родился, и довольствоваться тем, что ему предложат. Случается, такие, как
он, иногда бегут. Но бонды обычно прогоняют их обратно домой.
Или - бывает и так - бонды меняют рабочего муравья на лошадь. Люди
вроде Бьернара получают необходимое, чтобы в них теплилась жизнь, а время
от времени тычки да затрещины. Многие находят себе женщину и плодят
ребятишек. А когда придет время, их бросят в болото. В одном Усеберге
таких человек тридцать или сорок. Понимаешь, их как бы и не существует. Не
знаю даже, где они все ночуют. Никому из нас и в голову не приходит
когда-нибудь пересчитать их.
Мы стояли и смотрели на Бьернара - он был худ и мал ростом, седая
всклоченная бороденка, беззубый рот и высунутый язык придавали его лицу
забавное и в то же время отталкивающее выражение. Руки были неестественно
велики. На левой виднелся длинный шрам.
- Это сама его резанула, шрам так и остался, - сказал Хеминг. - Уж и
не знаю, что на нее тогда нашло, умопомрачение, наверное, только однажды
вечером она выскочила из своих покоев с криком, чтобы к ней кого-нибудь
привели, кого она могла бы порезать. А кого именно, неважно. Что нам
оставалось? Мы схватили Бьернара и связали его. И внесли к ней. Восемь
человек несли его к ней - не потому, что он так тяжел, а потому, что всем
хотелось поглазеть, как она это делает. Она потребовала, чтобы мы
перерезали веревки.
- Будешь стоять сам! - приказала она. - А если шевельнешь пальцем, я
убью твою лошадь.
Острым ножом она мгновенно полоснула его по руке. Он не шелохнулся.
Тогда она засмеялась.
И мы тоже.
Бьернару разрешили уйти.
Я тебе еще не говорил, что у него была лошадь? В молодости он только
и болтал о том, чтобы завести себе лошадь! Он мечтал пойти с викингами в
Ирландию, награбить там серебра и, вернувшись домой, купить лошадь. Но
ведь ты понимаешь, таких, как он, не берут в викинги. Кто же будет
обрабатывать землю, если не он и ему подобные? Он оставался дома. В
Усеберг часто приезжали знатные викинги. Из Дании, из Уппсалы, из
Скирингссаля, из Агдира, откуда хочешь. Но, наверно, Бьернар даже не видал
их. Он гнул спину с киркой или лопатой и мечтал о лошади.
И вдруг, понимаешь, у выброшенного морем утопленника он нашел
серебро. По крайней мере так он сам говорил. И он купил себе старую
лошадь. Они жили вместе здесь, в землянке. Вот и наш Бьернар завел себе
бабу, смеялись мы. Он чистил свою клячу и даже сам стал причесываться. Они
вместе ходили к капищу, вдвоем, внутрь Бьернар не заходил, он не больно-то
почитает богов, он стоял среди людей перед капищем, жевал смолу, сплевывал
и воображал себя важным человеком с собственной лошадью. И вдруг он
овдовел.
Так, во всяком случае, мы к этому отнеслись, да и он сам тоже. Лодин,
эта тварь, напустил на нее свое колдовство. Однажды утром лошадь нашли в
стойле сдохшей. Я, кажется, уже говорил тебе об этом? Лодин, понятно,
хотел показать свою силу, только сила его не так уж велика, чтобы он
осмелился бросить вызов королеве или кому-нибудь из нас. Другое дело -
Бьернар. С тех пор Бьернар сделался вроде дурачка. Он хотел насыпать над
своей лошадью курган. А мы хотели бросить ее в болото. Бьернар не
согласился и закопал ее на одном из склонов. Теперь он хочет, чтобы и его
тоже там похоронили, когда придет его время.
Только вряд ли. Не Бьернару решать такие вещи, у него нет родичей,
которые могли бы вмешаться и выполнить его волю. Меня не удивит, если наша
старая решит взять с собой его. Она всегда была похотлива. А мужчина
остается мужчиной, даже и старый, и к тому же теперь Бьернар и работник-то
уже никудышный. Много ли от него пользы.
Я не люблю вспоминать, как мы дразнили Бьернара, когда его лошадь
сдохла. Может, мы и дразнили-то его только потому, что боялись Лодина - я
признаюсь, хоть мне и стыдно, - боялись и хотели польстить ему, мучая
Бьернара. Однажды, когда мы в бане нагляделись на голых девушек и были
благодушно настроены, мы договорились сказать Бьернару, что он скоро
получит новую лошадь. Не так-то просто было заставить его попасться в эту
ловушку. Как все земляные черви, он очень подозрителен. Мы решили послать
к нему Одни. К ней он всегда был расположен. Поначалу она отказалась.
Чтобы люди надо мной не смеялись, мне пришлось напомнить ей о хворостине,
которой она однажды отведала. Тогда она согласилась. Она пошла и сказала
Бьернару, что наша старая раскаялась после того, как хватила его ножом, и
потому купила новую клячу, которая будет принадлежать ему.
И он пришел. Но сперва принарядился: подрезал бороду - теперь она
торчала двумя клоками по обе стороны подбородка. Смочил волосы, вытряс
куртку, подтянул штаны и потуже завязал пояс, чтобы они не падали. Наконец
он - мы за ним наблюдали - обтер испачканные землей руки и направился к
нам.
Когда ему надо было попасть из своего сарая на общий двор, он всегда
ходил узким проходом между старой избой и женским домом. Там уже стояли
наготове два человека, которые опрокинули на него чан с жидким конским
навозом.
- Лиха беда начало! - хохотали мы. - Сегодня навоз, а завтра и
лошадь.
Но в тот вечер мне не было весело.
И Одни тоже. Когда наступила ночь, она отказалась плясать со мной на
льняном поле.
Мы с Хемингом вернулись на двор. Туман над болотами сделался почти
прозрачным, скоро начнется день. Хеминг показал мне длинный низкий сарай и
сказал, что там спят швеи. Постройка на опушке леса - кузница, а в избушке
за кузницей живет оружейник, который делает стрелы. Малые усадьбы отсюда
не видны. Они в лесу. Бонды оттуда часто приходят работать в Усеберг. Что
бы они ни надумали сделать, им на все надо просить разрешения. Жены у них,
у большинства, кожа да кости, смотреть страшно, но кое-кто умудряется
красть свинину, так те жирные, ну а уж если у какой из них хозяин
настоящий мужчина, так он добывает семье пищу, загнав в яму оленя.
Дети в таких семьях умирают обычно в раннем возрасте. А все равно их
хватает, чтобы набрать ополчение.
- Нет, неприятна мне эта история с Бьернаром, - вдруг сказал Хеминг.
- Ведь мы с ним были друзьями. Теперь он перестал мне доверять. Когда я
прихожу, он поворачивается ко мне спиной.
Однажды я не выдержал, пошел к нему и сказал: я отдам тебе свою
пряжку! У меня на поясе есть пряжка. Такими пряжками в Ирландии, и в Дании
тоже, обычно скрепляют куски кожи, на которых начертаны письмена. Куски
кожи кладут друг на друга и сшивают с одного бока, а с другого прикрепляют
пряжку. Я слышал, что люди, которые подолгу смотрят на такую кожу,
становятся очень мудрыми. Я сказал Бьернару: возьми мою пряжку и купи себе
на нее новую лошадь.
Он взял пряжку своими корявыми пальцами и долго разглядывал. Потом
вернул ее мне. И покачал головой.
У него уже не было сил.
Хеминг распахнул плащ и поднял льняную рубаху. Пояс, который он носил
прямо на голом теле, был скреплен замечательной серебряной пряжкой,
покрытой изящным узором из мелких блестящих камешков.
- Боюсь, что украдут, - сказал Хеминг, - вот и ношу ее на себе.
Думаю, что и наша старая не отказалась бы взять с собой в курган
такую пряжку. Но я ей ее не отдам.
- Ты тоже снял ее с трупа, выброшенного морем? - спросил я.
- Нет, - ответил он. - Я хотел испытать свою храбрость, сделав
что-нибудь такое, на что другой не осмелится. Полезно знать свои силы.
Однажды осенней ночью я вырыл эту пряжку из кургана в Борре, там похоронен
богатый бонд.
В Усеберге еще все спали.
Хеминг указал мне небольшой ладный дом на опушке леса, и я понял, что
это последнее место, которое мы посетим до того, как начнется день. Дверь
здесь была гораздо выше, чем в большинстве домов Усеберга. Мы могли войти
не сгибаясь. Первое, что мне бросилось в глаза, - бревно, лежавшее на двух
козлах. В бревно были воткнуты ножи разной формы и величины, шила и другие
острые орудия. Рядом на шкуре спал человек. У него был высокий лоб, чуть
сжатый в висках и так сильно расширяющийся кверху, что это выглядело почти
безобразно. Один глаз был открыт. Как будто этот человек бодрствовал даже
во сне. Но дыхание выдавало, что он погружен в глубокий, безмятежный и
даже счастливый сон.
Хеминг шепнул мне, что это Эйнриде - резчик по дереву, тот, которого
королеве прислали из Уппсалы в обмен на соколов.
- Ты только не подумай, будто Эйнриде считается тут рабом. Напротив,
он самый свободный человек во всем Усеберге, только я свободней его. Он
всем в глаза говорит то, что думает, даже ей, он - мягко, - а я - резко,
особенно если меня разозлят. - Хеминг с улыбкой повернулся ко мне.
Теперь я увидел, что весь дом заполнен резными вещами, и готовыми, и
незаконченными; тут были головы драконов, сани, извивающиеся змеи, женские
лица, мужчины, борющиеся с волками, и мужественное, даже страшное,
изображение Одина.
- Это резал Эйнриде, - показывал мне Хеминг. - А это - я.
Я уже знал, что Хеминг тоже мастер резать по дереву: он
самостоятельно вырезал голову дракона, которую подарил королеве. Но он
скромно помалкивал о своем даре. Он был так уверен в себе и так горд, что
не нуждался в подпорках похвальбы. Без тени смущения показывал он мне свои
изделия. Их было немного, но все они были исполнены необузданной силы,
которая даже пугала, если слишком долго на них смотреть. Он показал мне
колесо, оно было еще не закончено.
- Я делаю повозку, - сказал он. - Когда-нибудь я поеду на ней в
капище.
Я поднял на него глаза: нет, я не ошибся, в этот ранний утренний час,
пока он водил меня из дома в дом, от одного человека к другому, я
правильно угадал, что за его спокойной неторопливостью, за
обходительностью и дружелюбием скрывается необузданная, почти исступленная
сила. Поехать на повозке в капище? Они носят повозки на руках - это
известно всем, на сиденье вырезана голова Одина, повозку сопровождает
длинное шествие, впереди идут плясуны, сзади и по бокам - рожечники.
Случалось, конечно, какой-нибудь богатый человек на закате жизни делил
сиденье в повозке со жрецом, вымазанным кровью. Но ехать в повозке? Чтобы
колеса катились по каменистой почве, по пням и корягам? Никто во всем
Усеберге не поверил бы, что такое возможно.
Но что бы я ни думал, мне приходилось скрывать это в глубине своего
сердца - и он Хеминга тоже.
Хеминг поглядел на меня и чуть улыбнулся. Поднял колесо, повернул его
и показал линию, которая едва заметно проходила по дереву и обвивалась
кольцом вокруг цветка и змеи. Потом немного устало отложил колесо в
сторону.
- Хочешь смолы? - Из мешка, висевшего на поясе, он вытащил комок
смолы, отломил кусочек и предложил мне. Жуя смолу, чтобы успокоиться, он
пошел к двери, бросив быстрый взгляд на все еще спавшего Эйнриде.
- Да, - сказал Хеминг, - даже он...
- Что он?
- Даже Эйнриде не верит, что это колесо когда-нибудь прокатится от
усадьбы до капища. А знаешь, в чем я сам не уверен?
- В чем?
- Нужно ли вообще ездить к этому капищу?
Мы тихо беседовали, сидя на высоком пороге. Я снял сапоги и поставил
их на траву. Роса холодила голые пальцы. Хеминг смотрел в землю. Я
чувствовал к нему искреннее расположение и надеюсь, он ко мне тоже. Мне
было приятно от тепла его молодого тела.
- Я факельщик, - сказал он и усмехнулся, - только без факела. Он мне
не нужен. Когда другие спят, я режу дерево, и это приносит мне радость. Но
я не хочу, чтобы мою резьбу зарывали в землю с этим старым трупом!
