передвижением, удерживать в качестве линии фронта горную цепь не имеет
смысла, потому что горы слишком легко обойти. Здесь нужна максимальная
маневренность, а в горах маневрировать трудно. И потом, при стрельбе сверху
вниз всегда бывают перелеты. В случае отхода флангов лучшие силы останутся
на самых высоких вершинах. Мне горная война не внушает доверия. Я много
думал об этом, сказал я. Мы засядем на одной горе, они засядут на другой, а
как начнется что-нибудь настоящее, и тем и другим придется слезать вниз.
- А что же делать, если граница проходит в горах? - спросил он.
Я сказал, что это у меня еще не продумано, и мы оба засмеялись. Но,
сказал я, в прежнее время австрийцев всегда били в четырехугольнике
веронских крепостей. Им давали спуститься на равнину, и там их били.
- Да, - сказал Джино. - Но то были французы, а стратегические проблемы
всегда легко разрешать, когда ведешь бой на чужой территории.
- Да, - согласился я. - У себя на родине невозможно подходить к этому
чисто научно.
- Русские сделали это, чтобы заманить в ловушку Наполеона.
---------------------------------------(1) Плоскогорье (итал.). (2) Равнина
(итал.). [162]
- Да, но ведь у русских сколько земли. Попробуйте в Италии отступать,
чтобы заманить Наполеона, и вы мигом очутитесь в Бриндизи.
- Отвратительный город, - сказал Джино. - Вы когда-нибудь там бывали?
- Только проездом.
- Я патриот, - сказал Джино. - Но не могу я любить Бриндизи или Таранто.
- А Баинзинду вы любите? - спросил я.
- Это священная земля, - сказал он. - Но я хотел бы, чтобы она родила
больше картофеля. Вы знаете, когда мы попали сюда, мы нашли поля картофеля,
засаженные австрийцами.
- Что, здесь действительно так плохо с продовольствием? - спросил я.
- Я лично ни разу не наелся досыта, но у меня основательный аппетит, а
голодать все-таки не приходилось. Офицерские обеды неважные. На передовых
позициях кормят прилично, а вот на линии поддержки хуже. Что-то где-то не в
порядке. Продовольствия должно быть достаточно.
- Спекулянты распродают его на сторону.
- Да, батальонам на передовых позициях дают все, что можно, а тем, кто
поближе к тылу, приходится туго. Уже съели всю австрийскую картошку и все
каштаны из окрестных рощ. Нужно бы кормить получше. У нас у всех
основательный аппетит. Я уверен, что продовольствия достаточно. Очень
скверно, когда солдатам не хватает продовольствия. Вы замечали, как это
влияет на образ мыслей?
- Да, - сказал я. - Это не принесет победы, но может принести поражение.
- Не будем говорить о поражении. Довольно итак разговоров о поражении. Не
может быть, чтобы все, что совершилось этим летом, совершилось понапрасну.
Я промолчал. Меня всегда приводят в смущение слова "священный",
"славный", "жертва" и выражение "совершилось". Мы слышали их иногда, стоя
под дождем, на таком расстоянии, что только отдельные выкрики долетали до
нас, и читали их на плакатах, которые расклейщики, бывало, нашлепывали
поверх других плакатов; но ничего священного я не видел, и то, что считалось
славным, не заслуживало славы, и [163] жертвы очень напоминали чикагские
бойни, только мясо здесь просто зарывали в землю. Было много таких слов,
которые уже противно было слушать, и в конце концов только названия мест
сохранили достоинство. Некоторые номера тоже сохранили его, и некоторые
даты, и только их и названия мест можно было еще произносить с каким-то
значением. Абстрактные слова, такие, как "слава", "подвиг", "доблесть" или
"святыня", были непристойны рядом с конкретными названиями деревень,
номерами дорог, названиями рек, номерами полков и датами. Джино был патриот,
поэтому иногда то, что он говорил, разобщало нас, но он был добрый малый, и
я понимал его патриотизм. Он с ним родился. Вместе с Педуцци он сел в
машину, чтобы ехать в Горицию.
Весь день была буря. Ветер подгонял потоки, и всюду были лужи и грязь.
Штукатурка на развалинах стен была серая и мокрая. Перед вечером дождь
перестал, и с поста номер два я увидел мокрую голую осеннюю землю, тучи над
вершинами холмов и мокрые соломенные циновки на дороге, с которых стекала
вода. Солнце выглянуло один раз, перед тем как зайти, и осветило голый лес
за кряжем горы. В лесу на этом кряже было много австрийских орудий, но
стреляли не все. Я смотрел, как клубы шрапнельного дыма возникали вдруг в
небе над разрушенной фермой, близ которой проходил фронт; пушистые клубы с
желто-белой вспышкой в середине. Видна была вспышка, потом слышался треск,
потом шар дыма вытягивался и редел на ветру. Много шрапнельных пуль валялось
среди развалин и на дороге у разрушенного дома, где находился пост, но пост
в этот вечер не обстреливали. Мы нагрузили две машины и поехали по дороге,
замаскированной мокрыми циновками, сквозь щели которых проникали последние
солнечные лучи. Когда мы выехали на открытую дорогу, солнце уже село. Мы
поехали по открытой дороге, и когда, миновав поворот, мы снова въехали под
квадратные своды соломенного туннеля, опять пошел дождь.
Ночью ветер усилился, и в три часа утра под сплошной пеленой дождя
начался обстрел, и кроаты пошли через горные луга и перелески прямо на наши
позиции. Они дрались в темноте под дождем, и контр[164] атакой осмелевших от
страха солдат из окопов второй линии были отброшены назад. Рвались снаряды,
взлетали ракеты под дождем, не утихал пулеметный и ружейный огонь по всей
линии фронта. Они больше не пытались подойти, и кругом стало тише, и между
порывами ветра и дождя мы слышали гул канонады далеко на севере.
На пост прибывали раненые: одних несли на носилках, другие шли сами.
третьих тащили на плечах товарищи, возвращавшиеся с поля. Они промокли до
костей и не помнили себя от страха. Мы нагрузили две машины тяжелоранеными,
которые лежали в погребе дома, где был пост, и когда я захлопнул дверцу
второй машины и повернул задвижку, на лицо мне упали снежные хлопья. Снег
густо и тяжело валил вместе с дождем.
Когда рассвело, буря еще продолжалась, но снега уже не было. Он растаял
на мокрой земле, и теперь снова шел дождь. На рассвете нас атаковали еще
раз, но без успеха. Мы ждали атаки целый день, но все было тихо, пока не
село солнце. Обстрел начался на юге, со стороны длинного, поросшего лесом
горного кряжа, где была сосредоточена австрийская артиллерия. Мы тоже ждали
обстрела, но его не было. Становилось темно. Наши орудия стояли в поле за
деревней, и свист их снарядов звучал успокоительно.
Мы узнали, что атака на юге прошла без успеха. В ту ночь атака не
возобновлялась, но мы узнали, что на севере фронт прорван. Ночью нам дали
знать, чтобы мы готовились к отступлению. Мне сказал об этом капитан. Он
получил сведения из штаба бригады. Немного спустя он вернулся от телефона и
сказал, что все неправда. Штабу дан приказ во что бы то ни стало удержать
позиции на Баинзицце. Я спросил о прорыве, и он сказал, что в штабе говорят,
будто австрийцы прорвали фронт двадцать седьмого армейского корпуса в
направлении Капоретто. На севере весь вчерашний день шли ожесточенные бои.
- Если эти сукины дети их пропустят, нам крышка, - сказал он.
- Это немцы атакуют, - сказал один из врачей. Слово "немцы" внушало
страх. Мы никак не хотели иметь дело с немцами. [165]
- Там пятнадцать немецких дивизий, - сказал врач. - Они прорвались, и мы
будем отрезаны.
- В штабе бригады говорят, что мы должны у держать эти позиции. Говорят,
прорыв не серьезный, и мы будем теперь держать линию фронта от Монте-Маджоре
через горы.
- Откуда у них эти сведения?
- Из штаба дивизии.
- О том, что нужно готовиться к отступлению, тоже сообщили из штаба
дивизии.
- Наше начальство - штаб армии, - сказал я. - Но здесь мое начальство -
вы. Если вы велите мне ехать, я поеду. Но выясните точно, каков приказ.
- Приказ таков, что мы должны оставаться здесь. Ваше дело перевозить
раненых на распределительный пункт.
- Нам иногда приходится перевозить и с распределительного пункта в
полевые госпитали, - сказал я. - А скажите, - я никогда не видел
отступления: если начинается отступление, каким образом эвакуируют всех
раненых?
- Всех не эвакуируют. Забирают, сколько возможно, а прочих оставляют.
- Что я повезу на своих машинах?
- Госпитальное оборудование.
- Понятно, - сказал я.
На следующую ночь началось отступление. Стало известно, что немцы и
австрийцы прорвали фронт на севере и идут горными ущельями на Чивидале и
Удине. Отступали под дождем, организованно, сумрачной тихо. Ночью, медленно
двигаясь по запруженным дорогам, мы видели, как проходили под дождем войска,
ехали орудия, повозки, запряженные лошадьми, мулы, грузовики, и все это
уходило от фронта. Было не больше беспорядка, чем при продвижении вперед.
В ту ночь мы помогали разгружать полевые госпитали, которые были устроены
в уцелевших деревнях на плато, и отвозили раненых к Плаве, а назавтра весь
день сновали под дождем, эвакуируя госпитали и распределительный пункт
Плавы. Дождь лил упорно, и под октябрьским дождем армия Баинзиццы спускалась
с плато и переходила реку там, где весной этого года были одержаны первые
великие победы. [166]
В середине следующего дня мы прибыли в Горицию. Дождь перестал, и в
городе было почти пусто. Проезжая по улице, мы увидели грузовик, на который
усаживали девиц из солдатского борделя. Девиц было семь, и все они были в
шляпах и пальто и с маленькими чемоданчиками в руках. Две из них плакали.
Третья улыбнулась нам, высунула язык и повертела им из стороны в сторону. У
нее были толстые припухлые губы и черные глаза.
Я остановил машину, вышел и заговорил с хозяйкой. Девицы из офицерского
дома уехали рано утром, сказала она. Куда они направляются? В Конельяно,
сказала она. Грузовик тронулся. Девица с толстыми губами снова показала нам
язык. Хозяйка помахала рукой. Две девицы продолжали плакать. Другие с
любопытством оглядывали город. Я снова сел в машину.
- Вот бы нам ехать вместе с ними, - сказал Бонелло. - Веселая была бы
поездка.
- Поездка и так будет веселая, - сказал я.
- Поездка будет собачья.
- Я это и подразумевал, - сказал я. Мы выехали на аллею, которая вела к
нашей вилле.
- Хотел бы я быть там, когда эти пышечки расположатся на месте и примутся
за дело.
- Вы думаете, они так сразу и примутся?
- Еще бы! Кто же во второй армии не знает этой хозяйки?
Мы были уже перед виллой.
- Ее называют мать игуменья, - сказал Бонелло. - Девицы новые, но ее-то
знает каждый. Их, должно быть, привезли только что перед отступлением.
- Теперь потрудятся.
- Вот и я говорю, что потрудятся. Хотел бы я позабавиться с ними на
даровщинку. Все-таки дерут они там, в домах. Государство обжуливает нас.
- Отведите машину, пусть механик ее осмотрит, - сказал я. - Смените масло
и проверьте дифференциал. Заправьтесь, а потом можете немного поспать.
- Слушаюсь.
Вилла была пуста. Ринальди уехал с госпиталем. Майор увез в штабной
машине медицинский персонал. [167]
На окне оставлена была для меня записка с указанием погрузить на машины
оборудование, сложенное в вестибюле, и следовать в Порденоне. Механики уже
уехали. Я вернулся в гараж. Остальные две машины пришли, пока я ходил на
виллу, и шоферы стояли во дворе. Опять стал накрапывать дождь.
- Я до того спать хочу, что три раза заснул по дороге от Плавы, - сказал
Пиани. - Что будем делать, tenente?
- Сменим масло, смажем, заправимся, подъедем к главному входу и погрузим
добро, которое нам оставили.
- И сразу в путь?
- Нет, часа три поспим.
- Черт, поспать - это хорошо, - сказал Бонелло. - А то бы я за рулем
