саковым? Наверняка с ним, ведь он красавец, почти такой же, как и Вик-
тор, как принц из ее детских мечтаний, коему она всю жизнь несла свою
нелепую девственность. Ах, как это было дико и глупо, хранить себя ради
бог знает кого, ведь Змей ее все одно женой не взял бы, а следовательно,
выскочить ей придется за бог знает кого. Бог Знает Кого, повторила еще
раз Мария. Может быть, окажется ее муж просто добропорядочным человеком,
но зачем, спрашивается, допропорядочному человеку ее девственность?
Девственность нужна негодяю.
Ох, как она разозлилась на отца Захария. Да нет, не за то даже, что
он мог о ней предположить, а просто ей стало обидно. Нет, конечно, она
понимала, что должно было быть нормальное материалистическое объяснение
происходящему, но, все-таки, девственность свою ставила выше материализ-
ма и совершенно не задумывалась о вытекающих из нее последствиях.
Как же она может все это проверить теперь? Прийти на работу, собрать
всех в кучку, как в былые партийные годы, и поставить на повестку дня
один свой частный вопрос: что сотворили с ней на той новоиерусалимской
вечеринке? Представляю эти рожи. Она теперь стала подробнее вспоминать
своих коллег и вдруг действительно обнаружила какие-то изменения по ее
адресу. И Марсаков, - она теперь вспомнила странные долгие взгляды и ка-
кие-то ухмылки и перешептывания за спиной. Да,да, определенно, что-то
было в этом роде. Правда, бывало и раньше, но раньше она относила все на
счет ее прошлых заслуг. Она знала, что некоторые посмеивались над ее
партийным прошлым, и особенно те из них, что сами часто лебезили и, как
теперь она поняла, в партию вступали, в отличие от нее самой, ради одной
лишь карьеры, и называли за глаза ее старой девой и верной вдовой прези-
дента. Последнее прозвище приклеилось к ней со школьной скамьи, когда
случились известные события в Чили.
Шла осень восьмого класса. Маша, прилежная ученица, забросила учебу и
заболела, но не телом, а существом. Ее изболевшаяся душа, то и дело по-
кидала девственное, нетронутое тело и уносилась за океан, в далекую Юж-
ную Америку. Там отчаянные, прекрасные люди, с большими грустными глаза-
ми, как их рисует Илья Глазунов, стояли насмерть в осажденном прези-
дентском дворце. Она ни на минуту не отрывалась от маленького шипящего
транзистора, приносившего все более и более плохие вести. Уже войска
вошли в Сантьяго, слабое, разрозненное сопротивление смято, центральный
стадион превращен в концлагерь, пиночетовские гориллы сломали пальцы ве-
ликому певцу и гитаристу, а теперь танки окружили Альенде. До последней
минуты она не верила, что народ не поднимется на защиту своего президен-
та, и даже когда "Радио Свобода" передала злобную фальшивку о его самоу-
бийстве, она не поверила и лишь зарыдала от бессилия. Ведь нельзя было
даже отключить этот ядовито-правдивый голос, потому что шла прямая
трансляция с места событий, а наши станции, как всегда, передавали вче-
рашние новости. Даже если бы это было правдой, а правдой это, конечно,
быть не могло, но пусть даже Он, действительно, самовольно ушел из жизни
- передавать такое, когда еще ничего не решилось, и народ вот-вот восс-
танет за свободу... да этого оправдать нельзя ничем! И преодолевая
брезгливость, как будто ее лапают грязными, потными руками, продолжала
слушать дальше.
Народ не восстал. Президент удержал его, не желая большой крови, и
сам погиб. Тогда она и решилась: достала перочинный ножик и разрезала
себе палец. А после, на общем комсомольском собрании школы, прочитала
кровью написаное заявление о вступлении в партию.
Партия - как это странно теперь звучит. На нее вдруг накатило истори-
ческое, даже философское настроение. Мы, человеки, слишком слабы, чтобы
быть по отдельности, мы любим общественный порыв, когда радость и печаль
разделяется поровну на всех, а, в сущности, все только сводится к одно-
му, к страху перед смертью. Ведь вместе - и смерть не страшна. Это Вер-
зяевы - индивидуалисты, им ни к чему товарищи, им самим хорошо, у них
голова на плечах, верхнее тело, а не верхняя часть туловища. А для нас,
сирых и обездоленных, только и остается какая-нибудь партия, лучше удач-
ная, - Маша улыбнулась своему трагическому чувству юмора.
* * *
- Нет, есть вещи, недоступные человеческой логике, - говорил Иосиф
Яковлевич, стараясь не смотреть на Марию, но то и дело упираясь взглядом
в ее живот. - Я, наверняка, смешон, я, в ваших глазах, - смешной старый
еврей - прошу вашей руки вместо того, чтобы развеять накатившие на вас
события. Вот мои письма, - он достал из потертого портфеля ворох бумаг,
- это письма больного ничтожного человека, они все неотправлены, я боял-
ся, я не мог решиться, уж очень все это выглядит со стороны смешным и
даже банальным. Профессор приударяет за своей аспиранткой, - он виновато
улыбнулся, - да ведь не профессор, а стыдно сказать, доцент философии,
да еще не просто, а марксистско-ленинской. Мария, я знаю, что я не могу
понравиться, такой, такой... - он совсем отвернулся в окно, и, кажется,
со слезами на глазах докончил, - я не могу быть без вас, Мария, будьте
моей женой, пожалуйста.
Маша, завернувшая вдруг в это утро с работы к научному руководителю,
совершенно обалдела от нежданных новостей.
- Так ведь я беременна, Иосиф Яковлевич.
- Вот и хорошо, - обрадовался кандидат философских наук, полагая,
будто Маша цепляется за второстепенные обстоятельства, - у нас будет
сын, я не много получаю, но у меня есть квартира, другая, отдельная,
правда, я ее сдаю, но можно все вернуть, у нас будет дом, и мы там будем
жить.
Маша молчала. Тогда Иосиф Яковлевич,с какой-то обреченной откровен-
ностью, продолжил свою речь:
- Жизнь - чертовски простая штука, человеку нужно тепло другого чело-
века, это все, этого достаточно, и не нужно ни денег, ни религий, ни фи-
лософий, ну, то есть вы, конечно, не думайте, будто я совсем ничего не
понимаю в житейских потребностях, я знаю, какие бывают трудности, если
чего нет, но я сейчас о другом, о важном. Человек живет идеей, т.е.
чем-то таким, чего нельзя отнять у него руками и присвоить, как вещь.
Просто без этого человек погибает, опускается на дно, спивается, погиба-
ет, - вдруг он остановился и, помолчав мгновение, скорее подытожил, чем
спросил: - Я вам совсем не нравлюсь?
Маша неопределенно качнула головой. Ей стало жалко этого пожилого че-
ловека, ведь никогда раньше она даже предположить не могла такого пово-
рота, а теперь, когда она сошла с ума, о чем тут говорить? Господи, да и
о чем они говорят? Что мне делать с этим? Она потрогала живот. Там опре-
деленно что-то происходило, что-то побулькивало, и иногда до того гром-
ко, что ей становилось неудобно перед научным руководителем. Зачем сей-
час она пришла к нему? Да просто ей не хотелось идти на работу, потому
что она все вспомнила, она теперь все вспомнила и знала - ничего той
подмосковной ночью не могло быть и, следовательно, следовательно, она
сошла с ума, или мир спятил. Ей нужен тот, кто писал эти проклятые пос-
лания.
- Так значит, вы мне писем не отсылали?
Конечно, нет, ни единой откровенной строчки, да и как бы он смог, он
любит меня и, кажется, настроен серьезно. Тот, кто любит, должен выби-
рать слова.
Это все нужно как-то обозначить, чем-то назвать, найти какую-то ду-
шевную аналогию. Нельзя попадать в неизвестное место без малейшего
представления о том, как оно устроено. Для этого есть, должны найтись,
подходящие слова, могущие, наконец, обозначить самую неимоверную комби-
нацию. Итак, у нее будет иначе. Ее окружают добрые, сердечные люди, и
отец Захарий, трезвый набожный бесплодный материалист, и ангел-товарищ
Виктор, и, наконец, любящий ее научный руководитель. Они все порядочные
люди и к тому же - мужчины.
- Я вам делаю официальное предложение. Не отвечайте сейчас... потом,
позже, как-нибудь дайте мне знать...- Сквозь душевную сумятицу снова
пробился голос Иосифа Яковлевича. - Вы молчите? Вы думаете, я сошел с
ума? Да нет же, я все понимаю, я даже знаю, кто отец вашего ребенка.
Маша громко расхохоталась. Потом заплакала, но Иосиф Яковлевич уже
этого не видел, он окаменел от внезапной, как ему показалось, слишком
жестокой реакции.
* * *
Прошло еще две недели. Послания прекратились. Как будто их не было
вовсе, но все остальное не проходило, и нужно было что-то решать, потому
что дальше тянуть уже опасно. Это стало ясно совершенно случайно, кто-то
из женщин на работе завел речь об абортах и, кажется, даже без причины,
а просто по поводу какой-то телевизионной передачи, и Маша вдруг узнала,
что неотвратимо надвигается момент, после которого всякое хирургическое
вмешательство будет не только бесполезным, но более будет походить на
убийство. Она даже несколько раз заговаривала на родственную тему с ма-
мой. То есть, она даже прямо спросила, как, мол, та отнесется к появле-
нию ребенка в их женском монастыре. Та совершенно спокойно отнеслась к
этой идее и только поинтересовалась, а какое будет у ребенка отчество.
И здесь ей стало очень грустно и одиноко. Нет, она не заплакала, не
сразу. Она пошла в свой уголок и только там зарыдала. Долгое, беспрос-
ветное одиночество вдруг накатило на нее с невиданной ранее тяжестью.
Быть может, именно теперь, в эту минуту, она действительно осознала, что
потеряла навсегда единственного любимого ею человека. Нет, бывали и
раньше моменты отчаянной холодной пустоты, но так явно, так остро, почти
физиологически она никогда не ощущала бессмысленности своей, никому не
нужной жизни. Ведь раньше всегда была хоть какая-то надежда, было, порой
невыносимое, больное ожидание звонка. Конечно, были и другие мечты и
картины из воображенного далекого будущего, где у нее есть свой узкий
семейный круг, где есть Он, и пусть она почти не верила в это, но
все-таки была хоть какая-то слабая женская мечта. Будь проклята эта ее
дурацкая идея, из-за которой она так долго тянула с ребенком.
Что же ей теперь делать? Что делать с этим чужим, возникшим неизвест-
но откуда в ее теле существом? Ведь она хотела не просто какого-то ре-
бенка, она хотела их общего со Змеем дитя. Ну, пусть она была бы вечно
одна, но у нее был бы сын или дочь, с его глазами, с его руками, с его
отчеством. Куда же теперь ей податься? Она судорожно перебирала весь
свой круг, не зная, на чем остановиться. Что же она должна думать, во
что поверить? В то, что действительно Господь Бог решил на ней остано-
виться и она теперь всего лишь средство? Она вдруг перестала плакать и
шепотом стала звать в пустоту:
- Если ты есть, если ты не сон, дай мне знак, подскажи, чем-нибудь,
явись... - Она замолчала, подождала немного, как бы давая время для со-
вершения чуда, но ничего не происходило. Тогда она повторила просьбу,
упав на колени. Тишина. Ничто не шелохнулось в неподвижном объеме. Все
застыло, омертвело, и даже старая выкрашенная бронзовой краской люстра,
казалось, замерла в ожидании явления. Ничего, ни весточки, ни намека -
только с кухни донеслось позвякивание посуды.
- А, так ты молчишь, ты думаешь, достаточно сделал, чтобы я поверила,
будто так все и есть? Ну так нет же, - она встала с колен, - если ты не
дашь мне знать тут же, сейчас, в сию секунду, то я сделаю то, что придет
первым в мою глупую голову. Слышишь, а придет в мою голову, скорее все-
го, то, что нужно мне избавиться от ребенка.
Скрипнула дверь и в щелке показалось испуганное лицо матери:
- Маша, ты с кем здесь разговариваешь?
- Сейчас же закрой дверь, - закричала Маша.
Мать отшатнулась и как-то растерянно пробормотала:
- Я же ничего, я просто... вот тебе письмо.
* * *
Едва сигарета начала обжигать пальцы, как Виктор закурил новую. Слег-
