оставаясь в душе плотником, сидящим на коньке крыши, с человеком, у
которого уже никогда не будет случая стать таким, каков он есть. И который
никогда не признается, что он другой.
Может, и ты, гость из неведомого, изведал нечто подобное?
Нет. Мало кто изведал такое - вдруг понять, что человек, близкий
тебе, на самом деле совсем другой и что ты могла бы полюбить этого
другого, но больше уже никогда не встретишь его. А того, который рядом с
тобой и которого ты видишь каждый день, ты уважаешь все меньше и меньше.
Я пошла к Фритьофу.
- У тебя есть жена, - сказала я.
Он испуганно кивнул, не говоря ни слова.
- И сын. И тебе, конечно, хочется сохранить их обоих?
Он снова кивнул.
- Но в моих силах отнять их у тебя, и тебе не поможет, даже если ты
пойдешь к конунгу и выдашь меня ему. Я уже поговорила с ним и наклеветала
на тебя. Я сказала ему, что ты повсюду порочишь меня, дабы посеять вражду
между ним и мной. Тогда он сказал: если хочешь, можно его жену и сына
положить в курган с моей старой теткой, которая скоро умрет. Поэтому у
тебя нет выбора и ты должен исполнить то, что я требую. В темноте тебя
никто не узнает. А потом я дам тебе все.
По его лицу я поняла, что ему было бы приятнее убить меня. Но он
промолчал.
- А потом я дам тебе все.
Хаке, ястребник Усеберга, пришел к королеве, чтобы рассказать ей про
событие в Уппсале, о котором ему стало известно. У одного из мелких
уппсальских конунгов было много ястребов. Большей частью из породы тех,
которых королева Усеберга когда-то посылала в Уппсалу. Но другой мелкий
конунг из тех же мест напал на первого и заковал его в цепи. Чтобы
помучить своего пленника, он уморил ястребов жаждой. На земляном полу
лежал закованный пленник, а на жердях над ним сидели птицы с цепочками на
лапах и в кожаных колпачках, под этими колпачками они кричали от жажды,
через несколько дней птицы стали слабеть, однажды утром первая из них
разжала когти, перевернулась и повисла вниз головой на своей цепочке.
Так один ястреб за другим повисали вниз головой.
Потом пленника освободили.
Он сам лишил себя жизни.
Хаке поклонился королеве и вышел.
Теперь королева говорила сухим, отрешенным голосом, она рассказала,
что бонды Скирингссаля подняли бунт. Гудред со своими кораблями стоял в
Стивлусунде, он решил сойти на берег и разгромить смутьянов. Он был пьян и
потому безрассудно смел. Ему не хотелось ждать наступления дня, он решил
сойти на берег той же ночью. Его люди воспротивились. Они боялись
встретиться с крестьянами в темноте. Но Гудред Великолепный отшвырнул
двоих в сторону, шатаясь, спустился по сходням и скрылся среди береговых
камней.
Ночь была безлунная.
Кто-то подкрался к нему в темноте и всадил копье ему в живот.
Гудред был еще жив, когда подоспели его люди с факелами, но умер, как
только его перенесли на корабль.
Его убийцу прикончили на месте.
Им оказался Фритьоф, мой слуга.
Я объявила, что мне нечего бояться и нечего скрывать: Фритьоф всегда
повиновался моим приказаниям.
Самые старшие родичи Гудреда пришли ко мне и сказали, что я должна
последовать в курган за своим супругом. Я сидела на почетном месте, а они
стояли вокруг, рослые и самоуверенные, многие из них откровенно
радовались, что глава рода погиб и они как бы поднялись ступенькой выше.
Ко мне они испытывали неприязнь, и у них были для этого основания. Кто,
как не я, послала слугу на это убийство, кому, как не мне, следует
искупить свою вину и самой с перерезанным горлом быть положенной на
корабль, плывущий в страну мертвых? Я знала и другое: когда жена следует
за своим мужем или рабыня за своей хозяйкой, мужчины имеют право по
очереди одарить ее своей страстью, прежде чем помощник смерти занесет нож.
Я сидела на месте, а родичи Гудреда стояли кругом. Я смотрела на них.
Они сомкнулись вокруг меня - серая стена мужчин, прорваться через их
кольцо силой я не могла. Мне полагалось смириться, придать своему голосу
естественную дрожь. Встать, поклониться и сказать, что я им повинуюсь. Что
с наступлением дня я готова принять смерть и последовать за тем, кто
повелевал мною и распоряжался каждой частичкой моего тела. Но я сказала:
- Это мой дом. Я бросаю три шарика, и, прежде чем упадет третий, вы
должны покинуть мои покои.
Передо мной лежали три шарика, сделанные из неизвестного вещества.
Кто-то привез их, вернувшись из викингского похода, они называли это
вещество стеклом. Я любила эти шарики. Сквозь них можно было смотреть. Я
подняла первый. Родичи Гудреда разом загалдели, они не находили подходящих
слов и не знали, кто из них должен говорить от имени всех. Я бросила
первый шарик.
Встала и наступила на него ногой, вдавив в земляной пол, взяла второй
и, приказав слугам осветить гостей факелами, холодно переводила взгляд с
одного лица на другое, но решающего слова я еще не сказала.
Тогда заговорил один из них:
- Долг жены повелевает тебе последовать за своим супругом, если этого
требуют его родичи. И это будет тебе наказание за то, что ты лишила его
жизни.
Я бросила второй шарик. Спокойно пошла и стала по другую сторону
стола, они расступились передо мной: как могли они заставить меня
последовать в курган за Гудредом, если ни у кого из них не хватило
мужества преградить мне дорогу.
Я сказала:
- Я стою тут. Вы - там. Можете на руках отнести меня в курган, можете
отрубить мне голову, можете заставить меня уступить вашей похоти, а потом
всадить в меня нож, но я буду кричать. Не думайте, что я по доброй воле
лягу в курган. Надо мной нет никого. Я сама себе госпожа. Один не примет
вынужденную жертву. Когда-нибудь я, конечно, умру. Но не в этот раз. Я
буду кричать. И меня будет слышно от Усеберга до Борре. И все люди поймут,
что вы силой принуждаете меня последовать в курган за моим мужем. Хуже
того, какой-нибудь могильный житель станет преследовать вас во тьме, он
сядет на край вашей постели, когда вы ляжете спать, и скажет: вы поступили
несправедливо, заставив ее последовать за мужем в курган.
Я подняла третий шарик.
Один из мужчин замер с открытым ртом. Я плюнула ему в лицо. Потом
спокойно вернулась к своему почетному сиденью и сказала:
- Это третий шарик.
И бросила его.
Они покинули меня.
Через некоторое время они прислали ко мне раба.
- Родичи решили сжечь тебя в этом доме, - сказал он.
Случалось ли тебе когда-нибудь сидеть в запертом доме и знать, что
недруги собираются тебя сжечь? Мой грудной сын был со мной. Он спал.
Никого, кроме нас, в доме не было - мы находились как раз в этом покое,
где мы с тобой сейчас разговариваем. Я слышала, как они заколачивали окна
и двери, время шло.
Они сговорились заставить меня ждать. Поэтому я сидела и ждала,
ребенок спал. Мне очень хотелось потрогать сына, но я боялась разбудить
его - лучше ему так и умереть, не просыпаясь. Я решила: не умертвить ли
ребенка самой в последний миг, когда станет ясно, что ждать спасения
бесполезно? Когда жар сделается нестерпимым, полетят искры и запылают
бревна? Может, лучше мне самой задушить ребенка до того, как его задушит
дым? Представив себе это, я завыла от муки, вскочила с проклятиями,
затопала ногами, подбежала к двери и стала колотить в нее кулаками, потом
упала на пол и забилась в рыданиях. Но поднялась и заставила себя
опомниться. Они наверняка стоят, прижавшись ухом к дверям, и слушают.
Время может тянуться очень долго. Тебе известно, как бесконечно может
тянуться время? Ребенок проснулся. Ночная тьма сменилась предрассветными
сумерками, предрассветные сумерки - утром, утро - днем. Снаружи до меня
доносились всевозможные звуки: пели птицы, кукарекал петух, на выгоне
мычали коровы, но человеческих голосов или шагов я не слышала. Должно
быть, родичи Гудреда прогнали в лес всех женщин и рабов. И наслаждались
ожиданием - это было частью моего наказания; может, они надеялись, что я
подползу на коленях к двери и со слезами буду молить их: разрешить мне
лечь в курган вместе с моим супругом...
Но я молчала.
Время может тянуться очень долго.
Ребенок проснулся, грудь у меня распирало от молока, я покормила
ребенка, перепеленала его, и он снова уснул. Время может тянуться очень
долго. Я нашла те три шарика, которые бросила, смотрела через них и
радовалась, что они прозрачные. Мне было интересно, расплавится ли стекло
от сильного жара, суждено ли шарикам погибнуть вместе со мной. Я этого не
знала и не хотела, чтобы после моей смерти они кому-нибудь доставляли
радость, а потому решила проглотить один за другим, когда жар сделается
нестерпимым, - в моем животе никто не посмеет копаться, даже если я буду
мертва.
Может, они сейчас разводят огонь?
Я услышала, как за дверью возятся люди, шаги то приближались, то
удалялись. Стоял день. Время тянулось бесконечно.
Мне хотелось пить - воды у меня не было. Я не звала, но горло у меня
горело, и я знала, что скоро запылает и все остальное. Ребенок проснулся,
я покормила его. Ребенок уснул, и наступил вечер.
Время может тянуться очень долго.
Когда пришло утро, я подошла к двери и распахнула ее. Может, я спала?
Может, они выдернули гвозди, пока я спала, или только делали вид, будто
заколачивают дверь? Теперь я уже никогда этого не узнаю.
Я вышла из дому, потом вернулась и взяла на руки ребенка. Он спал. Я
обошла двор, там никого не было, я медленно ходила от дома к дому. Никого.
Неожиданно я встретила одного из людей моего мужа. Его не было в моих
покоях, когда родичи Гудреда хотели принудить меня последовать за ним в
курган. Теперь я уже не помню имени того человека. Я ударила его.
- Приведи людей и приготовь корабль! - приказала я.
Корабль качался на волнах фьорда, человек бросился исполнять мое
приказание. Ко мне подошел другой. Я ударила его. Они сразу подчинились
мне. Третьему я презрительно рассмеялась в лицо:
- Что, испугались? Кто вас заставил покориться? Мой сын, который пока
что способен лишь сосать грудь своей матери, или моя воля, оказавшаяся
сильней, чем ваша?
В то мгновение меня охватило чувство, похожее на радость, наверно, то
же самое испытывал и он, мой супруг, когда ходил за море и заставлял людей
покоряться ему. Парус был поднят. Мы вышли из фьорда.
Потом мне покорялись все люди, которых я встречала.
Мы уходили от Усеберга все дальше и дальше.
Но я знала, что еще вернусь сюда.
Взглянув на меня, королева сказала:
- Тот же корабль, который в тот день уносил меня прочь, теперь
понесет меня еще дальше.
- Знаешь, сколько я плавала? - сказала она. - Мало кто из женщин
бывал в тех местах, где побывала я. Дома, в Агдире, я не нашла радости:
людей, которых я знала и любила в юности, там уже не было. Но, главное,
туда могли нагрянуть могущественные родичи моего мужа. Сидеть, как в
плену, в собственной усадьбе и ждать, пока недруг окружит ее, было не по
мне. Я отправила сына на воспитание в Согн. И ушла в викингский поход,
только не в Ирландию, нет, я пошла на восток. Я была на Готланде. Я
опустошила Эйланд. Я ходила даже в Хольмград.
Я редко позволяла своим людям тешиться с женщинами, которых мы
уводили в плен. Их продавали в рабство. Домой я их не привозила, они
плакали на корабле, с ними была одна морока. Я предпочитала продать их на
ближайшем рынке: молодых - по своему назначению, более старых - для
работы. Мне не доставляло удовольствия бить рабов, которых мы брали в
