чер одиноких женщин, подумал я и шагнул навстречу определенности.
Она, кажется, ничуть не удивилась, когда я уселся рядом и сказал в
пространство:
- Странный театр.
- Почему?
Не понравилось мне это "почему". Было в нем что-то неприятное, знае-
те, такое слишком удобное, мол, я ротик открываю и на крючок-то клюю -
тяните, товарищ хороший, на себя. А я как обезумевший, тут же подсекаю:
- Да вы в программку посмотрите!
- Нет у меня программки, - как-то грустно сообщила моя рыбка, - не
досталось.
Я протянул свою и впился в нежные смуглые тени вокруг глаз. Она раз-
вернула программку, и клянусь, она туда даже не посмотрела, она просто
хлопнула ресницами.
- Здесь нет программки.
- Я и сам вижу, что нет, - я начал выходить из себя.
Она теперь посмотрела на меня, как смотрят взрослые на маленьких де-
тишек с ихними глупыми вопросами.
- Вам дали обложку, а меню выпало.
- Какое меню?
- Ну, как в ресторане - снаружи обложка, а внутри - меню, сменное. -
Она улыбнулась.
Тут я даже забыл про свои бутерброды.
- Дайте-ка мне ваш билет.
Она ничуть не смутилась.
- Мой билет у Бледногубого, что покупает для вас бутеброды.
Я чуть было не спросил, откуда она знает про бледные губы, но вовремя
спохватился.
- Театр - такое странное место, - она зачем-то перешла на шепот...
Потом по спине у меня, как от холода, поползли насекомые. Тень упала
на ее лоб, и она подняла глаза поверх моей головы. За спиной кто-то тя-
жело дышал. Я повернулся. Бледногубый, застигнутый врасплох, виновато
вертел пустыми руками.
- Не повезло, - трагически произнес он и вздрогнул от второго звонка.
- Вот ваши деньги.
Бледногубый протянул мне купюру. Какие деньги, я помню точно - он ни-
чего из моих рук не брал. Зачем он мне протягивает деньги, если я их не
давал? Пока я сомневался, он сунул их в мой нагрудный карман и пошутил:
- В буфете пусто - на сцене густо. Пойдем Клара, скоро третий звонок.
Клара Бледногубого послушно встала и, задев меня лисьей лапой, после-
довала за спутником. Настроение мое покатилось по нисходящей. Мне опять
захотелось уйти отсюда, но я вспомнил старуху на входе и передумал: не-
заметно не выйдешь. Я снова, с омерзением, прошептал : Клара Бледногубо-
го. Какое отвратительно-красивое сочетание. Нет подлее ума извращенного
литературной идеей. Нельзя уйти должником отсюда. Я встал и направился в
зал.
Перед входом я уперся взглядом в служительницу и узнал в ней старуху.
Естественно, теперь она здесь и дверь входную закрыла, и выйти мне все
равно не удасться. А может, попробовать?
- Не сомневайся, заходи, - старуха полезла куда- то за портьеру, и
прозвенел третий звонок. - Давай руку, проведу, свет уже потемнел.
Ох, не люблю я этого модернизма, думал я, держась за холодную ладонь
старухи, как это она сказала - свет потемнел, куда там потемнел, просто
напрочь черной сажей покрылся. Я ничего не видел, только тусклое зарево
впереди - видно старуха шарила по рядам бледной лампочкой на севшей ба-
тарейке. Что было вокруг - не понять. Или огромный полупустой зал, или
небольшое нафаршированное зрителями помещение, а может быть, и своды уз-
кого туннеля? Меня снова дернули куда-то вперед, и послышалось шипение:
- Ну, где ты там? Помер, что ли, с голодухи?
Вокруг зашушукали. Следовательно - зал. Я осторожно ступал, как по
трясине. Нет ничего опаснее в темноте, чем ступенька. Обычная, децимет-
ровая, легкая при свете, в темноте она превращается в пропасть. Я знал
отлично, как зависает в пустоте ступня, и каждый миллиметр превращается
в томительное, изнуряющее душу расстояние. Как в той детской игре: ста-
новишься на доску, закрываешь глаза, тебя поднимают и заставляют спрыг-
нуть. Вот так же у меня заныли коленки, когда старуха остановилась и,
подвинув меня чуть в сторону, приказала:
- Садись.
В последний момент я схватился за подлокотники и смягчил падение на
без того мягкое кресло. Шшур - оно выпустило воздух, и мой локоть ощутил
локоть соседа. Можно было, наконец, расслабиться и ждать, когда глаза
привыкнут к темноте, и проявятся контуры первого действия. Но, черт его
дери, мир раскололся надвое: мир звуков не вызывал подозрений, - покаш-
ливание, скрипы, шуршание одежд, а вот зрительные эффекты напрочь от-
сутствовали - после того, как погас старушечий фонарь, наступил абсолют-
ный мрак. Теперь мне пришла в голову дурацкая идея, что посажен я вовсе
не в зале, а - прямо на сцене, и как только зажжется свет первого акта,
тут же и выяснится, в какое глупое положение я попал. Словно обоятельный
буржуа из фильма Пазолини. А что, почему бы и нет? Вдруг это - театр од-
ного актера, а не зрителя? Черт их знает, эти современные театры могут
выкинуть и не такое. Да, взять бедного человека и выставить на сцену. А
потом, при свете, всем рассмеяться, каково? Но почему меня? Чем отличен
я от остальных? То есть, для себя-то я знаю, чем, но я не так глуп, что
бы не представить впечатление окружающих от моего невзрачного существо-
вания. Да, я - трижды средний человек, по крайней мере, с виду. Конечно,
изнутри наоборот, но то есть тело, недоступное поверхностному взгляду.
Нет, не может быть, она ведь обещала - без современных вывертов, с
длинными разговорами. Хочу разговоров. Да, я чертовски хочу побывать в
компании откровенных людей, конечно незаметно, зрительски, из зала,
пусть не стесняются. Пора начинать.
* * *
Когда в зале наступила полная тишина, и, казалось, пропало напрочь
уже все из нашего пространства, откуда-то с галерки ударил тонкий луч
прожектора, и на сцене возник Бледногубый.
- Дамы и господа, товарищи, друзья, мы начинаем новую пьесу с ма-
ленького предисловия. Играть человека непросто, а жить его жизнью - и
подавно. Искусство театра, наша великая школа учат быть натуральными, но
можно ли быть естественными наполовину? Вы понимаете, о чем я тревожусь?
Но все-таки премьера премьере рознь, и нужно повторить опять: давайте не
будем притворяться, в конце концов, - надоело.
Бледногубый затрепетал, словно полотнище на ветру или, лучше сказать,
как голографическое изображение в лазерных лучах.
- Да и чего уговаривать, ведь это - наша жизнь, а кроме нее, что еще
может быть? Итак... Занавес!
Под занавесом оказалась обычное человеческое жилище, обставленное
бедным мебельным гарнитуром начала шестедесятых. Притушенное, будто ве-
чернее, освещение. В углу едва виднеется кровать, на которой лежмт
мальчик. Больше никого, только далекие голоса, доносившиеся откуда-то из
глубин театра - как будто есть и другие комнаты, и в них течет обычная
домашняя жизнь. Мальчик лежит неподвижно. Минута за минутой проходит, но
ничего не меняется и, стихшие вначале шуршание и покашливание в зале
стали потихоньку оживать, грозя слиться с теми искусственными звуками. Я
даже перестал дышать, желая, чтобы наконец, действие двинулось, иначе
затянувшееся начало смажет его натуральность. Видители, я всегда сопере-
живаю театральному действию, особенно в начале спектакля, когда еще
трудно втянуться и поверить, стараюсь сделать это нарочно и все боюсь,
как бы остальные зрители не расслабились. Я всегда в такие минуты на
стороне актеров. Тем более, когда так, в тишине все начинается, и осо-
бенно в этом случае. Ведь меня сразу, от одной только обстановки, охва-
тило какое-то волнующее состояние, еще едва осознанное, но такое многоо-
бещающее. Мне понравилось оформление сцены, оно было в меру реалистичес-
ким (например сервант был настоящим, а окно справа - нарисованным), и
все было каким-то очень домашним, даже не в смысле уюта и тепла, а в
смысле, что вот этот неподвижний мальчик в белоснежной постели и эти ве-
щи, и голоса вполне могли бы сожительствовать на самом деле. И еще было
что-то.
Наконец, мальчик заворочался, сухо хрипнул и, будто во сне, позвал:
- Мама! Мама!
Тут стало ясно, что он не такой уж совсем, мальчик, а вполне подрос-
ток, и играет его женщина. Из-темноты донесся мужской голос:
- Посмотри, кажется Серенький проснулся!
Потом откуда-то справа появились Клара и Бледногубый, явно родители,
и последовал приглушенный для мальчика диалог, из коего выяснилось, что
мальчик болен уже почти неделю, а последние дни температура так скакну-
ла, что он даже бредит, да и не просто, вообще, а довольно странной,
многозначительной, судя по интонации Клары, идеей. Да что там интонация,
сами ее слова, конечно, предназначавшиеся для зрителей, а не для мальчи-
ка, говорили о многом:
- Я ему медвежонка с красным ухом, а он не верит в меня a priori.
Меня это просто обожгло, и даже не тем, что я вообщее не люблю, когда
актеры как бы между-прочим шушукаются с залом, приглашая зрителя в со-
общники, какбудто я обязан именно вместе с ними лгать и притворяться, а
более всего вот этим медвежьим ухом (я теперь заметил большого плюшевого
медведя, с приделанным самодельным ухом из какой-то красной материи, ле-
жавшего на полу, возле кровати больного). Я, помнится, в тот самый мо-
мент впервые почувствовал понастоящему неладное, но еще не совсем, и от-
того даже начал списывать свою необычную реакцию, свое тревожное состоя-
ние, на иногда посещающее нас странное, пъянящее чувство - как будто все
это уже когда-то было именно со мной. Бывает так с людьми: вдруг, вне-
запно, накатывает необычное состояние, будто с вами это уже происходило,
и даже более того, вы уже как бы знаете наперед, что произойдет, т.е.
можете даже это предвидеть. И вы, в оцепенении, и не имея возможности
ничего изменить, как бы со стороны, наблюдаете за развитием сюжета.
Но тут было нечто другое. Ведь если бы было именно просто обычное
чувство однажды прожитого, то я должен был бы сказать, что когда-то дав-
но уже сидел в таком вот зале, на этом самом месте, на этом самом спек-
такле, т.е. еще раньше, в незапамятные времена, я уже был таким же вот
зрителем. Но фокус-то был в том, и я очень скоро в этом убедился, что
теперь со мной происходило нечто другое: раньше было не то, что я уже
был зрителем, а был именно тем самым больным ребенком, потому что и сло-
ва, и, главное, этот проклятый медведь с красным ухом, это все как раз
самое что нинаесть мое, личное! Я даже вспомнил, откуда это красное ухо
- из моего пионерского галстука, разорванного в ребячьей потасовке и на-
битого ватином из моегоже старого зимнего в елочку пальтишка. Я еще в
этом тогда себе не признался, а только загадал, что вот сейчас эта Клара
подойдет ко мне, т.е. к мальчику-подростку, поднимет с пола игрушку и
скажет: "Смотри медвежонок хуже тебя болел, а мы его вылечили, так неу-
жели ты не поправишься?". А мальчик ей ответит: "Медведь, он же не жи-
вой, и ты не настоящая, ты играешь со мной".
Именно это и произощло. Клара сделала все, как по написаному, и мне
стало страшновато. Да нет, чепуха, совпадение, не может быть все так,
вон и обстановка совем другая, и шкаф бельевой совсем не похож, у нашего
дверка никогда не закрывалась, а если ее закрыть, так она, через некото-
рое время со скрипом открыалась, и окно нарисовано неправильно, наше бы-
ло выше и шире, и с двумя ставнями. И мама моя вовсе не похожа на Клару
и никогда латыни не употребляла, а уж отец и Бледногубый - просто разные
люди. Да и мальчик не тот. Теперь я узнал мою билетершу-актрису, и поче-
му-то вспомнил ее упругое теплое бедро под натуральной кожей.
Когда билетерша произнесла угаданные мною слова, сосед справа озабо-
ченно засуетился, потом попросил у меня бинокль и принялся с интересом
разглядывать сцену. Вот это меня рассмешило. Ведь для постороннего чело-
века ничего особенного не происходило на сцене, да и актеры были неиз-
вестные. Чего там рассматривать постороннему человеку? Ну да, мальчик
болен, ну и что - дети часто болеют разными страхами, а тут, как гово-
