые
остающимися в тени террористами, чтобы понудить принять то или иное
политическое решение; пивовар Сантер одним нажимом пальца за несколько часов
приводит их в движение. Эти батальоны агитаторов предместий, рыбных торговок
и авантюристов известны еще со времени славного взятия Бастилии, их знают со
времени страшных дней сентябрьских убийств. Всякий раз, когда нужно прорвать
плотину законов, насильно вздымают эту громадную народную волну, и всегда
она неодолимо увлекает с собой все - и последними тех, кого она вынесла на
поверхность из собственной глубины.
Уже в полдень густые толпы окружают манеж и Тюильри; мужчины в жилетах,
с обнаженной грудью и грозными пиками в руках, издевающиеся, кричащие
женщины в огненно-алых карманьолах, солдаты национальной гвардии и просто
люди улицы. Из их среды появляются зачинщики мятежей - Фурнье американец,
Гусман испанец, Теруань де Мерикур - истерическая пародия на Жанну д'Арк.
Когда проходят депутаты, которых подозревают в готовности голосовать за
помилование, их обливают словно из помойных ушатов потоком ругательств;
народным представителям грозят кулаками, угрожая расправой: все средства
террора и грубого насилия пускаются в ход, чтобы запугать депутатов, чтобы
заставить их отправить на плаху короля.
И это запугивание действует на всех малодушных. При свете мерцающих
свечей собираются испуганные жирондисты в эти серые зимние сумерки. Еще
вчера они были готовы голосовать против казни короля, чтобы избежать
истребительной войны со всей Европой, а теперь, под страшным давлением
народного восстания, они охвачены тревогой и разногласиями. Наконец, поздно
вечером начинается поименное голосование, и по иронии судьбы первым должен
сказать свое слово вождь жирондистов Верньо, чей всегда такой пылкий голос -
ведь оратор южанин - как молот потрясал стены. Но в этот миг он, вождь
республики, боится, что покажется недостаточно последовательным
республиканцем, если оставит жизнь королю. И он, обычно такой порывистый и
бурный, пристыженно опустив большую голову, медленно, тяжелыми шагами
подымается на трибуну и тихо произносит: "La mort" - смерть.
Это слово как звук камертона разносится по залу. Первый среди
жирондистов отступил. Большинство остальных верны себе; триста голосов из
семисот поданы за помилование, хотя все сознают, что теперь политическая
умеренность требует гораздо большей смелости, чем мнимая решительность.
Долго колеблются чаши весов: несколько голосов могут все решить. Наконец,
вызывают Жозефа Фуше, депутата из Нанта, того самого, который еще накануне
уверял друзей, что будет в зажигательной речи защищать жизнь короля, который
еще десять часов тому назад играл роль самого решительного среди
решительных. Но тем временем бывший учитель математики, хороший калькулятор,
Фуше подсчитал голоса и увидел, что он рискует очутиться в невыгодной
партии, в единственной партии, к которой он никогда не примкнет: в партии
меньшинства. Бесшумными шагами поспешно поднимается он на трибуну, и с его
бледных уст тихо слетает слово: "La mort" - смерть.
Герцог Отрантский впоследствии произнесет и напишет сто тысяч слов,
чтобы признать, что одно это слово, сделавшее Жозефа Фуше regicide -
цареубийцей, было ошибкой. Но слово сказано публично н запечатлено в
"Moniteur"5; его не вычеркнуть из истории, оно останется навеки
памятным и в личной истории его жизни. Ибо это первое публичное падение
Жозефа Фуше. Он коварно напал сзади на своих друзей, Кондорсе и Дону,
одурачил их и обманул. Но перед лицом истории им не придется краснеть за
это, ведь и другие, более сильные, Робеспьер и Карно, Лафайет, Баррас и
Наполеон, самые могучие люди своей эпохи, разделят их участь: в минуту
неудачи он предаст их.
В это мгновение, кроме того, впервые обнаруживается в характере Жозефа
Фуше еще одна, ярко выраженная и существенная черта: его бесстыдство.
Предательски покидая свою партию, он никогда не бывает осторожным и
медлительным, он не крадется смущенно, тайком выбираясь из ее рядов. Нет,
среди бела дня, с холодной усмешкой, с поразительной, сокрушающей
самоуверенностью он прямым путем переходит к вчерашнему противнику и
усваивает все его слова и аргументы. Что думают и говорят о нем прежние
товарищи по партии, что думает толпа и общественность - ему совершенно
безразлично. Для него важно только одно: быть всегда в числе победителей, а
не побежденных. В молниеносности его превращения и безграничном цинизме его
измен проявляется дерзость, невольно ошеломляющая, вызывающая удивление. Ему
достаточно двадцати четырех часов, иногда одного часа, иногда всего лишь
мгновения, чтобы на глазах у всех просто отшвырнуть знамя своих убеждений н
с шумом развернуть другое. Он следует не за идеей, а за временем, и чем
быстрее оно мчится, тем проворнее он его догоняет.
Он знает - нантские избиратели будут возмущены, прочитав завтра в
"Moniteur", за что он голосовал. Значит, надо их ошеломить: это вернее, чем
убеждать. И с той же ослепляющей" дерзостью, с той же наглостью, Которая в
такие мгновения едва не придает ему видимости величия, он не выжидает взрыва
возмущения, а предупреждает нападение. Уже через день после голосования Фуше
выпускает манифест, в котором он с шумом выдает за свое внутреннее убеждение
то, что в действительности ему внушил страх перед провалом в парламенте: он
не оставляет своим избирателям времени для размышлений и подсчетов, а
стремительно и грубо терроризирует и запугивает их.
Ни Марат, ни самые ярые якобинцы не сумели бы, обращаясь к своим
буржуазным избирателям, написать более кровожадно, чем этот вчера еще
умеренный депутат: "Преступления деспота стали очевидными и преисполнили все
сердца возмущением. Если его голова не падет тотчас же под ножом гильотины,
все разбойники и убийцы смогут свободно расхаживать по улицам и нам будет
грозить ужаснейший хаос. Время за нас и против всех королей земли". Так
провозглашает необходимость и неизбежность казни тот, кто еще накануне носил
в кармане сюртука столь же убедительный манифест против этой казни.
И действительно, умный математик вычислил правильно. Будучи сам
оппортунистом, он прекрасно знает всесокрушающую силу трусости; он знает,
что, когда на политическую арену выступают массы, смелость является решающим
знаменателем во всех вычислениях. И он оказывается прав: добропорядочные
консервативные буржуа боязливо склоняются перед этим наглым, неожиданным
манифестом; сбитые с толку и смущенные, они торопятся санкционировать
решение, которому в душе нимало не сочувствуют. Никто не осмеливается
противоречить. И с того дня Жозеф Фуше держит в руках жесткий холодный
рычаг, который дает ему возможность вывернуться при всех обстоятельствах:
презрение к людям.
С этого дня, с 16 января, хамелеон Жозеф Фуше избирает (до поры до
времени) красный цвет; в один день умеренный становится архинепримиримым
радикалом и сверхтеррористом. Одним прыжком он переметнулся в лагерь
противников и даже в их рядах оказывается на крайнем, самом левом, самом
радикальном крыле. С жуткой поспешностью - лишь бы не отстать от других -
усваивает этот холодный ум, этот трезвый кабинетный человек кровожадный
жаргон террористов. Он требует решительных мер против эмигрантов, против
духовенства; он возбуждает, он гремит, он неистовствует, он убивает словами
и жестами. Собственно говоря, он мог бы опять подружиться с Робеспьером и
сесть с ним рядом. Но этот неподкупный, обладающий протестантски суровой
совестью человек не любит ренегатов; с удвоенным недоверием отворачивается
он от перебежчика; шумный радикализм Фуше кажется ему подозрительнее его
прежнего хладнокровия.
