палладиумом мести для революции и головой Медузы для убийц.
Конвент встревожен известием об этом преступлении. Французский город
осмеливается в одиночку открыто выступить против Конвента! Такой наглый
вызов должен быть потоплен в крови. Но и лионские правители понимают, что им
предстоит. Они переходят от сопротивления к открытому мятежу; они собирают
войско, строят укрепления против сограждан, против французов и открыто
сопротивляются республиканской армии. Теперь оружие должно решить спор между
Лионом и Парижем, между реакцией и революцией.
С логической точки зрения гражданская война в такой момент должна
казаться самоубийством молодой республики, ибо никогда ее положение не было
опаснее, отчаяннее, безвыходное. Англичане заняли Тулон, завладели арсеналом
и флотом, угрожают Дюнкирхену; в то же самое время пруссаки и австрийцы
продвигаются вдоль берегов Рейна и в Арденнах, и вся Вандея охвачена
пожаром. Битвы и мятежи сотрясают республику от одной границы до другой. Но
эти же дни - поистине героические дни Конвента. Следуя грозному роковому
инстинкту, вожди решают победить опасность, послав ей вызов: после казни
Шалье они отвергают всякое соглашение с его палачами. "Potius mori quam
foedari" - "Лучше гибель, чем соглашение", лучше, ведя семь войн, начать еще
одну, чем заключить мир, свидетельствующий о слабости. И этот неистовый
энтузиазм отчаяния, эта нелогичная, бешеная страстность спасли в момент
величайшей опасности французскую революцию, так же как впоследствии -
русскую (одновременно теснимую с запада, востока, юга и севера англичанами и
наемниками со всего мира, а внутри страны - полчищами Врангеля, Деникина и
Колчака). Напуганная лионская буржуазия открыто бросается в объятия
роялистов и доверяет свои войска королевскому генералу, но это не может
помочь ей - из деревень, из предместий стекаются пролетарские солдаты, и 9
октября республиканские полки штурмом берут охваченную мятежом вторую
столицу Франции. Этот день - быть может, самая большая гордость французской
революции. Когда председатель Конвента торжественно поднимается со своего
места и сообщает о капитуляции Лиона, депутаты вскакивают со скамей, ликуя и
обнимая друг друга; на какое-то мгновение кажется, что улажены все споры.
Республика спасена, всей стране, всему миру дано величественное
доказательство неотразимой мощи, силы гнева и напора республиканской
народной армии. Но гордость, возбуждаемая этой отвагой, роковым образом
влечет победителей к заносчивости, к трагическому стремлению завершить свое
торжество террором. Столь же грозной, как и стремление к победе, должна быть
месть победителей. "Надо показать пример того, как французская республика,
как молодая революция всего суровее карает тех, кто восстает против
трехцветного знамени". И вот Конвент, выступающий поборником гуманности,
позорит себя перед всем миром декретом, первыми историческими образцами
которого могут служить варварское нападение Барбароссы на Милан или подвиги
калифов. 12 октября председатель Конвента берет в руку тот ужасный лист, в
котором содержалось ни много ни мало как предложение разрушить вторую
столицу Франции. Этот очень мало известный декрет звучал так:
"1. Национальный Конвент назначает, по предложению Комитета
общественного спасения, чрезвычайную комиссию из пяти членов, чтобы
немедленно наказать лионскую контрреволюцию силою оружия.
2. Все жители Лиона должны быть разоружены и их оружие передано
защитникам республики.
3. Часть этого оружия будет передана патриотам, угнетаемым богачами и
контрреволюционерами.
4. Город Лион должен быть разрушен. Все дома, где жили состоятельные
люди,- уничтожить; могут быть сохранены лишь дома бедноты, квартиры убитых
или осужденных патриотов и сооружения, служащие промышленным,
благотворительным и педагогическим целям.
5. Название Лиона вычеркивается из списка городов Республики. Отныне
поселение, объединяющее оставшиеся дома, будет называться Ville affranchie.
6. На развалинах Лиона возвести колонну, которая будет вещать грядущим
поколениям о преступлениях и наказании роялистского города следующей
надписью: "Лион боролся против свободы - Лиона больше нет".
Никто не осмеливается возражать против безумного предложения -
превратить второй по величине город Франции в груду развалин. Мужество
покинуло французский Конвент с тех пор, как нож гильотины зловеще сверкает
над головой каждого, осмеливающегося хоть бы шепотом произнести слова
"милосердие" или "сострадание". Напуганный собственным террором, Конвент
единогласно одобряет варварское решение, и Кутону - другу Робеспьера -
поручается исполнить его.
Кутон, предшественник Фуше, сразу постигает страшные, самоубийственные
для республики последствия умышленного уничтожения самого большого
промышленного города страны со всеми его памятниками искусства. И с первого
же мгновения он решается саботировать поручение Конвента. Чтобы осуществить
это, нужно пустить в ход лукавое притворство. Поэтому свое тайное намерение
пощадить город Кутон прячет за хитростью,- он чрезмерно восхваляет безумный
декрет. "Граждане коллеги,- восклицает он,- мы пришли в восхищение, прочитав
ваш декрет. Да, необходимо разрушить город, и пусть это послужит великим
уроком для всех, кто мог бы осмелиться восстать против отечества. Из всех
великих и могущественных мер воздействия, применявшихся Национальным
Конвентом, от нас до этих пор ускользала лишь одна: полное разрушение... но
будьте спокойны, граждане коллеги, и заверьте Конвент, что мы разделяем его
воззрения и точно исполним его декреты". Однако, приветствуя таким гимном
возложенное на него поручение, Кутон вовсе не собирается его исполнять,
довольствуясь чисто показными мероприятиями. Ранний паралич сковал его ноги,
но его решимость нельзя поколебать; он приказывает отнести себя в носилках
на рыночную площадь Лиона, ударом серебряного молота символически отмечает
дома, подлежащие разрушению, и уведомляет трибунал об ужасной мести. Этим он
успокаивает разгоряченные умы. В действительности же под предлогом
недостатка рабочих рук он посылает лишь нескольких женщин и детей, которые
для проформы делают по десятку вялых ударов заступом, и приводит в
исполнение лишь несколько смертных приговоров.
Город уже облегченно вздыхает, радостно пораженный неожиданной милостью
после таких грозных решений. Но и террористы не дремлют, постепенно они
начинают догадываться о снисходительных намерениях Кутона и силой принуждают
Конвент к насилию. Окровавленную, раздробленную голову Шалье как святыню
привозят в Париж, с пышной торжественностью показывают Конвенту и, для
возбуждения народа, выставляют ее в соборе Нотр-дам. Все нетерпеливее
выдвигают они обвинения против кунктатора Кутона: он слишком вял, слишком
ленив, слишком труслив, недостаточно мужественен, чтобы осуществить такую
примерную месть. Здесь нужен беспощадный, надежный и искренний революционер,
не боящийся крови, способный на крайние меры,- железный и закаленный
человек. В конце концов Конвент уступает их требованиям и посылает на место
слишком снисходительного Кутона самых решительных своих трибунов -
порывистого Колло д'Эрбуа (о котором легенда повествует, что в бытность его
актером он был освистан в Лионе и потому является самым подходящим
человеком, раз нужно проучить граждан этого города), а с ним радикальнейшего
проконсула, прославленного якобинца и крайнего террориста - Жозефа Фуше; они
должны стать палачами несчастного города.
Действительно ли неожиданно призванный для свершения кровавого дела
Жозеф Фуше был палачом, "кровопийцей", как в то время называли передовых
бойцов террора? Судя по его словам - это так. Едва ли кто-нибудь из
проконсулов вел себя в порученной ему провинции решительнее, энергичнее,
радикальнее, революционнее, чем Жозеф Фуше; он беспощадно реквизировал,
грабил церкви, опустошал сундуки и душил всякое сопротивление. Однако - и
это чрезвычайно характерно для него! - только в словах, приказах и
запугиваниях проявляется его террор, ибо за все время его власти ни в
Невере, ни в Кламси не пролилось ни одной капли крови. В то время как в
Париже гильотина работает словно швейная машинка, в то время как Карье в
Нанте сотнями топит "подозрительных", в Луаре и по всей стране идут
расстрелы, убийства и охота на людей, Фуше в своем округе не свершает ни
единой политической казни. Он знает - и это лейтмотив его психологии -
трусость большинства людей, он знает, что дикий, сильный террористический
жест большей частью способен заменить террор как таковой, и когда
впоследствии, в эпоху пышного расцвета реакции, все провинции обвиняют своих
былых повелителей, то все его округа могут сообщить только о том, что он все
время грозил смертью, но никто не может обвинить его ни в одной казни. Итак,
совершенно очевидно, что Фуше, назначенный палачом Лиона, не любит крови.
Этот холодный, бесчувственный человек, этот калькулятор и рассудительный
игрок, скорее лисица, чем тигр, не нуждается в запахе крови для возбуждения
нервов. Он неистовствует и угрожает (оставаясь внутренне спокойным) на
словах, но никогда не требует казней ради наслаждения убийством, как те, кто
одержим властью. Инстинкт и благоразумие (а не гуманность) заставляют его
уважать человеческую жизнь, пока его собственная жизнь в безопасности; он
угрожает жизни и судьбе человека лишь тогда. когда ставится под угрозу его
собственная жизнь или выгода.
В этом одна из тайн почти всех революций и трагическая судьба их
вождей: все они не любят крови и все же вынуждены ее проливать. Демулен,
сидя за письменным столом, требует с пеной у рта суда над жирондистами; но,
услыхав в зале суда смертный приговор двадцати двум людям, которых сам
посадил на скамью подсудимых, он вскочил и дрожащий, смертельно бледный, в
отчаянии выбежал из зала: нет, этого он не хотел! Робеспьер, поставивший
свою подпись под тысячами роковых декретов, за два года до этого восставал в
Национальном собрании против смертной казни и клеймил войну как
преступление. У Дантона, хотя он и был создателем смертоносного трибунала,
вырвалось из глубины души изречение: "Лучше быть гильотинированным самому,
чем гильотинировать других". Даже Марат, требовавший в своей газете триста
тысяч голов, старался спасти каждого отдельного человека, приговоренного к
смерти. Вина французских революционеров не в том, что они опьянились запахом
крови, а в их кровожадных речах: они совершали глупости - только для того,
чтобы воодушевлять народ, для того, чтобы доказать самим себе свой
радикализм, они создали кровавый жаргон и постоянно бредили изменниками и
эшафотом. И когда народ, опьяненный, одурманенный, одержимый этими безумными
возбуждающими речами, действительно требует осуществления тех самых
"энергичных мер", в необходимости которых его убедили, у вождей не хватает
мужества оказать сопротивление: они обязаны гильотинировать, чтобы избежать
обвинения в лживости разговоров о гильотине. Их действия вынуждены мчаться
вдогонку за их бешеными речами, и вот начинается жуткое соревнование, ибо
никто не осмеливается отстать от другого в погоне за народным благоволением.
В силу неудержимого закона тяготения одна казнь влечет за собой другую: игра
кровавыми словами превращается в дикое нагромождение человеческих казней. И
отнюдь не потребность, даже не страсть и меньше всего решительность, а как
