похороны.
Мужья ближайших подруг начали заигрывать с миссис Дейникой.
Восхищенная таким оборотом дел, она выкрасила волосы. Фантастическая
гора денег непрерывно росла, и миссис Дейнике приходилось напоминать
самой себе, что все эти сотни тысяч долларов не стоят и гроша, ибо
ее бедный муж не может разделить с ней радости от этого
гигантского богатства. Ее поражало, что такое множество учреждений
горело желанием похоронить ее мужа.
Между тем на Пьяносе доктор Дейника переживал ужасные времена.
Стараясь окончательно не пасть духом, обуреваемый мрачными
предчувствиями, он ломал себе голову. почему жена не ответила на его
письмо.
Эскадрилья подвергла доктора остракизму. Люди всячески
оскверняли память покойного, ибо он дал повод полковнику Кэткарту
увеличить норму боевых вылетов. Документы, свидетельствовавшие о факте
его смерти, размножались, как насекомые: один документ подтверждался
другим, не оставляя места никаким сомнениям. Доктору перестали
выплачивать жалованье и сняли его с довольствия. Теперь он
существовал только за счет благотворительности сержанта Таусера да
Милоу, хотя оба они знали, что он погиб.
Полковник Кэткарт отказывался принимать доктора, а подполковник
Корн сообщил майору Дэнби, что, если доктор Дейника посмеет
появиться в штабе полка, он кремирует его на месте. Майор Дэнби
сделал вывод, что штаб полка зол на всех военных врачей из-за доктора
Стаббса -- лохматого, брудастого, неряшливого человека, -- врача
из эскадрильи Данбэра.Стаббс сознательно,с явным вызовом заварил кашу,
под разными предлогами освобождая от полетов тех, кто выполнил
шестьдесят боевых заданий. Штаб полка с негодованием отверг решения
Стаббса и приказал вернуть к исполнению боевых обязанностей
обескураженных пилотов, бомбардиров, штурманов и стрелков. Боевой
дух эскадрильи катастрофически падал, а Данбэр оказался под
подозрением у начальства. В штабе полка были рады гибели доктора
Дейники и не собирались просить ему замену.
При такой обстановке даже капеллан не мог вернуть доктора Дейнику
в категорию живых. Вначале доктор был встревожен, но постепенно сдался
и все больше и больше становился похож на больного грызуна. Мешочки
под его глазами почернели и обвисли. Неприкаянный, словно при-
видение, слонялся он по лагерю. Даже капитан Флюм отпрянул от него,
когда доктор, разыскав его в лесу,попросил о помощи. Жестокие Гэс и
Уэс прогнали его из санчасти,даже не измерив ему температуры.И тогда,
только тогда доктор Дейника наконец понял, что он -- всамделишный
мертвец и что, если он хочет спасти свою шкуру, нужно что-то срочно
предпринять.
Кроме, как к жене, обращаться ему было не к кому. Он нацарапал ей
пылкое послание, заклиная супругу обратить внимание военного
министерства на его судьбу. Он умолял ее немедленно списаться с
командиром полка полковником Кэткартом, чтобы получить от него
заверение в том, что, вопреки ложным слухам, ее муж, доктор Дейника,
жив и это именно он обращается к ней, а не труп и не самозванец.
Миссис Дейника была потрясена, получив такое послание. Ее терзали
угрызения совести, и она была почти готова поверить, что муж жив, но в
тот же день пришло еще одно письмо - от самого полковника Кэткарта,
командира полка, в котором служил ее супруг. Письмо начиналось
следующими словами:
"Дорогая миссис, мистер, мисс или мистер и миссис Дейники! Нет
слов, чтобы выразить мое глубокое личное горе в связи с тем, что ваш
муж, сын, отец или брат убит, ранен или пропал без вести".
Миссис Дейника подхватила своих детей и переехала в город Лансинг
(штат Мичиган), даже не оставив своего нового адреса.
32. Йо-Йо и его соседи.
Йоссариану было тепло, хотя наступили холода и низкие, похожие
на китов тучи бесконечной чередой потянулись по тусклому
грифельно-серому небу. Вот так же два месяца наэад, в день вторжения в
Южную Францию, тянулись, гудя, темные железные стаи бомбардировщиков
дальнего действия Б-17 и Б-24, поднявшиеся с авиабаз в Италии.
Погожие деньки миновали. Легких заданий больше не перепадало.
Хлестал колючий дождь, стлался густой промозглый туман, пилоты
летали примерно раз в неделю, когда небо прояснялось. По ночам завывал
ветер. Сучковатые, низкорослые деревья скрипели и стонали, и каждое
утро, еще в полусне слыша эти звуки, Йоссариан неизбежно возвращался
мыслью к костлявым ногам Малыша Сэмпсона. А еще Йоссариана
неотвязно преследовало воспоминание о том, как в хвостовом отсеке
самолета жалобно скулил коченеющий Сноуден. По ночам, пытаясь уснуть,
Йоссариан мысленно разворачивал свиток с именами всех известных
ему мужчин,женщин и детей, ушедших из жизни. Он пытался припомнить
всех солдат и воскресить в памяти стариков из своего детства
-- теток, дядей,соседей, родителей, бабушек и дедушек, своих
собственных и чужих, и даже этих жалких, суетливых торговцев, которые
на рассвете открывали свои пыльные лавчонки и как идиоты крутились до
полуночи за прилавком.
Все они тоже умерли. Казалось, число покойников все увеличивается, а
немцы воюют и воюют. Теперь он остро, как никогда, почувствовал, что
смерть необратима: из смерти нет пути назад, в жизнь, и ему стало
казаться, что он вот-вот тронется умом.
Хотя наступили холода, Йоссариану было тепло благодаря чудесной
печке Орра; он мог бы и дальше блаженствовать в своей теплой
палатке, если бы его не мучили мысли об Орре и если бы не шайка
жизнерадостных новых соседей, которые однажды с гиканьем ворвались к
нему в палатку. Эти парни прибыли в составе двух экипажей,
истребованных полковником Кэткартом и присланных в эскадрилью менее
чем через сорок восемь часов взамен Малыша Сэмпсона и Макуотта. Когда,
вернувшись с задания, Йоссариан обнаружил их у себя в палатке, он
недовольно вздохнул, громко я протяжно.
Их было четверо, и они резвились вовсю, помогая друг другу
устанавливать койки. Они топали, как лошади. Едва взглянув на них,
Йоссариан понял, что жить с ними будет невозможно. Они были шустрые,
озорные, буйно-жизнерадостные. Сдружились они еще в Штатах. Вынести
общество этих шумливых, простодушных, безмозглых мальчишек двадцати
одного года от роду представлялось немыслимым. До армии они учились в
колледже, были помолвлены с хорошенькими чистыми девочками, фотографии
которых они уже успели расставить на цементном камине, сооруженном
Орром. Они катались на моторных лодках и играли в теннис. Они ездили
верхом на лошадях. У них было полно общих знакомых, и они ходили
в школу с кузинами друг друга. Они регулярно слушали репортажи о
чемпионате по бейсболу, и их страшно волновали результаты футбольных
матчей. Их боевой дух был высок -- чего же еще ждать от тупиц? Они
радовались тому, что война затянулась и,следовательно, они успеют
понюхать пороху. Они еще не успели распаковать свои чемоданы, как
Йоссариан уже выставил их за порог.
-- О совместном проживании с ними в одной палатке не может быть и
речи, -- с металлом в голосе объяснил Йоссариан сержанту Таусеру.
С печальным выражением на своем желтоватом лошадином лице
сержант Таусер объявил Йоссариану, что тот обязан впустить вновь
прибывших офицеров, поскольку сержант Таусер не имеет права взять с
полкового склада шестиместную палатку, в то время как Йоссариан прожи-
вает в своей в одиночестве.
-- В каком же это я одиночестве! -- насупившись, сказал Йоссариан. --
Со мной еще покойник, по фамилии Мадд.
-- Прошу вас, сэр, -- устало вздохнув, взмолился сержант Таусер и
покосился на четверку вновь прибывших офицеров, которые молча, ничего
не понимая, слушали, стоя у входа. -- Мадд убит во время налета на
Орвьетто, и вам об этом хорошо известно. Он летел в соседнем с вами
самолете.
-- Тогда почему же вы не забираете его вещи?
-- А потому, что формально он к нам не поступал, и прошу вас,
капитан, не будем начинать все сначала. Можете, если хотите,
переселиться к лейтенанту Нейтли. Я пришлю писарей из штаба помочь вам
перенести вещи.
Но оставить палатку Орра -- значило оставить самого Орра на милость
четырех жизнерадостных идиотиков, которые, едва переступив порог,
попрали бы и оскорбили память Орра. Было бы несправедливо подарить
горластым, зеленым юнцам самую комфортабельную палатку на всем
острове, после того как в нее было вложено столько труда. Но таков
порядок, объяснил сержант Таусер, и Йоссариану оставалось лишь с
сердито-виноватым видом наблюдать, как новенькие занимают его владения
и устраиваются в них как дома, да острить по их адресу.
Более назойливых и обременительных людей Йоссариан в жизни своей
не встречал. У них всегда было прекрасное настроение. Они смеялись по
всякому поводу. Они шутливо называли его Йо-Йо и, возвращаясь поздно
ночью под хмельком, старались его не потревожить, но неуклюже
наталкивались друг на друга, шумели, хихикали и в конце концов будили
его, а когда он, чертыхаясь, садился на койке и жаловался, что ему не
дают спать, они перекрывали его жалобы ослиными криками и веселым
дружелюбным гомоном. В такие минуты ему хотелось устроить им
Варфоломеевскую ночь. Эти люди напоминали Йоссариану шкодливых
племянников Дональда Дака (Дональд Дак -- утенок, персонаж многих
мультипликационных фильмов Уолта Диснея -- Ред.). Они побаивались
Йоссариана и непрерывно досаждали ему своим простодушием и
раздражающе-настойчивыми попытками оказать разные мелкие услуги. Они
были отважными, наивными, непосредственными, самонадеянными,
почтительными и шумливыми. Они были тупоголовы и потому всем
довольны. Они восторгались полковником Кэткартом, а подполковника
Корна считали остряком. Они боялись Йоссариана, но ни капельки не
боялись нормы в семьдесят боевых вылетов, установленной полковником
Кэткартом. Эта четверка гладковыбритых мальчишек веселилась без
устали и доводила Йоссариана до исступления. Он никак не мог втемяшить
в их глупые головы, что в свои двадцать восемь лет он уже старик с
укоренившимися странностями, что он принадлежит к другому поколению,
к другой эпохе, к другому миру, что их веселье не стоит выеденного
яйца и претит ему и что сами они тоже претят ему Ему никак не
удавалось заставить их заткнуться и умерить свои восторги.
Их дружки из других эскадрилий начали бесцеремонно захаживать в
палатку, превратив ее в притон. Йоссариану некуда было деться. Хуже
всего, что он не мог приводить к себе сестру Даккит. А теперь, когда
стояла гнусная погода, вести ее было больше некуда. Это было подлинным
бедствием, которого он не мог предусмотреть заранее. Ему хотелось
взять каждого из них за шиворот и перекидать всех по очереди, как
котят, в мокрый, колючий. бурьян, растущий между его личным писсуаром
-- ржавой кастрюлей с дыркой на дне -- и общей уборной, сколоченной из
сучковатых сосновых досок и походившей на купальную кабинку.
Но, вместо того чтобы как-то расправиться с ними, Йоссариан темным
вечером под моросящим дождем потащился в галошах и черном дождевике
уговаривать Вождя Белый Овес переселиться к нему, чтобы Вождь своей
чудовищной руганью и свинскими привычками заставил убраться
куда-нибудь подальше этих благовоспитанных мерзких чистюль. Но Вождь
Белый Овес простудился и собирался в госпиталь, чтобы умереть там от
воспаления легких. Инстинкт подсказывал Вождю, что его час пробил.
Грудь болела, кашель беспрестанно сотрясал его. Спиртное больше не
грело. Самым тяжким проклятьем для него было то, что капитан Флюм
вернулся в их трейлер. Это уж, несомненно, было дурным
