воле Тор и Один менялись местами. Меня немного утешала мысль, что Фритьофу
вряд ли грозила большая опасность от людей, чем мне от богов. Вскоре он
вернулся с земляникой.
Я съела ее одна.
- Принеси еще! - приказала я.
Я невозмутимо сидела на Одине и ждала. Фритьоф снова вылез в окно, с
упреком глянул на меня.
Вернулся.
Опять с земляникой.
- Теперь они косят совсем близко, - сказал он, кивнув головой в ту
сторону, где работали косцы.
Я медленно ела землянику, ягодку за ягодкой, потом протянула ему
пустой стебелек и сказала:
- Вкусно. Принеси еще.
Но он мне больше не повиновался.
Я встала и хотела повысить голос - в этом редко случалась нужда, но,
если я повышала голос, он сразу вспоминал свое место. Вдруг он закатил мне
оплеуху. Это было так неожиданно, что я отпрянула назад, упала,
споткнувшись о чурбан, на котором только что сидела, и в темноте
опрокинула стоявший там чан. В нем была бычья кровь, приготовленная в
очередному жертвоприношению.
Я заплакала, Фритьоф выругался, я хотела ударить его, но он
перехватил мою руку и прошипел:
- Молчи! А то они нас услышат! Надо уходить прочь!
- Ты дерьмо! - сказала я ему.
- Да, да, - быстро ответил он. - Но если конунг, твой отец, узнает,
что мы были здесь вместе, он отрубит мне голову.
Мы вылезли в окно, Фритьоф - первый, он присел и пригнулся в траве,
до ближайшей работницы, ворошившей на склоне сено, было не больше тридцати
шагов. Я вылезла на ним. Ему удалось беззвучно прикрыть окно. Мы перелезли
через изгородь и поползли дальше, я была вся вымазана в крови, мы доползли
до опушки леса и побежали.
В речушке, сбегавшей по склону, мы нашли омут. Я все еще плакала, он
утешал меня; спрятавшись за густыми молодыми березами, я сняла с себя всю
одежду.
Одну за другой я бросала ему каждую вещь, и он, стоя на коленях,
смывал с них кровь.
Даже на волосах у меня оказалась кровь, но он сказал, что она почти
не видна, ведь у меня рыжие волосы.
Я натягивала мокрую одежду, а он стоял у омута, повернувшись ко мне
спиной. Взявшись за руки, потому что я плакала да и он чуть не плакал, мы
пошли лесом обратно, наконец мы увидели внизу нашу усадьбу.
Я остановилась.
- Подойди ко мне! - сказала я и сломала длинную хворостину - он знал,
что это мое право; два раза я уже била его. Первый раз по приказанию
конунга, моего отца, который хотел объяснить нам обоим, и мне и Фритьофу,
какими должны быть отношения между дочерью конунга и ее слугой.
- Можешь бить его как хочешь, только не по голове, - сказал мой отец,
- а то можно нечаянно выбить глаз.
Теперь Фритьоф прикрыл голову рукой и ждал. Я видела, что он дрожит.
Я подняла хворостину и подошла поближе, потом, бросив ее, быстро
поцеловала его у щеку и убежала.
Когда я вернулась домой, никто не заметил, что на мне мокрое платье.
Ночью Фритьоф зарезал теленка и наполнил его кровью пустой чан.
Утром на столе возле моей постели лежал стебелек с нанизанной на него
земляникой.
Глаза Асы, королевы Усеберга, были совсем молодые, когда она с
улыбкой повернулась ко мне.
Королева продолжала рассказ:
- Однажды осенью, ненастным и туманным утром, мой отец, конунг
Агдира, приказал трубить в рога. Все обитатели усадьбы собрались на дворе.
В том числе и Фритьоф. Отец отвел его в сторону и сказал:
- Сегодня твой день. Он будет несчастливым для тебя. Но для другого
он будет еще несчастливее.
Мой отец был очень силен, длинные седые волосы падали ему на плечи,
зубы у него слегка выдавались вперед, он любил, чтобы ночью у него под
боком лежал топор, а не женщина. Он бывал и ласков - со своим конем, и
однажды я видела, как он, глубоко задумавшись, сидел над красивым
серебряным блюдом из Ирландии и на губах у него играла легкая улыбка. Еще
он был очень заносчив. Он и погиб так рано из-за своей заносчивости. Он
был вроде и не очень умен, однако со временем до него доходило все, и он
никогда не ошибался. Например, полгода спустя после какого-нибудь события,
которое показалось ему подозрительным, у него вдруг возникала догадка, и
тогда он уже не нуждался ни в каких доказательствах. Я не любила его. Но
вспоминаю о нем с тем сожалением, с каким мы вспоминаем давнее прекрасное
утро, зная, что оно уже не повторится.
Обитатели усадьбы расположились на дворе, кто на крылечках, кто на
бревнах, оказавшиеся в первом ряду присели на корточки, чтобы всем было
видно то, что сейчас произойдет. Но что именно произойдет, не знал никто.
Конунг, мой отец, поманил к себе одного старого раба и велел ему стать
возле деревянной колоды. Потом достал маленький изящный топорик. И сказал
рабу:
- Сейчас я отрублю тебе большие пальцы на ногах.
Это было несправедливо: раб ни в чем не провинился, но, с другой
стороны, он был уже стар, изможден и толку от него было мало. Раб держался
плохо. Люди на дворе смеялись. Однако этот раб так почитал конунга с его
топориком, что послушно поставил ногу на колоду. Грязный, весь сморщенный,
как печеное яблоко, худой, а ногти и пальцы на ногах у него были такие,
что я тебе и сказать не могу. Мой отец заметно оживился. Он махнул
Фритьофу, чтобы тот подошел поближе:
- Отведи ему большой палец в сторону и сунь между пальцами мох.
Фритьоф повиновался.
- Не свалишься без памяти? - спросил мой отец у раба.
Раб считал, что не свалится. Молниеносным ударом отец отсек ему
большой палец. Оба взвыли одновременно: конунг от удовольствия, раб от
боли.
Теперь другая нога. Это было уже трудней. Раб - его звали Брюньольв,
- который с раннего детства, точно постельное покрывало, принадлежал моим
родичам, был теперь стар и немощен, ему было трудно стоять на покалеченной
ноге, задрав здоровую на колоду. Двоим парням пришлось поддерживать
Брюньольва. Наконец вторая нога легла на колоду. Ловкие руки Фритьофа
вложили между пальцами мох, и второй палец тоже отлетел прочь.
Мы, наблюдавшие за этим зрелищем, не понимали, была ли это причуда
развеселившегося конунга, или за этим скрывался какой-то умысел.
Оказалось, что умысел у отца был. Знахарка, жившая у нас на усадьбе,
залила рабу раны горячей смолой. Когда он все-таки впал в беспамятство,
его оттащили на конюшню и бросили там отлеживаться. Отец сказал:
- Фритьоф, подойди к колоде.
Все побледнели, в том числе и Фритьоф, и я тоже. Двор поплыл у меня
перед глазами. Я, по-моему, испытала одновременно и тайную злую радость и
ужас, который сдавил мне сердце.
- Снимай сапог, - сказал отец.
Фритьоф повиновался.
- Ставь ногу на колоду.
Фритьоф повиновался.
Отец взял в руки топорик, оглядел лезвие, оно было в крови, он стер
ее рукавом. Отец не спешил. Неожиданно он дал Фритьофу затрещину.
- Убирай ногу! - крикнул он.
Фритьоф снял ногу с колоды.
Мы молча стояли вокруг.
- Как отрубают пальцы на ногах, ты уже видел, - сказал мой отец,
конунг Агдира. - Но можно стать короче и на целую ногу. И помни, если ты
сделаешь шаг без моего разрешения, твой следующий шаг принесет тебе беду.
Разойдись! - заревел он на людей, собравшихся на дворе.
Все разбежались.
После этого над Фритьофом долго смеялись, и он стал злой.
На другой день я пришла к конунгу, своему отцу. Он сидел и тянул из
рога пиво, кроме него, в покое никого не было. В очаге пылал огонь, и на
губах у отца играла добрая улыбка.
- Чего тебе, Аса? - спросил он, махнув рукой, чтобы я подошла
поближе.
- Хочешь, я отрежу себе палец? - спросила я.
Он вздрогнул и приподнялся, я спокойно сняла с пояса нож и показала
ему.
- Вот этим ножом, - сказала я. - Только, по-моему, твой топорик лучше
подходит для такого дела. Сначала один палец, потом другой. Ты хорошо меня
знаешь? Ты понимаешь, что я способна за каждый палец на ноге отдать свои
указательные?
Он не ответил.
- Без пальцев я уже не буду считаться полноценной женщиной, - сказала
я.
Он продолжал молчать.
Тогда я подошла и плюнула ему в рог, а потом опрокинула его, и пиво
разлилось по столу. Отец все еще сохранял невозмутимость. Теперь в нем
проявилось то, к чему я всегда относилась с уважением и восторгом:
способность владеть собой, даже потеряв власть над другими. Однако в
глазах у него блеснул опасный огонь.
- Хочешь, чтобы я отхлестал тебя по голой заднице? - спросил он.
- Только созови на двор всех людей, пусть смотрят, - ответила я.
Он промолчал, посидел еще немного, а потом встал и ушел. Я осталась
одна в пустом покое. Пиво растеклось по столу и медленно капало на пол.
На другой день он сделал вид, будто ничего не было. Раб выжил.
Королева Усеберга встала и подошла к торцовой стене покоя. Поманила
меня к себе. Я видел, что там на стене висит редкостный ковер - через
узкое, прорубленное в стене окно просачивался свет, и узор ковра
вырисовывался очень четко. На ковре было выткано высокое ветвистое дерево,
листья его были слегка окрашены осенью, и на ветках висели люди. Большей
частью - мужчины. Но было среди них и несколько женщин. Королева показала
на одного человека и молвила:
- Это Хеминг. Я ему так и сказала.
Она нерешительно взглянула на меня, словно хотела угадать, какое
впечатление произвели на меня эти слова. Я похвалил искусную работу. Она
сказала, что ковер выткала лучшая мастерица Усеберга, ее зовут Гюрд, целый
год она ткала этот ковер и сделала все так, как хотелось королеве.
- Сколько ночей я провела без сна, прикидывая, можно ли выткать, как
качаются повешенные, - сказала королева. - Это не так легко, как кажется.
Тогда Гюрд пришлось бы рядом с каждым повешенным выткать как бы его тень.
Мы решили отказаться от этой мысли. Нравится тебе мой ковер?
- Да, - сказал я. - Но если говорить честно, нет.
Она улыбнулась.
Трудно дать более правдивый ответ.
Прихрамывая, она вернулась к столу и сказала, что ее замучил
костолом.
- Старая, помирать пора, а жить хочется, - рассмеялась она.
В ее глазах появилась черная бездонная глубина, от которой мне стало
не по себе.
- Погладь меня по щеке, - сказала королева.
Она как будто просила милостыню, и я выполнил ее просьбу. Щека у нее
оказалась горячей, королева вся обмякла. Она благодарно кивнула. Я убрал
руку.
- Здесь на усадьбе, есть одна старая рабыня, ее зовут Отта, - сказала
королева. - Она говорит, что удавится с горя, если ей не разрешат
последовать за мной в курган, и просит, чтобы ее тело бросили собакам. Но
я знаю, в Усеберге не только ей захочется удавиться, когда я умру. Лишь
мой строгий наказ спасет им жизнь, а не то на усадьбе некому будет
работать. Ты мне не веришь? - вдруг закричала она. Приподнявшись, она
протянула руку за палкой, но не могла найти ее, словно была слепа. Она
шарила рядом с палкой, не видя ее. Схватившись за край стола, она
заставила себя успокоиться. - Значит, ты не веришь, что они повесятся,
когда я умру? - Голос ее дрожал при этих словах, и брызги слюны летели мне
в лицо.
Ответить я не успел. Королева встала и пошла на меня, я хотел
отступить, но не мог двинуться с места.
- Ты единственный, кто осмелился усомниться в этом! - сказала она. -
Да, они удавятся с горя! Пока я жила, я распоряжалась ими, моя мудрость и
мое презрение вместе с моей нежностью и заботой были частью их жизни. Наш
род - это Я! Что им тот, кто придет после меня! Думаешь, я не знаю, что
говорю? Они удавятся!
Королева стояла передо мной. Я видел, как быстро и гневно пульсирует
