- А другая - моя жена.
- Я не шучу.
- Простите за глупую шутку, - сказал он. - Я не понял.
Он вышел и довольно долго не возвращался. Я ел маслины, соленый миндаль и
хрустящий картофель и в зеркале позади стойки видел себя в штатском. Наконец
бармен вернулся.
- Они в маленьком отеле возле вокзала, - сказал он.
- А что, сандвичи у вас есть?
- Я сейчас позвоню. Тут, видите ли, ничего нет, потому что нет народу.
- У вас совсем пусто?
- Ну, кое-кто есть, конечно.
Принесли сандвичи, и я съел три штуки и выпил еще мартини. Никогда я не
пил ничего холоднее и чище. Вкус мартини вернул мне самочувствие
цивилизованного человека. Я слишком долго питался красным вином, хлебом,
сыром, скверным кофе и граппой. Я сидел на высоком табурете в приятном
окружении красного дерева, бронзы и зеркал и ни о чем не думал. Бармен задал
мне какой-то вопрос.
- Не надо говорить о войне, - сказал я. [213]
Война была где-то очень далеко. Может быть, никакой войны и не было.
Здесь не было войны. Я вдруг понял, что для меня она кончилась. Но у меня не
было чувства, что она действительно кончилась. У меня было такое чувство,
как у школьника, который сбежал с уроков и думает о том, что сейчас
происходит в школе.
Кэтрин и Эллен Фергюсон обедали, когда я пришел к ним в отель. Еще из
коридора я увидел их за столом. Кэтрин сидела почти спиной ко мне, и я видел
узел ее волос и часть щеки и ее чудесную шею и плечи. Фергюсон что-то
рассказывала. Она замолчала, когда я вошел.
- Господи! - сказала она.
- Здравствуйте! - сказал я.
- Как, это вы? - сказала Кэтрин. Ее лицо просветлело. Казалось, она
слишком счастлива, чтобы поверить. Я поцеловал ее. Кэтрин покраснела, и я
сел за их стол.
- Вот так история! - сказала Фергюсон. - Что вы тут делаете? Вы обедали?
- Нет.
Вошла девушка, подававшая к столу, и я сказал ей принести для меня
прибор. Кэтрин все время смотрела на меня счастливыми глазами.
- По какому это вы случаю в муфти? (1) - спросила Фергюсон.
- Я попал в Кабинет.
- Вы попали в какую-нибудь скверную историю.
- Развеселитесь, Ферджи. Развеселитесь немножко.
- Не очень-то весело глядеть на вас. Я знаю, в какую историю вы впутали
эту девушку. Вы для меня вовсе не веселое зрелище.
Кэтрин улыбнулась мне и тронула меня ногой под столом.
- Никто меня ни в какую историю не впутывал, Ферджи. Я сама впуталась.
---------------------------------------(1) Муфти - домашнее платье, которое
носят должностные лица вне службы (ост.-инд.). [214]
- Я его терпеть не могу, - сказала Фергюсон. - Он только погубил вас
своими коварными итальянскими штучками. Американцы еще хуже итальянцев.
- Зато шотландцы - нравственный народ, - сказала Кэтрин.
- Я вовсе не об этом говорю. Я говорю об его итальянском коварстве.
- Разве я коварный, Ферджи?
- Да. Вы хуже чем коварный. Вы настоящая змея. Змея в итальянском мундире
и плаще.
- Я уже снял итальянский мундир.
- Это только лишнее доказательство вашего коварства. Все лето вы играли в
любовь и сделали девушке ребенка, а теперь, вероятно, намерены улизнуть.
Я улыбнулся Кэтрин, и она улыбнулась мне.
- Мы оба намерены улизнуть, - сказала она.
- Вы друг друга стоите, - сказала Ферджи. - Мне стыдно за вас, Кэтрин
Баркли. У вас нет ни стыда, ни чести, и вы так же коварны, как он.
- Не надо, Ферджи, - сказала Кэтрин и потрепала ее по руке. - Не ругайте
меня. Вы же знаете, что мы любим друг друга.
- Уберите руку, - сказала Фергюсон. Ее лицо было красно. - Если б вы не
потеряли стыд, было бы другое дело. Но вы беременны бог знает на каком
месяце и думаете, что это все шутки, и вся расплываетесь в улыбках оттого,
что ваш соблазнитель вернулся. У вас нет ни стыда, ни совести.
Она заплакала. Кэтрин подошла и обняла ее одной рукой. Когда она встала,
утешая Фергюсон, я не заметил никакой перемены в ее фигуре.
- Мне все равно, - всхлипывала Фергюсон. - Только это все ужасно.
- Ну, ну, Ферджи, - утешала ее Кэтрин. - Я буду стыдиться. Не плачьте,
Ферджи. Не плачьте, добрая моя Ферджи.
- Я не плачу, - всхлипывала Фергюсон. - Я не плачу. Только вот как
вспомню, что с вами случилось. - Она посмотрела на меня. - Я вас ненавижу, -
сказала она. - Она не может помешать мне ненавидеть вас. Вы гнусный коварный
американский итальянец. - Ее нос и глаза покраснели от слез. [215]
Кэтрин улыбнулась мне.
- Не смейте улыбаться ему, когда вы меня обнимаете.
- Вы неблагоразумны, Ферджи.
- Я сама знаю, - всхлипывала Ферджи. - Не обращайте на меня внимания. Я
так взволнована. Я неблагоразумна. Я сама знаю. Я хочу, чтобы вы оба были
счастливы.
- Мы и так счастливы, - сказала Кэтрин. - Вы моя хорошая Ферджи.
Фергюсон снова заплакала. - Я не хочу, чтобы вы были счастливы так, как
сейчас. Почему вы не женитесь? Да он не женат ли, чего доброго?
- Нет, - сказал я. Кэтрин смеялась.
- Ничего нет смешного, - сказала Фергюсон. -
Так очень часто бывает.
- Мы поженимся, Ферджи, - сказала Кэтрин, -
чтоб доставить вам удовольствие.
- Не для моего удовольствия. Вы сами должны были подумать об этом.
- Мы были очень заняты.
- Да. Я знаю. Заняты тем, что делали ребят.
Я думал, что она опять начнет плакать, но она вместо того вдруг
разобиделась.
- Теперь вы, конечно, уйдете с ним?
- Да, - сказала Кэтрин. - Если он захочет.
- А как же я?
- Вы боитесь остаться здесь одна?
- Да, боюсь.
- Тогда я останусь с вами.
- Нет, уходите с ним. Уходите с ним сейчас же. Не желаю я вас больше
видеть.
- Вот только пообедаем.
- Нет, уходите сейчас же.
- Ферджи, будьте благоразумны.
- Сейчас же убирайтесь отсюда, вам говорят.
Уходите оба.
- Ну, пойдем, - сказал я. Мне надоела Ферджи.
- Конечно, вы рады уйти. Даже обедать я теперь должна в одиночестве. Я
так давно мечтала попасть на итальянские озера, и вот что вышло. О! О! - Она
всхлипнула, потом посмотрела на Кэтрин и поперхнулась. [216]
- Мы останемся до конца обеда, - сказала Кэтрин. - И я не оставлю вас
одну, если вы хотите, чтоб я была с вами. Я не оставлю вас одну, Ферджи.
- Нет. Нет. Я хочу, чтоб вы ушли. Я хочу, чтоб вы ушли. - Она вытерла
глаза. - Я ужасно неблагоразумна. Пожалуйста, не обращайте на меня внимания.
Девушку, которая подавала к столу, очень взволновали все эти слезы.
Теперь, принеся следующее блюдо, она явно испытала облегчение, видя, что все
уладилось.
Ночь в отеле, в нашей комнате, где за дверью длинный пустой коридор и наши башмаки у двери, и толстый ковер на полу комнаты, и дождь за окном, а в комнате светло, и радостно, и уютно, а потом темнота, и радость тонких простынь и удобной постели, и чувство, что ты вернулся, домой, что ты не один, и ночью, когда проснешься, другой по-прежнему здесь и не исчез никуда, - все остальное больше не существовало. Утомившись, мы засыпали, и когда просыпались, то просыпались оба, и одиночества не возникало. Порой мужчине хочется побыть одному и женщине тоже хочется побыть одной, и каждому обидно чувствовать это в другом, если они любят друг друга. Но у нас этого никогда не случалось. Мы умели чувствовать, что мы одни, когда были вместе, одни среди всех остальных. Так со мной было в первый раз. Я знал многих женщин, но всегда оставался одиноким, бывая с ними, а это - худшее одиночество. Но тут мы никогда не ощущали одиночества и никогда не ощущали страха, когда были вместе. Я знаю, что ночью не то же, что днем, что все по-другому, что днем нельзя объяснить ночное, потому что оно тогда не существует, и если человек уже почувствовал себя одиноким, то ночью одиночество особенно страшно. Но с Кэтрин ночь почти ничем не отличалась от дня, разве что ночью было еще лучше. Когда люди столько мужества приносят в этот мир, мир должен убить их, чтобы сломить, и поэтому он их и убивает. Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе. Но тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает
[217]
самых добрых, и самых нежных, и самых храбрых без разбора. А если ты ни то, ни другое, ни третье, можешь быть уверен, что и тебя убьют, только без особой спешки.
Я помню пробуждение утром. Кэтрин еще спала, и солнечный свет проникал в окно. Дождя уже не было, и я встал с постели и подошел к окну. Внизу тянулись сады, голые теперь, но прекрасные в своей правильности, дорожки, усыпанные гравием, деревья, каменный парапет у озера и озеро в солнечном свете, а за ним горы. Я стоял и смотрел в окно, и когда я обернулся, то увидел, что Кэтрин проснулась и глядит на меня.
- Ты уже встал, милый? - сказала она. - Какой чудесный день!
- Как ты себя чувствуешь?
- Чудесно. Как хорошо было ночью.
- Хочешь есть?
Она хотела есть. Я тоже хотел, и мы поели в кровати, при ноябрьском
солнце, светившем в окно, поставив поднос с тарелками к себе на колени.
- А ты не хочешь прочесть газету? Ты всегда читал газету в госпитале.
- Нет, - сказал я. - Теперь я не хочу.
- Так скверно было, что ты не хочешь даже читать об этом?
- Я не хочу читать об этом.
- Как жаль, что я не была с тобой, я бы, тоже все это знала.
- Я расскажу тебе, если когда-нибудь это уляжется у меня в голове.
- А тебя не арестуют, если встретят не в военной форме?
- Меня, вероятно, расстреляют.
- Тогда мы не должны здесь оставаться. Мы уедем за границу.
- Я уже об этом подумывал.
- Мы уедем. Милый, ты не должен рисковать зря. Скажи мне, как ты попал из
Местре в Милан?
- Я приехал поездом. Я тогда еще был в военной форме. [218]
- А это не было опасно?
- Не очень. У меня был старый литер. В Местре я исправил на лези число.
- Милый, тебя тут каждую минуту могут арестовать. Я не хочу. Как можно
делать такие глупости. Что будет с нами, если тебя заберут?
- Не будем думать об этом. Я устал думать об этою.
- Что ты сделаешь, если придут тебя арестовать?
- Буду стрелять.
- Вот видишь, какой ты глупый. Я тебя не выпущу из отеля, пока мы не
уедем отсюда.
- Куда вам ехать?
- Пожалуйста, не будь таким, милый. Поедем туда, куда ты захочешь. Но
только придумай такое место, чтоб можно было ехать сейчас же.
- В том конце озера - Швейцария, можно поехать туда.
- Вот и чудесно.
Снова собрались тучи, и озеро потемнело.
- Если б не нужно было всегда жить преступником, - сказал я.
- Милый, не будь таким. Давно ли ты живешь преступником? И мы не будем
жить преступниками. У нас будет чудесная жизнь.
- Я чувствую себя преступником. Я дезертировал из армии.
- Милый, ну пожалуйста, будь благоразумен. Ты вовсе не дезертировал из
армии. Это ведь только итальянская армия.
Я засмеялся.
- Ты умница. Полежим еще немного. Когда я в постели, все замечательно.
Немного погодя Кэтрин сказала:
- Ты уже не чувствуешь себя преступником, правда?
- Нет, - сказал я. - Когда я с тобой, - нет.
- Ты очень глупый мальчишка, - сказала она. - Но я не дам тебе
распускаться. Подумай, милый, как хорошо, что меня не тошнит по утрам.
- Великолепно. [219]
- Ты даже не ценишь, какая у тебя чудесная жена. Но мне все равно. Я тебя
увезу куда-нибудь, где тебя не могут арестовать, и мы будем чудесно жить.
- Едем сейчас же.
- Непременно, милый. Когда хочешь и куда хочешь.
- Давай не будем ни о чем думать.
- Давай.
Глава тридцать пятая
Кэтрин пошла берегом к маленькому отелю проведать Фергюсон, а я сидел в баре и читал газеты. В баре были удобные кожаные кресла, и я сидел в одном из них и читал, пока не пришел бармен. Армия не остановилась на Тальяменто. Она отступила дальше, к Пьяве. Я помнил Пьяве. Железная дорога пересекала ее близ Сан-Дона, по пути к фронту. Река в этом месте была глубокая и медленная и совсем узкая. Ниже по течению были болотные топи и каналы. Было несколько красивых вилл. Однажды до войны, направляясь в Кортина-д'Ампеццо, я несколько часов ехал горной дорогой над Пьяве. Сверху она была похожа на богатый форелью ручей с узкими отмелями и заводями под тенью екал. У Кадоре дорога сворачивала в сторону. Я думал о том, что армии не легко будет спуститься оттуда. Вошел бармен.
