надоедливого просителя, прождать добрый час в передней. Фуше - это имя ему
мало что говорит: лично он с ним не знаком и, может быть, только вспоминает,
что человек с таким именем сыграл в годы террора довольно печальную роль в
Лионе; быть может, он встречал этого оборванного, опустившегося, мелкого
полицейского шпика в приемной своего друга Барраса. Во всяком случае, это
человек, не имеющий большого значения, какой-то мелкий делец, пронырливостью
раздобывший себе теперь маленькое министерство. Такого можно заставить
посидеть в передней. И в самом деле, Жозеф Фуше битый час терпеливо ждет в
передней генерала, и ему, быть может, пришлось бы и два и три часа просидеть
там в кресле, сердобольно предложенном ему лакеем, не случись Реалю, одному
из участников затеваемого Бонапартом государственного переворота, увидеть
всемогущего министра, у которого домогается аудиенции весь Париж, в столь
жалком положении. Испуганный таким злополучным промахом, он вбегает в
комнату генерала, взволнованно сообщая ему об ужасной ошибке: как можно так
оскорбительно заставлять ждать именно того, кто одним движением пальца
может, как бомбу, взорвать всю их затею. Бонапарт тотчас же поспешно выходит
к Фуше, очень вежливо приглашает его зайти в кабинет, просит извинить его и
два часа разговаривает с ним с глазу на глаз.
Впервые встретились Бонапарт и Фуше лицом к лицу: они тщательно
рассматривают, оценивают друг друга, соображая, насколько один может быть
полезен другому в достижении его личных целей. Выдающиеся люди мгновенно
распознают друг друга. Фуше сразу же угадывает в неслыханной динамичности
этого властного человека непреодолимый гений самовластия. Бонапарт своим
острым стремительным взглядом хищника сразу узнает в Фуше полезного, на все
пригодного, быстро соображающего и энергично действующего помощника. Никто,
рассказывал он на острове св. Елены, не дал ему такого сжатого и в то же
время всеобъемлющего обзора положения Франции и Директории, как Фуше в этой
первой двухчасовой беседе. И то, что Фуше - среди добродетелей которого
откровенность отнюдь не значится - немедленно открывает всю правду
претенденту на трон, означает, что и он решил отдать себя в его
распоряжение. В первый же час распределяются роли - господин и слуга,
завоеватель мира и политик эпохи; их совместная игра может начаться.
Фуше уже при первой встрече с необыкновенной готовностью доверяется
Бонапарту. Однако он не отдает себя всецело в его распоряжение. Фуше не
принимает открытого участия в заговоре, который должен вызвать падение
Директории и сделать Бонапарта самодержцем, он слишком осторожен для такого
шага. Слишком строго, слишком убежденно придерживается он своего жизненного
принципа: никогда не принимать окончательного решения, пока не определилось,
на чьей стороне победа. Но происходит нечто странное: в последующие недели
обладающего столь тонким слухом, столь острым зрением министра французской
полиции поражает тягостный недуг: он внезапно становится слепым и глухим. Он
не слышит наводняющих город слухов о предстоящем государственном перевороте,
не видит бесчисленных писем, которые суют ему в руки. Все его обычно
безукоризненно достоверные источники информации словно магически иссякли, и
в то время, как из пяти членов Директории двое даже участвуют в заговоре, а
третий наполовину к нему примкнул, министр полиции не подозревает о
готовящемся военном перевороте, или, вернее, делает вид, что не подозревает.
В его ежедневных донесениях нет ни строчки о генерале Бонапарте и о клике,
нетерпеливо бряцающей оружием; правда, и другой стороне, стороне Бонапарта,
не доставляет он никаких сведений, не сообщает ни строчки. Только молчанием
предает Фуше Директорию, только молчанием связан он с Бонапартом, и он
выжидает, выжидает, выжидает. В такие мгновения крайнего напряжения, за две
минуты до свершения эта амфибия чувствует себя превосходно. Держать в страхе
обе партии, быть человеком, перед которым заискивают обе стороны,
чувствовать в своей руке колебание весов - вот в чем величайшее наслаждение
для этого страстного интригана. Самая чудесная из всех игр, несравнимая в
своем напряжении с игрой за зеленым столом или любовными забавами,- эти
мгновения, когда мировая игра приближается к развязке! Сознавать в такие
минуты, что властен ускорить или затормозить ход событий, но, исходя именно
из этого сознания, владеть собой и ничего не предпринимать, как бы ни
чесались руки от стремления вступить в бой, а только наблюдать с волнующим,
возбуждающим, едва ли не порочным любопытством психолога - вот единственное
наслаждение, воспламеняющее его холодный ум; только оно волнует эту мутную,
жидкую, почти водянистую кровь. Лишь такое психологически извращенное,
духовно сладострастное упоение может увлечь этого трезвого, лишенного нервов
человека - Жозефа Фуше. И в эти мгновения острого напряжения перед решающим
выстрелом его обычно угрюмую серьезность окрыляет своеобразная, жестокая,
циничная веселость. Духовное сладострастие может разрядиться только в
веселости, в добродушной или злой насмешке, и поэтому Фуше любит шутить
именно тогда, когда другие находятся в величайшей опасности; как следователь
в "Преступлении и наказании", он выдумывает самые остроумные и поистине
дьявольские шутки именно тогда, когда виновный трепещет от ужаса. В такие
мгновения он любит мистифицировать. На этот раз он в самый зловещий момент
ставит веселую комедию на подмостках, которые, можно сказать, воздвигнуты на
бочке пороха. За несколько дней до государственного переворота (он, конечно,
заранее знает назначенный день) Фуше устраивает званый вечер. Приглашенные
на этот интимный вечер Бонапарт, Реаль и другие заговорщики, сидя за столом,
вдруг замечают, что их компания здесь в полном составе: министр полиции
Директории пригласил к себе всю камарилью, всех без исключения участников
заговора против Директории. Что это значит? Тревожным взглядом обменивается
Бонапарт со своими приверженцами. Неужели за дверью уже стоят жандармы,
чтобы одним ударом разрушить гнездо государственного переворота? Некоторые
из заговорщиков, может быть, припоминают нечто подобное в истории - роковую
трапезу, устроенную Петром Великим для стрельцов, когда палач подал к
десерту их головы. Однако люди, подобные Фуше, не прибегают к такого рода
жестокостям - напротив, когда, к общему удивлению заговорщиков, является еще
один гость (это и в самом деле дьявольская затея!), а именно президент Гойэ,
против которого и направлен их заговор, они становятся свидетелями
изумительного диалога. Президент справляется у министра полиции о последних
событиях. "О, все одно и то же,- отвечает Фуше, лениво подымая веки и
устремив взор в пространство.- Все та же болтовня о заговорах. Но я знаю,
как к этому относиться. Если бы заговор действительно существовал, мы бы уже
имели тому доказательство на площади Революции".
Этот тонкий намек на гильотину действует на заговорщиков, как
прикосновение холодного лезвия. Они недоумевают: над кем он смеется - над
Гойэ или над ними? Дурачит он их или президента Директории? Они не знают
этого, не знает, вероятно, и сам Фуше, ибо для него существует лишь одно
наслаждение на свете: сладострастие двойственности, жгучая прелесть и острая
опасность двойной игры.
После этой веселой шутки министр полиции впадает опять в странную
летаргию - вплоть до момента решительного удара; он слеп и глух, а половина
сената уже подкуплена, и вся армия на стороне заговорщиков. И странное дело
- Жозеф Фуше, который, как всем известно, всегда встает очень рано и первым
появляется у себя в министерстве, именно 18 брюмера, в день наполеоновского
переворота, охвачен изумительным, глубочайшим утренним сном. Он охотно
проспал бы весь день, но два посланца из Директории подымают его с постели и
сообщают беспредельно изумленному министру о странных происшествиях в
сенате, о сборе отрядов и явном перевороте. Жозеф Фуше протирает глаза и
прикидывается, как полагается, пораженным (несмотря на то, что он накануне
вечером совещался с Бонапартом). Но, к сожалению, продолжать спать или
притворяться спящим уже невозможно. Министру полиции приходится одеться и
пойти в Директорию, где его грубо встречает президент Гойэ, который не дает
ему дольше разыгрывать комедию изумления. "Ваш долг был,- набрасывается Гойэ
на Фуше,- оповестить нас об этом заговоре, и, без сомнения, ваша полиция
могла бы своевременно узнать о нем". Фуше спокойно проглатывает эту грубость
и, словно самый преданный исполнитель, просит дальнейших указаний. Но Гойэ
резко обрывает его: "Если Директория найдет нужным приказывать, она
обратится к людям, достойным ее доверия". Фуше улыбается про себя: этот
глупец еще не знает, что его Директория уже давно не имеет сил приказывать,
что из пяти ее членов двое уже изменили, а третий подкуплен! Но зачем учить
глупцов? Он холодно откланивается и отправляется на свое место.
Но где его место, Фуше, собственно говоря, еще не знает,- он министр
полиции старого или нового правительства, в зависимости от того, кто
победит. Лишь на следующие сутки решается исход борьбы между Директорией и
Бонапартом. Первый день начался для Бонапарта удачно: сенат, подогретый
обещаниями и хорошо подмазанный взятками, исполняет все желания Бонапарта -
назначает его командующим войсками и переносит заседание нижней палаты,
Совета Пятисот, в Сен-Клу, где нет ни рабочих батальонов, ни общественного
мнения, ни "народа", а имеется лишь прекрасный парк, который можно
герметически закупорить двумя отрядами гренадеров. Но это еще не означает
выигрыша всей партии, ибо среди "Пятисот" есть десяток-другой несносных
парней, которых не удается ни подкупить, ни запугать; найдутся, пожалуй, и
такие, которые будут с кинжалом или пистолетом в руках защищать республику
от претендента на престол. При таком положении надо держать в порядке свои
нервы, не давать себя увлечь ни симпатиям, ни тем более таким пустякам, как
присяга, а сохранять спокойствие, выжидать, быть настороже, пока не настанет
решительный час.
И Фуше сохраняет спокойствие. Едва Бонапарт выступил во главе конницы
по направлению к Сен-Клу, едва последовали за ним в экипажах главные
заговорщики, Талейран, Сийес и десятка два других, как вдруг, по приказанию
министра полиции, на всех парижских заставах опускаются шлагбаумы. Никто не
смеет покидать города, никто не смеет входить в него, кроме курьеров
министра полиции. Никто из восьмисот тысяч жителей, кроме этого энергичного
человека, не должен знать, удался или не удался переворот. Каждые полчаса
доносит ему курьер о ходе событий, а он все еще не принимает решения. Если
победит Бонапарт, то, разумеется, Фуше сегодня же вечером станет его
министром и верным слугой; если он потерпит неудачу, Фуше останется верным
слугой Директории, готовым спокойно арестовать "мятежника". Известия,
которые он получает, довольно противоречивы, ибо в то время как Фуше
прекрасно владеет собой, более великий, чем он,- Бонапарт - теряет всякое
самообладание: это 18 брюмера, подарившее Бонапарту европейское
самодержавие, остается, словно в насмешку, пожалуй, самым жалким днем в
личной жизни этого великого человека. Решительный перед жерлами пушек,
Бонапарт всегда теряется, когда ему приходится привлекать людей на свою
сторону словами: много лет привыкший командовать, он разучился уговаривать.
Он умеет, схватив знамя, скакать впереди своих гренадеров, он умеет разбить
армии. Но этому закаленному солдату не удается напугать с трибуны нескольких
