Берег приблизился, потом откачнулся назад, потом приблизился снова. Мы
теперь плыли медленнее. Берег был уже совсем близко. Можно было разглядеть
каждую веточку ивняка. Бревно медленно повернулось, так что берег оказался
позади меня, и я понял, что мы попали в водоворот. Мы медленно кружились на
месте. Когда берег снова стал виден, уже совсем близко, я попробовал,
держась одной рукой, другой загребать к берегу, помогая ногами, но мне не
удалось подвести бревно ближе. Я боялся, что нас отнесет на середину, и,
держась одной рукой, я подтянул ноги так, что они уперлись в бревно, и с
силой оттолкнулся к берегу. Я видел кусты, но, несмотря на инерцию и на
усилия, которые я делал, меня течением относило в сторону. Мне стало очень
страшно, что я утону из-за башмаков, но я работал изо всех сил и боролся с
водой, и когда я поднял глаза, берег шел на меня, и, преодолевая грозную
тяжесть ног, я продолжал работать и плыть, пока не достиг его. Я уцепился за
ветвь ивы и повис, не в силах. подтянуться кверху, но я знал теперь, что не
утону. На бревне мне ни разу не приходило в голову, что я могу утонуть. Меня
всего подвело и мутило от напряжения, и я держался за ветки и ждал. Когда
мутить перестало, я немного продвинулся вперед и опять отдохнул, обхватив
руками куст, крепко вцепившись в ветки. Потом я вылез из воды, пробрался
сквозь ивняк и очутился на берегу. Уже почти рассвело, и никого не было
видно. Я лежал плашмя на земле и слушал шум реки и дождя.
Немного погодя я встал и пошел вдоль берега. Я знал, что до Латизаны нет
ни одного моста. Я счи[200] тал, что нахожусь, вероятно, против Сан-Вито. Я
стая раздумывать о том, что мне делать. Впереди был канал, подходивший к
реке. Я пошел туда. Никого вокруг не было видно, и я сел под кустами на
самом берегу канала, и снял башмаки, и вылил из них воду. Я снял френч,
вынул из бокового кармана бумажник с насквозь промокшими документами и
деньгами и потом выжал френч. Я снял брюки и выжал их тоже, потом рубашку и
нижнее белье. Я долго шлепал и растирал себя ладонями, потом снова оделся.
Кепи я потерял.
Прежде чем надеть френч, я спорол с рукавов суконные звездочки и положил
их в боковой карман вместе с деньгами. Деньги намокли, но были целы. Я
пересчитал их. Всего было три с лишним тысячи лир. Вся одежда была мокрая и
липкая, и я размахивал руками, чтобы усилить кровообращение. На мне было
шерстяное белье, и я решил, что не простужусь, если буду все время в
движении. Пистолет у меня отняли на дороге, и я спрятал кобуру под френч. Я
был без плаща, и мне было холодно под дождем. Я пошел по берегу канала. Уже
совсем рассвело, и кругом было мокро, плоско и уныло. Поля были голые и
мокрые; далеко за полями торчала в небе колокольня. Я вышел на дорогу.
Впереди на дороге я увидел отряд пехоты, который шел мне навстречу. Я,
прихрамывая, тащился по краю дороги, и солдаты прошли мимо и не обратили на
меня внимания. Это была пулеметная часть, направлявшаяся к реке. Я пошел
дальше.
В этот день я пересек венецианскую равнину. Это ровная низменная
местность, и под дождем она казалась еще более плоской. Со стороны моря там
лагуны и очень мало дорог. Все дороги идут по устьям рек к морю, и чтобы
пересечь равнину, нужно идти тропинками вдоль каналов. Я пробирался по
равнине с севера на юг и пересек две железнодорожные линии и много дорог, и
наконец одна тропинка привела меня к линии, которая проходила по краю
лагуны. Это была Триест-Венецианская магистраль, с высокой прочной насыпью,
широким полотном и двухколейным путем. Немного дальше был полустанок, и я
увидел часовых на посту. В другой стороне был мост через речку, впадавшую в
лагуну. У моста тоже был часо[201] вой. Когда я шел полем на север, я видел,
как по этому пути прошел поезд. На плоской равнине он был виден издалека, и
я решил, что, может быть, мне удастся здесь вскочить в поезд, идущий из
Портогруаро. Я посмотрел на часовых и лег на откосе у самого полотна, так
что мне был виден весь путь в обе стороны. Часовой у моста сделал несколько
шагов вдоль пути по направлению ко мне, потом повернулся и пошел назад, к
мосту.
Голодный, я лежал и ждал поезда. Тот, который я видел издали, был такой
длинный, что паровоз тянул его очень медленно, и я был уверен, что мог бы
вскочить на ходу. Когда я уже почти потерял надежду, я увидел приближающийся
поезд. Паровоз шел прямо на меня, постепенно увеличиваясь. Я оглянулся на
часового. Он ходил у ближнего конца моста, но по ту сторону пути. Таким
образом, поезд, подойдя, должен был закрыть меня от него. Я следил за
приближением паровоза. Он шел, тяжело пыхтя. Я видел, что вагонов очень
много. Я знал, что в поезде есть охрана, и хотел разглядеть, где она, но не
мог, потому что боялся, как бы меня не заметили. Паровоз уже почти
поравнялся с тем местом, где я лежал. Когда он прошел мимо, тяжело пыхтя и
отдуваясь даже на ровном месте, и машинист уже не мог меня видеть, я встал и
шагнул ближе к проходящим вагонам. Если охрана смотрит из окна, я внушу
меньше подозрений, стоя на виду у самых рельсов. Несколько закрытых товарных
вагонов прошло мимо. Потом я увидел приближавшийся низкий открытый вагон, из
тех, которые здесь называют гондолами, сверху затянутый брезентом. Я почти
пропустил его мимо, потом подпрыгнул и ухватился за боковые поручни и
подтянулся на руках. Потом сполз на буфера между гондолой и площадкой
следующего, закрытого товарного вагона. Я был почти уверен, что меня никто
не видел. Я присел, держась за поручни, ногами упираясь в сцепку. Мы уже
почти поравнялись с мостом. Я вспомнил про часового. Когда мы проезжали, он
взглянул на меня. Он был совсем еще мальчик, и слишком большая каска
сползала ему на глаза. Я высокомерно посмотрел на него, и он отвернулся. Он
подумал, что я из поездной бригады. [202]
Мы проехали мимо. Я видел, как он, все еще беспокойно, следил за
проходившими вагонами, и я нагнулся посмотреть, как прикреплен брезент. По
краям были кольца, и он был привязан веревкой. Я вынул нож, перерезал
веревку и просунул руку внутрь. Твердые выпуклости торчали под брезентом,
намокшим от дождя. Я поднял голову и поглядел вперед. На площадке переднего
вагона был солдат из охраны, но он смотрел в другую сторону. Я отпустил
поручни и нырнул под брезент. Я ударился лбом обо что-то так, что у меня
потемнело в глазах, и я почувствовал на лице кровь, но залез глубже и лег
плашмя. Потом я повернулся назад и снова прикрепил брезент.
Я лежал под брезентом вместе с орудиями. От них опрятно пахло смазкой и
керосином. Я лежал и слушал шум дождя по брезенту и перестук колес на ходу.
Снаружи проникал слабый свет, и я лежал и смотрел на орудия. Они были в
брезентовых чехлах. Я подумал, что, вероятно, они отправлены из третьей
армии. На лбу у меня вспухла шишка, и я остановил кровь, лежа неподвижно,
чтобы дать ей свернуться, и потом сцарапал присохшую кровь, не тронув только
у самой раны. Это было не больно. У меня не было носового платка, но я
ощупью смыл остатки присохшей крови дождевой водой, которая стекала с
брезента, и дочиста вытер рукавом. Я не должен был внушать подозрения своим
видом. Я знал, что мне нужно будет выбраться до прибытия в Местре, потому
что кто-нибудь придет взглянуть на орудия. Орудий было слишком мало, чтоб их
терять или забывать. Меня мучил лютый голод.
Глава тридцать вторая
Я лежал на досках платформы под брезентом, рядом с орудиями, мокрый, озябший и очень голодный. В конце концов я перевернулся и лег на живот, положив голову на руки. Колено у меня онемело, но, в общем, я не мог на него пожаловаться. Валентини прекрасно сделал свое дело. Я проделал половину отступления пешком и проплыл кусок Тальяменто с его коленом. Это и в самом деле было его колено. Другое
[203]
колено было мое. Доктора проделывают всякие штуки с вашим телом, и после этого оно уже не ваше. Голова была моя, и все, что в животе, тоже. Там было очень голодно. Я чувствовал, как все там выворачивается наизнанку. Голова была моя, но не могла ни работать, ни думать; только вспоминать, и не слишком много вспоминать.
Я мог вспоминать Кэтрин, но я знал, что сойду с ума, если буду думать о
ней, не зная, придется ли мне ее увидеть, и я старался не думать о ней,
только совсем немножко о ней, только под медленный перестук колес о ней, и
свет сквозь брезент еле брезжит, и я лежу с Кэтрин на досках платформы.
Жестко лежать на досках платформы, в мокрой одежде, и мыслей нет, только
чувства, и слишком долгой была разлука, и доски вздрагивают раз от раза, и
тоска внутри, и только мокрая одежда липнет к телу, и жесткие доски вместо
жены.
Нельзя любить доски товарной платформы, или орудия в брезентовых чехлах с
запахом смазки и металла, или брезент, пропускающий дождь, хотя под
брезентом с орудиями очень приятно и славно; но вся твоя любовь - к кому-то,
кого здесь даже и вообразить себе нельзя; слишком холодным и ясным взглядом
смотришь теперь перед собой, скорей даже не холодным, а ясным и пустым.
Лежишь на животе и смотришь перед собой пустым взглядом, после того, что
видел, как одна армия отходила назад, а другая надвигалась. Ты дал погибнуть
своим машинам и людям, точно служащий универсального магазина, который во
время пожара дал погибнуть товарам своего отдела. Однако имущество не было
застраховано. Теперь ты с этим разделался. У тебя больше нет никаких
обязательств. Если после пожара в магазине расстреливают служащих за то, что
они говорят с акцентом, который у них всегда был, никто, конечно, не вправе
ожидать, что служащие возвратятся, как только торговля откроется снова. Они
поищут другой работы - если можно рассчитывать на другую работу и если их не
поймает полиция.
Гнев смыла река вместе с чувством долга. Впрочем, это чувство прошло еще
тогда, когда рука карабинера ухватила меня за ворот. Мне хотелось снять с
себя [204] мундир, хоть я не придавал особого значения внешней стороне дела.
Я сорвал звездочки, но это было просто ради удобства. Это не было вопросом
чести. Я ни к кому не питал злобы. Просто я с этим покончил. Я желал им
всяческой удачи. Среди них были и добрые, и храбрые, и выдержанные, и
разумные, и они заслуживали удачи. Но меня это больше не касалось, и я
хотел, чтобы этот проклятый поезд прибыл уже в Местре, и тогда я поем и
перестану думать. Я должен перестать.
Пиани скажет, что меня расстреляли. Они обыскивают карманы расстрелянных
и забирают их документы. Моих документов они не получат. Может быть, меня
сочтут утонувшим. Интересно, что сообщат в Штаты. Умер от ран и иных причин.
Черт, до чего я голоден. Интересно, что сталось с нашим священником. И с
Ринальди. Наверно, он в Порденоне. Если они не отступили еще дальше. Да,
теперь я его уже никогда не увижу. Теперь я никого из них никогда не увижу.
Та жизнь кончилась. Едва ли у него сифилис. Во всяком случае, это, говорят,
не такая уж серьезная болезнь, если захватить вовремя. Но он беспокоится. Я
бы тоже беспокоился. Всякий бы беспокоился.
Я создан не для того, чтобы думать. Я создан для того, чтобы есть. Да,
черт возьми. Есть, и пить, и спать с Кэтрин. Может быть, сегодня. Нет, это
невозможно. Но тогда завтра, и хороший ужин, и простыни, и никогда больше не
уезжать, разве только вместе. Придется, наверно, уехать очень скоро. Она
