Луаре, Жозефа Ле Бона, аррасского трибуна, и Фукье-Тенвиля. В угоду правым
они возвращают в Конвент семьдесят три исключенных жирондиста и слишком
поздно замечают, что, поддерживая реакцию, оказываются сами в зависимости от
нее. Они должны послушно обвинять своих помощников в борьбе против
Робеспьера - Бийо-Варенна и Колло д'Эрбуа, коллегу Фуше по Лиону. Все больше
угрожает реакция жизни Фуше. В первый раз ему еще удается спастись трусливым
отрицанием своего участия в лионских событиях (хотя он подписывал вместе с
Колло каждый декрет) и лживым утверждением, что тиран Робеспьер преследовал
его за излишнюю снисходительность. Таким образом, этому хитрецу удается пока
обмануть Конвент. Он остается невредимым, в то время как Колло д'Эрбуа
отправляется на "сухую гильотину", то есть на малярийные острова Вест-Индии,
где он погибает уже через несколько месяцев. Но Фуше слишком умен, чтобы
чувствовать себя уже спасенным после преодоления этой первой опасности; ему
знакома неумолимость политических страстей, он знает, что реакция так же
ненасытно пожирает людей, как и революция; если ей не обломать зубы, она не
остановится в своей жажде мести до тех пор, пока последний якобинец не
пойдет под суд и не будет разрушена республика. И он видит только один путь
спасения революции, с которой он неразрывно связан своими кровавыми
преступлениями: возобновление ее. И он видит только один путь к спасению
своей жизни: свержение правительства. Снова его положение опаснее, чем у
любого другого, и снова так же, как шесть месяцев тому назад, он в одиночку
начинает отчаянную борьбу против значительно более сильного противника,
борьбу за свою жизнь.
Всякий раз, когда идет борьба за власть и за спасение собственной
жизни, Фуше проявляет поразительную силу. Он понимает, что нельзя удержать
Конвент от преследований бывших террористов законными средствами, и остается
единственное средство, достаточно испытанное во время революции: террор.
Когда осуждали жирондистов, когда осуждали короля, трусливых и осторожных
депутатов (среди них был и еще консервативный в ту пору Фуше) запугивали
тем, что мобилизовывали против парламента улицу, стягивали из предместий
рабочие батальоны - пролетарские силы, с их непреодолимым воодушевлением - и
подымали на ратуше знамя восстания. Почему бы снова не использовать эту
старую гвардию революции, штурмовавшую Бастилию, этих героев 10 августа, в
борьбе со струсившим Конвентом, почему не сокрушить их кулаками
превосходящие силы противника? Только отчаянный страх перед мятежом, перед
гневом пролетариата мог бы напугать термидорианцев, и Фуше решает возбудить
широкие массы парижского населения и направить их против своих врагов,
против своих обвинителей.
Конечно, он не станет лично появляться в предместьях, чтобы произносить
пламенные революционные речи, или, подобно Марату, рискуя жизнью, бросать в
народ зажигательные брошюры. Для этого Фуше слишком осторожен: он не любит
подвергать себя опасности, он охотнее всего уклоняется от ответственности;
его мастерство не в громких увлекательных речах, а в нашептывании, в
деятельности исподтишка, из-за чужой спины. И на этот раз он находит
подходящего человека, который выступает смело и решительно, прикрывая его
своей тенью.
По Парижу бродит в ту пору опальный, подавленный человек - честный,
страстный республиканец, Франсуа Бабеф, который называет себя Гракхом
Бабефом. У него горячее сердце и посредственный ум. Пролетарий, выходец из
низов, бывший землемер и типографский рабочий, он обладает лишь несколькими
прямолинейными идеями, но они насыщены мужественной страстью и пылают огнем
истинно республиканских и социалистических убеждений. Буржуазные
республиканцы и даже Робеспьер осторожно отодвигали в сторону
социалистические идеи Марата об уравнении имущества; они предпочитали
говорить очень много о свободе, довольно много о братстве и возможно меньше
о равенстве, поскольку это касалось денег и имущества. Бабеф подхватывает
почти угасшие мысли Марата, раздувает их своим дыханием и несет, как факел,
в пролетарские кварталы Парижа. Это пламя может внезапно вспыхнуть пожаром,
может в несколько часов поглотить весь Париж, всю страну, ибо народ начинает
постепенно понимать, что термидорианцы ради собственных выгод предали их
революцию - революцию бедняков. И вот за спиной Гракха Бабефа начинает
теперь действовать Фуше. Он не показывается рядом с ним публично, но втайне,
шепотом уговаривает его поднять народное восстание. Он убеждает Бабефа
писать зажигательные брошюры и сам правит их в корректуре. Он полагает, что,
только если снова выступят рабочие и предместья с пиками и барабанным.. боем
двинутся к городу, опомнится трусливый Конвент. Только террором, только
ужасом, только устрашением можно спасти республику, только энергичным
толчком слева можно уравновесить этот опасный крен вправо. И для этого
дерзкого, смертельно опасного предприятия он использует порядочного,
честного, доверчивого, прямодушного человека: можно надежно укрыться за его
широкой пролетарской спиной. Бабеф, именующий себя Гракхом и народным
трибуном, в свою очередь чувствует себя польщенным тем, что известный
депутат Фуше дает ему советы. Да, это еще последний честный республиканец,
думает Бабеф, один из тех, кто не покинул скамьи "горы", не заключил союза с
jeunesse doree20 и поставщиками армии. Он охотно пользуется
советами Фуше и, подталкиваемый сзади его ловкой рукой, нападает на Тальена,
термидорианцев и правительство.
Однако Фуше удается обмануть только этого добродушного и прямолинейного
человека. Правительство быстро распознает, чья рука заряжает направленное
против него оружие, и в открытом заседании Тальен обвиняет Фуше в том, что
он стоит за спиной Бабефа. По обыкновению, Фуше тотчас же отрекается от
своего союзника (так же как от Шомета у якобинцев, как от Колло д'Эрбуа в
лионских событиях); Бабефа он едва знает, он осуждает его экстремизм,-
короче говоря, Фуше с величайшей поспешностью отступает. И снова ответный
удар поражает того, кто стоит перед ним. Бабефа арестовывают и расстреливают
во дворе казармы (как всегда, другой расплачивается жизнью за слова и
политику Фуше).
Этот смелый отпор не удался Фуше; он добился лишь того, что снова
обратил на себя внимание, а это совсем нехорошо, потому что опять начинают
вспоминать Лион и кровавые поля Бротто. Снова с удвоенной энергией реакция
ищет обвинителей из провинций, в которых он властвовал. Едва удалось ему с
трудом опровергнуть обвинения по поводу Лиона, как заговорили Невер и
Кламси. Все громче, все настойчивее с трибуны просителей в зале Конвента
обвиняют Жозефа Фуше в терроре. Он защищается хитро, энергично и довольно
успешно; даже Тальен, его противник, старается теперь выгородить Фуше,
потому что его тоже начинает пугать усиление реакции и он начинает опасаться
и за свою голову. Но поздно: 22 термидора 1795 года, через год и двенадцать
дней после падения Робеспьера, после длительных прений против Фуше
возбуждается обвинение в совершении террористических актов, и 23 термидора
выносится решение об его аресте. Как тень Дантона витает над Робеспьером,
так тень Робеспьера - над Фуше.
Но теперь уже другие времена - умный политик правильно это учел: на
календаре термидор четвертого года республики, а не третьего. В 1793 году
обвинение означало приказ об аресте, арест обозначал смерть. Доставленный
вечером в Консьержери, он на следующий день допрашивался, а к вечеру уже
сидел в телеге смертников. Но в 1794 году у руки правосудия уже нет стальной
хватки Неподкупного; законы стали мягче, и, обладая некоторой ловкостью,
можно их обойти. И Фуше не был бы самим собой, если бы он, избежавший
стольких опасностей, не сумел высвободиться из пут такой непрочной сети.
Хитростью и уловками добивается он того, что постановление об аресте не
приводится в исполнение немедленно, ему дают срок для возражения, для
ответа, для оправдания, а выиграть в ту пору время - это все. Только бы
отступить в тень - и тебя забудут; только притихнуть, пока другие кричат,- и
останешься незамеченным. Следуя знаменитому рецепту Сийеса, просидевшего все
годы террора в Конвенте не открывая рта и впоследствии гениально ответившего
на вопрос, что же он делал все это время: "J'ai vecu" - "Я жил", Фуше,
подобно иным насекомым, прикидывается мертвым, чтобы его не умертвили.
Сберечь свою жизнь вот теперь, в этот короткий промежуток переходного
времени,- и он спасен. Потому что, с обычной опытностью распознавая
политическую погоду, он чует, что ветер меняет направление, что всего
величия и силы нового Конвента хватит еще лишь на несколько недель, может
быть месяцев.
Так Фуше удается спасти свою жизнь, а это много значит в то время.
Правда, он спас только жизнь,- не имя и не положение, ибо его уже не
избирают в новое собрание. Тщетным оказалось громадное напряжение, напрасно
растрачены непомерные страсти и хитрость, ни к чему отвага и предательства:
он спас только жизнь. Он уже не Жозеф Фуше из Нанта, представитель народа, и
даже не учитель школы ораторианцев, он всего лишь забытый, презренный
человек, без звания, без состояния, без значения, жалкий призрак, которого
спасает только покров темноты.
И в течение трех лет ни один человек во Франции не произносит его
имени.
Глава четвертая. МИНИСТР ДИРЕКТОРИИ и КОНСУЛЬСТВА. 1799-1803
Создал ли кто-нибудь гимн изгнанию, этой властной силе, творящей
судьбу, которая возвышает падающего человека и под суровым гнетом
одиночества заново восстанавливает и заново сочетает поколебленные силы
души? Художники всегда лишь сетовали на изгнание, оно казалось им помехой на
пути к вершине, бесполезной остановкой, жестоким перерывом. Но ритм природы
нуждается в подобных насильственных цезурах. Ибо лишь тот познал всецело
жизнь, кто проник во все ее глубины. Лишь удар, отбрасывающий назад, придает
человеку всю его наступательную силу.
И прежде всего именно творческий гений нуждается в этом временном
вынужденном одиночестве, дабы из глубины отчаяния, из дали изгнания измерить
пределы и высоту своего подлинного призвания. Самые значительные призывы
доносились к человечеству из далекого изгнания; творцы великих религий -
Моисей, Христос, Магомет, Будда - все они должны были сперва удалиться в
безмолвие пустыни, в одиночество, прежде чем возвестить решающее слово.
Слепота Мильтона, глухота Бетховена, каторга Достоевского, тюрьма
Сервантеса, заключение Лютера в Вартбургском замке, изгнание Данте и
добровольная ссылка Ницше в ледяных зонах Энгадина - все это тайные
требования гения, предъявленные вопреки бдительной воле человека.
Но и в более низком, в более земном мире - в политике - временное
удаление дает государственному деятелю новую свежесть взгляда, позволяет
лучше обозреть и рассчитать игру политических сил. Ничто не может быть более
удачным для политической карьеры, чем ее временный перерыв, ибо тот, кто
всегда смотрит на мир только сверху, с императорского трона, с высоты башни
из слоновой кости или с вершины власти, тот знает лишь улыбку льстецов и их
опасную покорность: кто сам держит в руках весы, тот забывает свой
собственный вес. Ничто не ослабляет художника, полководца, носителя власти
больше, чем постоянные успехи и удачи; художник только в неудаче познает
свое истинное отношение к творчеству, а полководец только в поражении - свои
