- Она для меня осталась безымянной, - кричит вдруг старая королева
Усеберга и, подобрав юбку, бросается на меня, с ее синеватых старческих
губ в лицо мне летят брызги слюны.
- Ты не веришь, что она для меня безымянна?
- Верю. Конечно, верю, - говорю я.
- И он ушел от меня. Я стояла на коленях и плакала. Подол юбки был у
меня подогнут, и я исцарапала колени, но юбка прикрыла царапины. Он ушел.
Я знала, теперь он насыплет в ее башмаки льняного семени, чтобы она
понесла. На другую ночь я взяла ее башмаки и высыпала из них льняное семя.
И со злобной улыбкой насыпала в них конопли. Но когда началась зима, она
была уже в тягости.
В Усеберге жила одна старая женщина, которая потеряла рассудок. С
самого утра и до позднего вечера она неутомимо ходила из дома в дом по
всей усадьбе, распевая песни. Ее надтреснутый голос донимал всех. Она
пришла и в те покои, где сидели мы с королевой. Королева подала мне знак,
и мы склонились друг к другу, сделав вид, что не замечаем старуху, она
дважды обошла вокруг стола и удалилась. Королева сказала:
- У нее был муж. В одном сражении, далеко отсюда, в Швеции, его взяли
в плен и посадили в погреб; наверно, о нем забыли, потому что он умер от
жажды. Слух об этом дошел до нее. И ее бедный разум помутился. Сперва она
долго отказывалась пить, чтобы испытать такую же жажду, какую испытал ее
муж. Потом начала ткать. Она ткет сермягу, чтобы когда-нибудь выкупить его
на свободу. Но ткачиха она никудышная. И не помнит, что ее муж уже
пятнадцать лет как умер. Мы все молчим про это, никто не решается сказать
ей правду. Вот она и живет надеждой.
До нас снова донесся ее голос, он удалялся. Старуха обошла все
помещение усадьбы и наконец словно растаяла в светлом летнем дне.
- Есть же такие, - сказала королева. - Иногда я спрашиваю себя,
может, мне следует приказать, чтобы ее убили?
Но у меня не поднимается на это рука.
Королева рассказывала:
- Знаки были дурные. Из дома через порог полз червяк, но потом он
повернулся и пополз обратно. Я разрезала его пополам. И увидела, что в
этом червяке сидит другой. Он извивался, повернувшись ко мне более острым
концом. Я подошла к очагу, и меня вырвало.
Я гадала в те дни и на крови, на овечьей крови, может потому, что
умные женщины говорили, будто все, сказанное овечьей кровью, в общем-то,
мало значит. Это и утешило меня, когда я увидела, что ничего хорошего она
не обещает: кровь потекла в мою сторону, хотя я плеснула на кусок дерева
гораздо больше крови, чем разрешал старый обычай. Тогда я погадала снова,
теперь на бычьей крови. Кровью я хорошенько смазала себе изнутри ноздри,
намазала веки, трижды пошептала над остальной кровью, а потом вылила два
маленьких ковшика на кусок дерева и внимательно следила, куда она потечет.
Она потекла в мою сторону.
И все-таки я отважилась на последнюю попытку: взяла собственную кровь
- взять кровь своего ребенка я не решилась. На рассвете, когда солнце еще
не поднялось над Слагеном и Усебергом, я уколола себя ножом и собрала свою
кровь. Выплеснула ее на деревяшку и закрыла глаза. Открыв их, я увидела,
что кровь течет в мою сторону.
А кроме того - потому я и закричала, и служанка, спавшая у порога,
испуганно вскочила, - в крови был червяк!
Я бы могла направить эту кровь на другого, если бы осмелилась
заплатить его жизнью за свою. Я вышла из дома. Над болотом плавал туман, и
день уже начал сочиться с пологих гор, окружающих Усеберг. В зените небо
было чистое. Я увидела там орла: выжидая чего-то, он парил на своих
сильных крыльях и не улетал, даже когда я крикнула и замахала на него
руками.
Тут я встретила своего покойного отца.
Он вышел из хлопьев тумана и направился в мою сторону, но, не заметив
меня, прошел мимо. Я прижала руки к груди и хотела заговорить с ним, но у
меня пропал голос, и меня била дрожь.
Отец ушел от меня.
Я побежала за ним, но больше уже не видела его и не слыхала его
шагов, ведь он шел беззвучно, как ходят все покойники. Он пришел сюда из
своего кургана, лежащего далеко на юге, в Агдире, пришел, чтобы
предупредить свою дочь и ее сына.
Надо было решать: моя жизнь или жизнь другого человека.
Мой супруг Гудред проснулся, я вошла к нему.
После своего возвращения из Ирландии он редко брал меня к себе в
постель. Для него я была уже недостаточно молода. Он привез домой красивую
серебряную пряжку, конечно, он отнял ее у какой-нибудь женщины по ту
сторону моря. Я-то знала, что перед тем, как отнять пряжку, он обладал ее
хозяйкой. Теперь он сидел среди одеял из овчины, и голова у него гудела с
похмелья.
Пряжка, как вызов, красовалась у меня на груди, она могла бы
раздразнить любого мужчину.
Но он не смотрел на нее.
Я сказала:
- У тебя в крови черви.
Знаки были дурные. Я сказала Фритьофу. Но Фритьоф сильно изменился с
тех пор, как у него появилась жена, с которой он каждую ночь спал под
овчиной. У меня были свои замыслы. Позволь, я их тебе объясню, гость из
неведомого, проделавший такой долгий путь, чтобы прийти к нам в Усеберг!
Я думала, что теперь, когда у Фритьофа есть жена, а у меня - муж,
глаза людей перестанут следить за нами. Осенью мы могли бы встречаться с
ним на льняном поле, а с наступлением холодов где-нибудь в коровьих
стойлах. Но он оттолкнул меня от себя.
Да... ничего не объясняя, я даже слова не успела сказать; у него
появилось новое обыкновение пожимать плечами, и руки его были холодны, не
то что раньше. Зато, когда он смотрел на нее, в его глазах загорался
огонь.
Я отвела Фритьофа в сторону и сказала:
- Я видела дурные знаки!.. - Ну и что? - равнодушно спросил он.
- Я встретила своего отца, - сказала я. - Ты только подумай, покойник
пришел сюда из Агдира. А это куда важнее, чем если бы мне повстречался
один из здешних могильных жителей.
С ним был и мой покойный брат. Брат подошел ко мне и хотел
заговорить. Но отец махнул ему, чтобы он отошел, словно та правда, которую
брат хотел открыть мне, была так тяжела, что отец, более мудрый из них
двоих, не хотел, чтобы я ее узнала.
За ними стоял Один.
Ты мне не веришь?
За ними стоял Один, в темном облаке, налетевшем с фьорда, в дожде,
его вечное и суровое лицо предвещало страшную судьбу, молча он как бы
говорил мне: действуй, пока этого не сделал другой!
Фритьоф не дрогнул. Он спокойно ответил мне, что в Ирландии больше не
верят в знаки, подаваемые кровью.
- Если бы мы делали зарубки, когда эти знаки исполнились, а когда -
нет, тогда бы ты поняла...
- Богохульник! - крикнула я.
Он не рассердился, но сказал, что в Ирландии больше не верят и в
Одина.
Тогда я его ударила.
Он спокойно повернулся ко мне спиной и ушел.
Но воротился, словно ему стало жаль меня, и обнял за плечи -
считанные разы в моей жизни он обнимал меня. Я так и обмякла под его
сильными руками.
- Когда мой сын вырастет, я научу его прощать, - сказал он. - Это
новое учение. Если б и ты, первая в Усеберге, тоже попробовала прощать?
Может, именно это хотели сказать тебе покойные отец и брат? Твой супруг
убил отца и твоего брата. Это дурной поступок. Но что изменится, если ты
пойдешь по его стопам и начнешь убивать только потому, что убивает он?
- Ты трус! - крикнула я.
- Возможно, - ответил он. - Но все-таки думаю, что я смелее многих.
Пряжка была приколота у меня на груди.
Он не заметил ее.
Тогда я пошла к Гудреду и сказала ему, что знаки предвещают беду.
- Боюсь, что тебя скоро сожрут в твоем собственном доме, - сказала я.
Он вздрогнул от страха, что осушил рог, забыв приказать, чтобы
кто-нибудь другой сначала пригубил его. И не заметил, что у пива
горьковатый привкус. Он выпил подряд два рога.
У нас в Усеберге росла редкостная конопля, я захватила эти семена из
Агдира. Мой отец когда-то давным-давно привез их из Хольмгарда [так
скандинавы в древности называли Новгород]. Отвар из семян этой конопли,
подмешанный к пиву или к меду, вызывает опасное опьянение, я сама никогда
не испытала его, но видела у рабов.
И вот теперь - у Гудреда. Глаза у него выкатились из орбит, взгляд
стал невидящим, плечи поникли, он не впал в гнев, как обычно, когда пьянел
от пива, и опять не заметил горьковатого привкуса, осушив третий рог,
который я поднесла ему. У меня на глазах он состарился на десять лет. Я
выслала стража прочь. Прогнала служанку, которая хотела войти. Мой супруг
начал плакать, как ребенок.
Для меня это было удивительное зрелище. Пожилой человек с руками,
обагренными кровью, пусть он и мыл их, - он пролил столько крови, что ее
смыть невозможно. Человек, полный презрения, полный силы, ненависти и
злобы, умеющий действовать и решать, не боящийся сделать выбор, даже если
это ему нелегко. Этот человек сидел за столом и плакал.
Не бурно и безудержно, нет, он плакал совсем тихо, протягивал руку за
новым рогом и благодарно что-то лепетал, когда получал его. Теперь его
руки стали мягкими. Я их погладила. Он был скорее похож на моего сына, чем
на мужчину, с которым я вынуждена была делить ложе.
Он сказал, что силы его уходят.
- Я уже давно это знаю, только таил в себе, гнал эту мысль прочь. Я
убил одного из своих людей, когда он осмелился сказать правду: что я
потерял свои владения в Швеции. Мои недруги подходят все ближе! Скоро
конец Гудреду Великолепному, который перед сражениями приносил в жертву
раба, зажимал в зубах нож, брал в каждую руку по мечу и выл победную
песнь, чтобы воодушевить своих людей на битву!
- Я стал тяжел на подъем.
- Ясно тебе, что я стал тяжел на подъем? - закричал он почти весело,
повернулся, похлопал себя по заду и засмеялся.
- Когда недруги, захватив мои корабли, выбросят мой труп за борт, я
полечу с вечерним ветром и буду слушать шум волн. Ха-ха! - Он долго
смеялся, и в смехе его звучали слезы. - Давай еще пива! - крикнул он мне.
- Ты сама варила его?
- Да, - ответила я.
- Лучше бы мне с топором в руке сидеть на коньке крыши только что
срубленного дома и смотреть вслед кораблям, уходящим из залива в Ирландию,
чем быть на борту предводителем и знать, что там я буду убивать женщин и
отбирать у них серебряные пряжки. Где твоя пряжка? Растопчи ее! Дави ее
ногой! Ломай! - закричал он.
Я так и сделала.
А потом подняла эту сломанную пряжку и положила ее на стол перед ним,
первый раз я испытывала к нему любовь.
- Разве меня не вынудили быть конунгом? - спросил он. - Почему мне не
разрешили остаться плотником, как мне хотелось? Меня хвалили за мое
умение: конунг, а работает топором и рубит дома не хуже настоящего
плотника. Но все же считали, что главное мое дело - повелевать. И я
повелевал.
Теперь я ослабел.
- Знаешь. - Он встал, похлопал себя по толстому животу, а потом
подошел ко мне и прижался губами к моим губам, и мои губы вспыхнули от
стыда и нежности. - Я хочу, чтобы меня похоронили в кургане без оружия.
- Пива! - крикнул он.
- Когда-нибудь ты меня убьешь, правда?
Я налила ему еще пива.
И сказала:
- Наутро после брачной ночи ты подарил мне очень красивый корабль.
Давай вдвоем уплывем на нем отсюда?...
- Или будем сидеть на коньке крыши и смотреть, как на нем уплывут
другие? - засмеялся он.
В тот вечер мы с ним уплыли вместе.
Он был хороший человек.
Но наступил новый день.
Да, наступил новый день. И я поняла, что не смогу жить с человеком,
который опять будет повелевать и разорять, рубить мечом своих недругов,
