нужны лишь сталь и железо". Воззвание кончается ужасным призывом к
беспощадности. "Мы со всей строгостью будем охранять врученные нам
полномочия, мы будем наказывать как злостное намерение все, что при других
обстоятельствах могло быть названо упущением, слабостью и медлительностью.
Время половинчатых мероприятий и пощады миновало. Помогите нам наносить
мощные удары, иначе они обрушатся на вас самих. Свобода или смерть -
выбирайте!"
Этот принципиальный документ дает возможность угадать методы
деятельности Жозефа Фуше в роли проконсула. В департаменте Нижней Луары, в
Нанте, Невере и Мулене он осмеливается вступать в борьбу с самыми могучими
силами Франции, перед которыми осторожно отступают даже Робеспьер и Дантон,-
с частной собственностью и церковью. Он действует быстро и решительно в
направлении egalisation des fortunes8 и изобретает так называемые
"филантропические комитеты", которым состоятельные люди обязаны преподносить
дары, устанавливая их размеры якобы по своему усмотрению. Чтобы быть
достаточно хорошо понятым, он сразу же делает мягкое указание: "Если богатый
не использует своего права сделать достойным любви режим свободы -
республика оставляет за собой право завладеть его состоянием". Он нетерпим к
излишкам и энергично расширяет само понятие superflu, утверждая, что
"республиканцу нужны только оружие, хлеб и сорок экю дохода". Фуше извлекает
лошадей из конюшен, муку из мешков;
арендаторы отвечают жизнью за невыполнение данных им предписаний; он
предписывает употребление хлеба низкого качества, каким впоследствии был и
хлеб мировой войны,- и запрещает всякую выпечку из белой муки. Каждую неделю
он, таким образом, выставляет пять тысяч рекрутов, снабженных лошадьми,
обувью, обмундированием и ружьями; он заставляет работать фабрики, и все
подчиняются его железной энергии. Деньги стекаются - налоги, подати и дары,
поставки и трудовые повинности; два месяца спустя он гордо пишет Конвенту:
"Ont rougit ici d'etre riche" - "Здесь стыдятся прослыть богатым". Но в
действительности он должен был бы сказать: "Здесь боятся быть богатым".
Выступая как радикал и коммунист, Жозеф Фуше, ставший впоследствии
миллионером и герцогом Отрантским, который повторно обвенчается в церкви с
благословения короля, проявлял себя в то время свирепым и страстным борцом
против христианства. "Этот лицемерный культ должен быть заменен верой в
республику и мораль",- гремит он в своем зажигательном послании, и как удары
молнии обрушиваются его первые мероприятия на церкви и соборы. Закон за
законом, декрет за декретом: "Духовенство имеет право носить свое облачение
только при исполнении обрядов", все преимущества у него отнимаются, ибо
"пора,- поясняет он,- возвратить этот высокомерный класс к чистоте древнего
христианства и обратить его в граждан государства". Скоро Жозефа Фуше
перестает удовлетворять положение носителя высшей военной власти, высшего
вершителя правосудия, неограниченного диктатора; он присваивает и все
функции церкви. Он уничтожает безбрачие духовенства, приказывает
священнослужителям, чтобы в течение месяца каждый женился или усыновил
ребенка, он сам заключает и расторгает браки на рыночных площадях, он
подымается на амвон (откуда старательно удалены кресты и религиозные
украшения) и произносит атеистические проповеди, в которых отрицает
бессмертие и существование бога. Христианские обряды при похоронах
отменяются, и в утешение на кладбищенских церквах высекается надпись:
"Смерть - это вечный сон". В Невере новоявленный папа впервые в стране
совершает обряд гражданского крещения своей дочери, названной в честь
департамента Ниевр. Национальная гвардия выступает с барабанным боем и
музыкой, и на рыночной площади он без участия церкви дает ребенку имя. В
Мулене он верхом на коне, во главе целого кортежа, разъезжает по городу с
молотком в руке и разбивает кресты, распятия и религиозные изображения,
"постыдные" свидетельства фанатизма. Похищенные митры и напрестольные
покровы бросают в костер, и, пока вздымается яркое пламя, ликующая чернь
пляшет вокруг атеистического аутодафе. Но неистовствовать, разбивая мертвые
предметы, беззащитные каменные фигуры и хрупкие кресты, было бы для Фуше
только частичным торжеством. Настоящее торжество доставил ему архиепископ
Франсуа Лоран, который после его речей сорвал с себя облачение и надел
красную шапку, а когда тридцать священнослужителей с восторгом последовали
его примеру, весть об этом успехе, словно пожар, пронеслась по всей Франции.
И гордо хвастается Фуше перед своими менее удачливыми коллегами-атеистами,
что он уничтожил фанатизм, искоренил христианство во вверенной ему области
так же, как богатство.
Могло бы показаться, что все это - деяния безумца, исступленного
фанатика и фантазера. Но в действительности Жозеф Фуше даже в мнимой
страстности остается трезвым калькулятором и реалистом. Он знает, что обязан
отчитаться перед Конвентом, знает, что курс патриотических фраз и писем
падает так же быстро, как и курс ассигнаций, поэтому, если хочешь возбудить
удивление, нужно заговорить языком металла. И, отправляя набранные им полки
к границе, он все добытое при ограблении церквей отправляет в Париж. Ящик за
ящиком с золотыми дароносицами, сломанными расплавленными серебряными
подсвечниками, тяжеловесными распятиями и драгоценными камнями втаскивают в
Конвент. Он знает: республике нужны прежде всего наличные деньги, и он
первый, он единственный посылает депутатам из провинции такую красноречивую
добычу. Сперва они поражены этой небывалой энергией, потом приветствуют ее
громовыми аплодисментами. С этого часа в Конвенте знают и повторяют имя Фуше
- железного человека, самого неустрашимого, самого настойчивого
республиканца республики.
Когда Фуше, исполнив свою миссию, возвращается в Конвент, он уже не
похож на того неизвестного, незначительного депутата, каким он был в 1792
году. Человеку, который выставил десять тысяч рекрутов, который выжал сто
тысяч марок золотом, тысячу двести фунтов наличными деньгами, тысячу слитков
серебра, ни разу не прибегнув к Rasoir national9, к гильотине,
Конвент поистине не может не выразить восхищения его усердием - pour sa
vigilance. Ультраякобинец Шомет публикует гимн в честь его деяний.
"Гражданин Фуше,-пишет он,- сотворил те чудеса, о которых я рассказал. Он
почтил старых, поддержал слабых, уважил несчастных, разрушил фанатизм,
уничтожил федерализм. Он восстановил производство железа, арестовал
подозрительных, примерно наказал каждое преступление, преследовал и сажал в
тюрьмы эксплуататоров". Спустя год после того, как он осторожно сел на
скамью умеренных, Фуше слывет самым радикальным в среде радикалов, и когда
восстание в Лионе потребовало назначения особенно энергичного человека,
беспощадного, не знающего колебаний,- кто мог показаться более подходящим
для проведения самого ужасного эдикта, когда-либо созданного этой или
какой-либо другой революцией? "Услуги, уже оказанные тобой революции,-
предписывает ему на своем великолепном жаргоне Конвент,- служат залогом тех,
которые ты еще окажешь. Ты должен снова разжечь потухающий факел
гражданского духа в Ville affran-chie (Lyon)10. Доверши
революцию, положи конец войне аристократов, и пусть развалины, которые
свергнутая власть стремится восстановить, обрушатся на них и раздавят их".
И в этом образе мстителя и разрушителя, Mitrailleur de
Lyon11, впервые вступает Жозеф Фуше, впоследствии миллионер и
герцог Отрантский, в мировую историю.
Глава вторая. MITRAILLEUR DE LYON. 1793
В книге истории французской революции редко открывают одну из самых
кровавых ее страниц - главу о Лионском восстании. И все же ни в одном
городе, даже в Париже, социальные противоречия не выразились так остро, как
в этом первом индустриальном городе тогда еще мелкобуржуазной и аграрной
Франции, в городе, ставшем родиной шелковой промышленности. Еще в разгар
буржуазной революции 1792 года рабочие впервые образуют там отчетливо
пролетарскую массу, резко отделяющуюся от роялистски и капиталистически
настроенных предпринимателей. Нет ничего удивительного, что на этой
раскаленной почве как реакция, так и революция принимают самые кровавые и
фантастические формы.
Приверженцы якобинцев, толпы рабочих и безработных группируются вокруг
одного из тех своеобразных людей, которых внезапно выносит на поверхность
всякий мировой переворот, одного из тех кристально чистых идеалистов,
которые, однако, своей верой и своим идеализмом навлекают больше бед и
вызывают больше кровопролитий, чем самые грубые реалистические политики и
самые свирепые террористы. Обычно именно такие искренне верующие,
религиозные, экстатические натуры, стремящиеся перестроить и улучшить мир с
самыми благородными намерениями, дают побудительный толчок к убийствам и
несчастьям, которые отвратительны для них самих. В Лионе таким человеком был
Шалье, расстрига-священник и бывший купец, для которого революция стала
истинным, настоящим христианством; он был предан ей с любовью суеверной и
самозабвенной. Восхождение человечества к разуму и к равенству означает для
этого страстного почитателя Жан Жака Руссо осуществление тысячелетнего
царства, его пылкое и фанатичное человеколюбие видит в мировом пожаре зарю
новой, нескончаемой человечности. Трогательный фантазер: когда Бастилия
пала, он собственными руками относит камень из стены крепости в Лион; шесть
дней и шесть ночей идет пешком из Парижа и делает из этого камня алтарь. Он
обожает пламенного, язвительного памфлетиста Марата как бога, как новую
Пифию; он знает наизусть его речи и статьи и как никто другой в Лионе
воспламеняет своими мистическими и наивными речами рабочих. Народ
инстинктивно чувствует его пылающее и сострадательное человеколюбие, а
лионские реакционеры понимают, что этот чистый духом, одержимый
человеколюбием человек во много раз опаснее самых шумливых зачинщиков
мятежей - якобинцев. К нему тянутся все сердца, против него направлена вся
ненависть. И когда в городе вспыхивают первые волнения, в тюрьму бросают,
как зачинщика, этого неврастенического, немного смешного фантазера. Против
Шалье, с трудом использовав поддельное письмо, состряпали какое-то обвинение
и, в устрашение другим радикалам, бросая вызов парижскому Конвенту, его
приговаривают к смертной казни.
Тщетно возмущенный Конвент посылает в Лион гонца за гонцом, чтобы
спасти Шалье. Он увещевает, он требует, он угрожает непослушному магистрату.
Но, решившись, наконец, показать когти парижским террористам, городской
совет самовластно отвергает все протесты. Нехотя выписали в свое время
лионцы орудие террора - гильотину - и поставили ее в сарай; теперь они
решили дать урок сторонникам террора, впервые испытав это так называемое
гуманное орудие революции на революционере. И так как машина не опробована,
а палач неопытен - казнь Шалье превращается в жестокую, гнусную пытку.
Трижды опускается тупой нож, не отсекая головы осужденного. С ужасом смотрит
народ, как закованное, обливающееся кровью, еще живое тело его вождя
корчится в мучениях позорной пытки, пока, наконец, палач милосердным ударом
сабли не отделяет голову несчастного от туловища.
Но эта голова мученика, трижды раздробленная топором, скоро становится
