слабое дыхание, угасающее у врат могилы! Несчастный софист, кто дает тебе
право вырвать у невинности скипетр разума, чтобы доверить его рукам порока?
Набросить траурное покрывало на природу, сделать несчастье еще отчаяннее,
оправдать преступление, затемнить добродетель и унизить человечество!..
Только преступник, презренный для самого себя и отвратительный для всех
других, способен верить тому, что лучшее, чем может нас одарить природа,-
это ничто, небытие..."
Несмолкаемые аплодисменты звучат после блестящей речи Робеспьера.
Конвент внезапно чувствует себя освобожденным от мелочности повседневных
споров и единогласно принимает решение устроить предложенное Робеспьером
празднество в честь верховного существа. Один Жозеф Фуше хранит молчание и
кусает губы. Такой триумф противника вынуждает к молчанию. Он знает, что
публично не может состязаться с этим мастером риторики. Безмолвный, бледный,
он принимает это публичное унижение, но про себя решает отомстить,
отплатить.
В течение нескольких дней, нескольких недель о Фуше ничего не слышно.
Робеспьер полагает, что он устранен: пинка ногой было достаточно для
наглеца. Но Фуше не видно и не слышно потому, что он действует подпольно,
упорно и планомерно, как крот. Он посещает комитеты, заводит новые
знакомства среди депутатов, он любезен, обязателен с каждым в отдельности и
для каждого старается быть привлекательным. Больше всего он вращается среди
якобинцев, где ловкое, гибкое слово имеет большое значение и где милостиво
относятся к его лионским подвигам. Никто не знает точно, к чему он
стремится, какие у него намерения, что предпримет этот деловитый, повсюду
шныряющий, повсюду протягивающий нити невзрачный человек.
И внезапно все разъясняется - неожиданно для всех и неожиданнее всего
для Робеспьера: 18 прериаля громадным большинством голосов Жозеф Фуше
избирается президентом якобинского клуба.
Робеспьер насторожился: этого ни он, ни кто-либо другой не ожидал.
Теперь лишь дает он себе отчет, сколь хитрого, сколь смелого противника
обрел он в лице Фуше. Вот уже два года не было случая, чтобы человек,
публично им задетый, отваживался защищать свои права. Все они быстро
исчезали, лишь только его взор останавливался на них: Дантон скрылся в своем
имении, жирондисты рассеялись по провинциям, остальные сидят дома и не
подают голоса. А этот наглец, которого он в открытом собрании заклеймил как
нечистоплотного человека, спасается теперь в алтаре, в святыне революции, в
якобинском клубе, и добивается там самого высокого назначения, которое может
получить патриот? Ведь не следует забывать в самом деле, какую громадную
моральную мощь приобрел этот клуб как раз в последний год революции. Самую
высокую пробу чистейшей патриотической полноценности ставит якобинский клуб,
удостаивая званием члена клуба; и тот, кого он изгоняет, кого он
порицает,-уже тем самым заклеймен как кандидат на плаху. Генералы, народные
вожди, политики - все они склоняют голову перед этим судом, как перед
высшей, непогрешимой инстанцией гражданского сознания. Члены клуба являются
как бы преторианцами революции, лейб-гвардией, стражей храма. И эти
преторианцы, эти строжайшие, честнейшие, непреклоннейшие республиканцы
избрали Жозефа Фуше своим вождем! Гнев Робеспьера безграничен. Ибо среди
бела дня этот негодяй ворвался в его царство, в его владения, туда, где он
сам обвиняет своих врагов, где он закаляет собственную силу в избранном
кругу испытанных друзей. И теперь, собираясь произнести речь, он должен
будет просить разрешения у Жозефа Фуше, он, Максимилиан Робеспьер, должен
будет подчиняться хорошему или дурному настроению Жозефа Фуше?
Тотчас же он напрягает все свои силы. Это поражение требует кровавого
возмездия. Долой его немедленно не только с кресла президента, но и из
общества патриотов! Он сейчас же натравливает на Фуше нескольких лионских
граждан, возбуждающих против него обвинение, и когда, застигнутый врасплох,
всегда беспомощный в открытой ораторской борьбе, Фуше неловко защищается,
Робеспьер сам берет слово и уговаривает якобинцев, чтобы они "не дали
обмануть себя жуликам". Этим первым ударом ему почти удается свалить Фуше.
Но пока тот все же обладает полномочиями президента и благодаря этому может
своевременно прекратить обсуждение. Бесславно обрывает он прения и
возвращается во мрак, чтобы подготовить новое нападение.
Теперь Робеспьер осведомлен. Он понял метод борьбы Фуше; он знает, что
этот человек не вступает в поединок, но каждый раз снова отступает, чтобы
тайно, в тени, подготовить нападение с тыла. Недостаточно просто отшвырнуть
и отхлестать такого упорного интригана; его нужно преследовать до самого
последнего укрытия и раздавить ногой. Необходимо его задушить, обезвредить
окончательно и навсегда.
Поэтому Робеспьер нападает вторично. Он повторяет свое обвинение перед
якобинцами и требует присутствия Фуше на следующем заседании для объяснений.
Фуше, разумеется, избегает этого. Он знает свою силу, знает и свою слабость,
он не желает дать Робеспьеру публично торжествовать, чтобы тот лицом к лицу
унизил его в присутствии трех тысяч человек. Лучше вернуться во мрак, лучше
быть побежденным н выиграть время, драгоценное время! Поэтому он вежливо
пишет якобинцам, что, к сожалению, должен уклониться от публичных
объяснений; он просит якобинцев отложить суд, пока оба комитета не придут к
соглашению в оценке его деятельности.
На это письмо Робеспьер набрасывается как на добычу. Именно теперь
необходимо схватить, окончательно уничтожить Жозефа Фуше. Речь против Жозефа
Фуше, произнесенная им 23 мессидора (11 июня),-это самое ожесточенное, самое
грозное и желчное выступление из всех, которые Робеспьер когда-либо
предпринимал против своих врагов.
Уже в первых словах чувствуется, что Робеспьер стремится не только
поразить своего врага, но и сразить его, не только унизить, но и уничтожить.
Он начинает с притворным спокойствием. Вступление еще довольно
снисходительно, он говорит, что "индивидуум" Фуше его не интересует:
"Я, быть может, когда-то был с ним до известной степени связан, так как
считал его патриотом, и не столько его былые преступления заставляют меня
теперь выступить с обвинением, сколько то, что он скрывается для совершения
новых преступлений, а также потому, что, как я уверен, он является главой
заговора, который мы должны уничтожить. Вдумавшись в только что оглашенное
письмо, я должен сказать, что оно написано человеком, не желающим
оправдаться перед своими согражданами, когда ему предъявлено обвинение. Этим
положено начало системе тирании, ибо кто не желает оправдаться перед
народным собранием, членом которого он состоит, тот оскорбляет авторитет
этого народного собрания. Удивительно, что тот, кто прежде так домогался
одобрения нашего общества, теперь перед лицом обвинения пренебрегает им и
чуть ли не обращается в Конвент за помощью против якобинцев". И вот внезапно
прорывается личная ненависть Робеспьера, даже внешнее уродство Фуше он
использует как желанный повод для унижения врага. "Неужели он боится,-
продолжает издеваться Робеспьер,- глаз, ушей народа, боится, что его жалкий
вид слишком явно будет свидетельствовать о его преступлениях? Что шесть
тысяч обращенных на него глаз прочтут в его глазах всю душу, хотя природа и
создала их такими коварно запрятанными? Не боится ли он, что его речь
обнаружит смущение и противоречиями выдаст виновного? Всякий благоразумный
человек должен признать, что страх - единственное основание его поведения;
каждый избегающий взоров своих сограждан - виновен. Я призываю Фуше к
ответу. Пусть он защищается и скажет, кто: он или мы достойнее охраняем
права народного представительства и кто мужественнее уничтожал партийные
раздоры: он или мы". Робеспьер называет Фуше "низким и презренным
обманщиком", поведение которого равнозначно признанию вины, коварно намекает
на "тех, чьи руки полны добычей и преступлениями", и кончает грозными
словами: "Фуше достаточно охарактеризовал себя; я высказал эти замечания
лишь для того, чтобы раз и навсегда дать понять заговорщикам, что они не
ускользнут от бдительности народа". Хотя эти слова предвещают смертный
приговор, но собрание все же слушается Робеспьера и без промедления изгоняет
своего прежнего президента, как недостойного, из клуба якобинцев.
Теперь Фуше отмечен для гильотины, как дерево для порубки. Исключение
из клуба якобинцев - это клеймо; обвинение Робеспьера, и к тому же столь
озлобленное,- это приговор. Фуше среди бела дня завернут в саван. Каждый
теперь ежечасно ждет его ареста, и больше всех он сам. Уже давно не спит он
в своей постели, опасаясь, что за ним, так же как за Дантоном и Демуленом,
явятся ночью жандармы. Он прячется у некоторых храбрых друзей,-ибо надо
обладать мужеством, чтобы дать убежище публично опозоренному, опальному,-
мужеством даже для того, чтобы открыто с ним разговаривать. За каждым его
шагом следит руководимая Робеспьером полиция Комитета общественного спасения
и доносит о его знакомствах, о его посещениях и свиданиях. Он незримо
окружен, все его движения связаны, он уже обречен ножу гильотины.
И на самом деле: в это время ни один из семисот депутатов не находится
в такой опасности, как Фуше, у которого нет пути к спасению. Он еще раз
попытался хоть где-нибудь найти поддержку - прежде всего у якобинцев,- но
суровый кулак Робеспьера лишил его этой поддержки; теперь голова точно чужая
сидит на его плечах. И чего ждать от Конвента, от этого трусливого,
запуганного стада овец, покорно блеющего свое "да", когда Комитет хочет
отправить на гильотину кого-нибудь из их среды? Они без сопротивления выдали
революционному трибуналу всех своих прежних вождей-Дантона, Демулена,
Верньо,- лишь бы сопротивлением не привлечь внимания к себе самим. Почему же
Фуше должен избежать своей участи? Безмолвно, боязливо, смущенно сидят на
своих скамьях эти некогда столь храбрые и страстные депутаты.
Отвратительный, разрушающий нервы, разлагающий душу яд страха парализует их
волю.
Но такова уж постоянная тайна яда: он обладает и целебными свойствами,
если искусно очистить и соединить воедино скрытые в нем силы. И здесь - как
это ни парадоксально - именно страх перед Робеспьером может стать спасением
от Робеспьера. Нельзя простить человека, беспрерывно, неделями, месяцами
заставляющего трепетать от страха, терзающего душу неизвестностью и
парализующего волю; никогда человечество или часть его-отдельная группа-не
могут долго выносить диктатуру одного человека, не проникаясь ненавистью к
нему.
И эта ненависть укрощенных сказывается в подземном брожении во всех
слоях. Пятьдесят, шестьдесят депутатов, не осмеливающихся, подобно Фуше,
ночевать дома, кусают губы, когда Робеспьер проходит мимо них, многие
сжимают кулаки за его спиной, хотя аплодируют его речам. Чем беспощаднее,
чем дольше властвует Неподкупный, тем больше растет возмущение против его
сверхмощной воли. Все мало-помалу оказываются задетыми и обиженными - правое
крыло тем, что он послал на эшафот жирондистов, левое - тем, что он бросил в
корзину головы крайних радикалов, Комитет общественного спасения тем, что он
навязывает ему свою волю, купцы тем, что он угрожает их благосостоянию,
честолюбцы тем, что он закрывает им дорогу, завистливые тем, что он
властвует, и миролюбивые тем, что он не заключает с ними союза. Если бы
удалось собрать в единую волю эту стоглавую ненависть, ух повсюду рассеянный
