Великолепного. Этому-то до старости не дожить. А его вдова будет сестрой
моего сына. Ха-ха-ха!
Я знаю, он снова пришлет к нам своих послов.
Один раз я отказал ему. Но велел слуге моей дочери догнать послов и
явиться к ним на закате, когда они разобьют лагерь. Он должен сказать им:
мой конунг передумал. Пусть ваш конунг знает, что имеет смысл еще раз
приехать к сюда!..
Кто не захочет снова попытать счастья, чтобы получить такой лакомый
кусочек? А мясо на ней нарастает с каждым днем.
Все рассмеялись.
И он действительно приехал еще раз.
Я проснулась, на дворе было темно, я сразу догадалась, что теперь он
явился сам. Из всех голосов выделяется один, я вскакиваю, меховое одеяло
падает, я вижу на дворе множество факелов. А голос! Он гремит на весь
двор, подчиняя себе всех, нагая, как была, я бросилась прочь от узкого
окна. В это время вбегает Фритьоф. Я не гоню его. Он хватает одеяло и
набрасывает его на меня. Свет факелов становится ярче. Теперь я слышу
крики уже и в домах. Я вспоминаю, что наши люди легли спать пьяные. Голос
моего отца перекрывает шум, и все-таки он уступает голосу, гремящему на
дворе. Загорается крыша. Слышится вопль - это они зарубили раба, должно
быть, он выскочил из горящей конюшни, где спал, и его убили на месте.
Фритьоф тащит меня на чердак. По лестнице за нами лезет какой-то человек.
Кто-то ломает дверь. Голос на дворе гремит:
- Выдайте ее или получайте, что вам положено!..
Я слышу рык отца. Нападающие рубят стены, чтобы расширить оконные
проемы. Свистит стрела, она вонзается в грудь одного из людей. Я и сейчас
помню это зрелище: его глаза, проклятия, выражение обиды, потом отчаяния и
бессилия, он потихоньку сползает на пол. Кто-то перешагивает через его
труп. Горит крыша.
Наши люди лезут по лестницам, среди них и мой брат, они пытаются
пролезть через горящую крышу. Я слышу свист стрел. Мой всесильный отец
кричит:
- Надо бежать!..
И что-то еще Фритьофу. Фритьоф тащит меня с собой. Но нам некуда
деваться, недруги кольцом окружили усадьбу. Я вижу, как, сраженный, падает
еще один человек. Потом - отец.
И брат. На мгновение я вижу брата: его лицо, меч, торчащий у него в
груди, он делает несколько шагов, словно просит разрешения покинуть поле
брани, но, передумав, ложится, чтобы сперва немного поспать. Он лежит
передо мной, залитый собственной кровью, и спит.
Меня окружают кольцом и куда-то ведут.
Усадьба горит, меня тащат подальше от огня, некоторых мертвых и
умирающих тоже уносят прочь. Кто-то кричит:
- На ней только одеяло! Срывай его!
У него на губах пена, и он хочет содрать с меня одеяло, в которое я
завернулась.
Я не могу ударить его, мне надо держать одеяло, теперь кричат все:
- Мы хотим видеть ее!.. Ради нее мы шли на смерть и проливали
кровь!..
Я слышу мужской смех - громкий смех победителя. Он в затруднении: с
одной стороны - требование его воинов, с другой - внимание, которое он
хочет проявить ко мне.
- Живо! - кричит он, срывает с меня меховое одеяло и поворачивает
меня перед воинами, они смеются и хлопают в ладоши - их конунг и властелин
удовлетворил их желание. Меня уводят.
Потом они отправляются в соседнюю усадьбу. Там они убивают хозяина. В
доме несколько мужчин и две женщины: я и изможденная старуха, склонившаяся
над трупом своего мужа. Среди мужчин - Фритьоф. Он лежит связанный на
полу.
Гудред говорит ему, и я слышу по его голосу, что он уже принял
решение:
- Мы тебя повесим.
Тогда я встаю и в первый раз обращаюсь к этому человеку по имени.
- Гудред, - говорю я, подхожу к нему и зубами прихватывая его руку.
Он с удивлением глядит на меня, видно, что его это забавляет. У меня
крепкие зубы. Он весь в рубцах от ударов меча... Я кусаю сильней.
Показывается кровь, вскрикнув от боли, он бьет меня по лицу.
Хозяйка усадьбы отрывается от трупа своего мужа и ставит на стол
пиво.
- Теперь ты в моей власти, - медленно произносит он.
- Ты хочешь, чтобы я была хозяйкой твоего дома или нет? - спрашиваю
я. - Взять женщину силой ты можешь, но не в твоей власти заставить ее с
достоинством сидеть бок о бок с тобой в пиршественном покое и вести
дружескую беседу, когда к тебе в гости приехали большие люди.
Он не отвечает.
Потом уже я с удивлением думала, что мне не было горько при мысли о
погибшем отце и брате. Не знаю почему. Но тут лежит Фритьоф. Ноги у него
связаны, руки скручены за спиной. Почему они сразу не зарубили его?
Наверно - я и теперь так думаю, - за всем этим скрывалась злобная
проницательность Гудреда Великолепного. Наверно, он догадался кое о чем и
хотел повесить Фритьофа у меня на глазах, чтобы спросить:
- Ну, что ты сейчас чувствуешь?
Я оборачиваюсь к Гудреду и показываю ему язык. Он изумлен. Постояв
так, я беру его руку и слизываю с нее кровь от укуса. И вдруг кричу:
- Думаешь, слуга, которого он приставил к своей дочери, мог оказаться
ненадежным? Даже если б я сама этого захотела!..
Я кидаюсь на конунга, кусаюсь, царапаюсь, колочу его кулаками, он не
может оторвать меня от себя, я падаю на пол, плачу, подползаю к нему и
обнимаю его могучие колени.
- Помоги мне, помоги! Пусть у меня останется хоть кто-нибудь из
отцовской усадьбы! Не убивай моего слугу! Беднягу воротит от одного вида
женщины!..
Я отползаю к трупу бонда и переваливаюсь через него, руки у меня в
крови, человек, похитивший меня, теряет терпение. Он встает и, пнув ногой
Фритьофа, орет ему:
- Да образумь же ее хоть ты!
Старая хозяйка усадьбы лежит без памяти рядом со своим мертвым мужем.
Фритьоф остается в живых.
Вскоре мы уезжаем.
Наутро после брачной ночи я получила в подарок корабль.
Аса, королева Усеберга, объявила мне, что у нее болят ноги. Она
послала за Одни, ирландкой, бывшей рабыней, а теперь служанкой, и та
принесла ушат с горячей водой. Одни сняла полотно, в которое были замотаны
ноги королевы, и красивой бронзовой иглой вычистила из-под ногтей грязь.
Потом подпилила каждый ноготь и куском мягкой кожи отполировала их до
блеска. Ноги у королевы обезображены костоломом и, видно, не раз были
обморожены. Они некрасивы, но выразительно свидетельствуют о долгой и
суровой жизни. Рядом с ее большими плоскими ступнями я вижу маленькие,
нежные ноги Одни.
Одни приподняла ноги королевы и опустила их в ушат с горячей водой,
старая женщина застонала от наслаждения. Она наклонилась вперед, уперлась
локтями в колени и поглядела на меня, на старых губах играла счастливая и
самодовольная улыбка.
- Вот почему хорошо быть королевой, - сказала она. - Конечно, я не в
любую минуту могу кликнуть Одни и велеть ей принести мне горячей воды для
ног. Ведь у меня столько забот. Мне приходится решать все дела,
распоряжаться людьми, принимать гостей из дальних стран. И я должна
изображать, что очень рада их приезду. И все-таки я чаще, чем другие, могу
позволить себе это наслаждение - поставить ноги в ушат с горячей водой.
Нет, королевой быть неплохо.
Она закрыла глаза, было похоже, что она задремала, но вот она снова
открыла их и, кивнув головой в сторону Одни, спросила:
- Она тебе нравится?
У Одни молодое, гибкое тело, округлые формы и та покорность, которая
так нравится мужчинам, однако не похоже, что она из тех женщин, которые
готовы лечь с кем угодно.
Я кивнул и осторожно заметил, что Одни молода и красива.
- Небось охота пощупать ее?
Королева ударила кулаком по колену и засмеялась с открытым ртом,
потом шлепнула Одни и отослала ее прочь.
Выставив из воды один палец, она с удовлетворением поглядела на него,
снова опустила его на дно ушата и рассказала мне, какая гибкая она была в
юности: стоя на одной ноге, она могла поднять другую так высоко, что
мужчина целовал ей пальцы ноги, не наклоняя головы.
- Кто это был? - спросил я.
- Мог бы и догадаться, - ответила она и усмехнулась.
Королева продолжала:
- Первое время, как Гудред взял меня в жены, мы часто переезжали из
одной усадьбы в другую. Сначала мы жили здесь, в Усеберге. Это была его
усадьба, тут у каждого угла стояли дозорные, и даже в ларе в покоях, где
он спал, - только я не сразу узнала об этом - сидел воин, когда он взял
меня к себе на ложе. Он мне не доверял. И у него были для этого основания.
Потом мы поехали в Борре и в Гокстад, жили на всех усадьбах Альвхеймара и
даже в Дании. Повсюду распространялась его власть, и всюду там были его
люди. У него был слишком беспокойный характер, чтобы подолгу оставаться на
одном месте, и слишком много дел, которые не терпели отлагательства. И
всюду люди - представь себе, всюду: они стояли за каждой дверью, бегали по
переходам, следовали за тобой по полю, и все были одинаковые, на одно
лицо, и ни с кем из них нельзя было поговорить.
У него тоже словно не было лица. Знаешь, каково делить хлеб и ложе с
человеком, у которого нет лица? Который смотрит на тебя, не видя, и берет
тебя, не замечая, кто ты, который лишь притворяется, будто следит за твоей
мыслью, тогда как его собственные мысли беспокойно блуждают по просторам
Швеции, где у него обширные земли, залитые им чужой кровью. Думаешь, я
боялась крови? У нас дома тоже были рабы. Мой отец возвращался из Ирландии
с большой добычей. Мы тоже вели войны. Но не такие. В этом человеке не
было дна, он весь был сплошная ложь и не мог долго смотреть на того, с кем
он разговаривал. Но видел он все.
Он опасался в сумерки выходить со мной вдвоем. Тогда, как и теперь, в
Усеберге было большое поле, засеянное льном. Однажды я целый день провела,
раздумывая о своей судьбе: я оказалась здесь, а мои близкие - в чертогах
Одина. Но мне хотелось, чтобы все обернулось к лучшему. А главное, как ни
странно, я испытывала к нему даже нежность. Поэтому я сказала:
- Сегодня лунная ночь. Пойдем гулять?
- Гулять? - Он удивился.
Я видела, как в нем вспыхнуло подозрение, он уже протянул руку, чтобы
ударить в бронзовое блюдо, всегда стоявшее перед ним на столе.
- Давай погуляем вокруг льняного поля, - предложила я. - Вдвоем,
только ты и я.
- Зачем? - спросил он. Он ничего не понял.
Он встал и склонился надо мной. Заглянул в самую глубину моих глаз. Я
не отвела взгляд. Он хотел понять, зачем я предлагаю ему прогуляться
вокруг льняного поля. Я видела, что он уже считает про себя, он думал, что
его сила в умении считать своих людей: четверо там, шестеро в другом
месте, сколько осталось здесь?
- Какое льняное поле? Которое лежит на склоне? - спросил он.
- Разве ты не знаешь, где мы сеем лен? - ядовито сказала я.
- Где у тебя стоят лошади? - спросил он напрямик.
- Мы не поедем, мы пойдем пешком, - ответила я.
Он разорвал на мне лиф - думал найти нож, объяснил он, - ножа у меня
не оказалось, но он не успокоился и сорвал с меня почти всю одежду, я
стояла перед ним в одной рубахе. Он хотел найти нож. Но не нашел.
- Значит, есть кто-то другой, - сказал он.
- Кто - другой? - воскликнула я.
Он холодно спросил:
- А зачем нам тогда идти гулять на льняное поле?
Он позвал человека и велел, чтобы поле тотчас окружили и чтобы рабы
скосили весь лен. Так и сделали. Лен был еще незрелый. Они никого не
нашли.
Он был великий правитель. У него была воля, чтобы повелевать. И
достаточно рабов, чтобы скашивать поля. Но его власть надо мной с того дня
значительно уменьшилась.
Я хорошо помню корабль, который пришел из страны франков. Я
улавливала лишь обрывки фраз - стояла середина лета, корабль приплыл по
