-- Ну... -- жена лейтенанта Шейскопфа запнулась на секунду, подумала
и не совсем уверенно проговорила: -- За меня.
-- Еще чего! -- усмехнулся Йоссариан. Она удивленно изогнула брови.
-- А разве ты не благодарен богу за то, что встретил меня? --
спросила она и обиженно надулась. Гордость ее была уязвлена.
-- Ну конечно, я благодарен, милая.
-- А еще будь благодарен за то, что ты здоров.
-- Но ведь здоровым всю жизнь не будешь. Вот что огорчает.
-- Радуйся тому, что ты просто жив.
-- Но я могу в любой момент умереть. И это бесит.
-- И вообще все могло быть гораздо хуже! -- закричала она.
-- Но все могло быть, черт возьми, и неизмеримо лучше! -- запальчиво
ответил он. -- И не уверяй меня, будто пути господни неисповедимы, --
продолжал Йоссариан уже более спокойно. -- Ничего неисповедимого тут
нет. Бог вообще ничего не делает. Он забавляется. А скорее всего, он
попросту о нас забыл. Ваш бог, о котором вы все твердите с утра до
ночи, -- это темная деревенщина, недотепа, неуклюжий, безрукий,
бестолковый, капризный, неповоротливый простофиля!.. Сколько, черт
побери, почтения к тому, кто счел необходимым включить харкотину и
гниющие зубы в свою "божественную" систему мироздания. Ну вот скажи на
милость, зачем взбрело ему на ум, на его извращенный, злобный, мерзкий
ум, заставлять немощных стариков испражняться под себя? И вообще,
зачем, скажи на милость, он создал боль?
-- Боль? -- подхватила жена лейтенанта Шейскопфа. -- Боль -- это
сигнал. Боль предупреждает нас об опасностях, грозящих нашему телу.
-- А кто придумал опасности? -- спросил Йоссариан и злорадно
рассмеялся. -- О, действительно, как это милостиво с его стороны
награждать нас болью! А почему бы ему вместо этого не использовать
дверной звонок, чтобы уведомлять нас об опасностях, а? Или не звонок,
а какие нибудь ангельские голоса? Или систему голубых или красных
неоновых лампочек, вмонтированных в наши лбы? Любой мало-мальски
стоящий слесарь мог бы это сделать. А почему он не смог?
-- Это было бы довольно грустное зрелище -- люди разгуливают с
красными неоновыми лампочками во лбу!
-- А что, по-твоему, это не грустное зрелище, когда люди корчатся в
агонии и обалдевают от морфия? О, бесподобный и бессмертный бракодел!
Когда взвешиваешь его возможности и его власть, а потом посмотришь на
ту бессмысленную и гнусную карусель, которая у него получилась,
становишься в тупик при виде его явной беспомощности. Видно, ему
сроду не приходилось расписываться в платежной ведомости. Ни один
уважающий себя бизнесмен не взял бы этого халтурщика даже мальчиком на
побегушках. Жена лейтенанта Шейскопфа боялась поверить своим ушам. Она
побледнела и впилась в Йоссариана тревожным взглядом.
-- Милый, не надо говорить о нем в таком тоне, -- сказала она
шепотом. -- Он может покарать тебя.
-- А разве он и так мало меня наказывает? -- горько усмехнулся
Йоссариан. -- Ну нет, это ему даром не пройдет. Нет, нет, мы
обязательно проучим его за все несчастья, которые он обрушивает на
наши головы. Когда-нибудь я предъявлю ему счет. И я знаю когда -- в
день Страшного суда. Да, в тот день я окажусь совсем близко около
него. И тогда стоит мне протянуть руку -- и я схвачу этого деревенского
придурка за шиворот и...
-- Перестань! Перестань! -- завизжала жена лейтенанта Шейскопфа и
принялась колотить его по голове.
Йоссариан прикрылся рукой, а она лупила его в припадке бабьей
ярости, пока он решительно не схватил ее за запястья.
-- Какого черта ты так разволновалась? -- спросил он недоуменно и,
как бы извиняясь, добавил: -- Я думал, ты не веришь в бога.
-- Да, не верю, -- всхлипнула она и разразилась бурным потоком слез.
-- Но бог, в которого я не верю, -- он хороший, справедливый,
милостивый. Он не такой низкий и глупый, как ты о нем говорил.
Йоссариан рассмеялся и выпустил ее руки.
- Давай не будем навязывать друг другу своих религиозных
взглядов, -- любезно предложил он. -- Ты не верь в своего бога, я не
буду верить в своего. По рукам?..
Это был самый бестолковый День благодарения в его жизни. Йоссариан
с удовольствием вспоминал прошлогодний безмятежный двухнедельный
карантин в госпитале. Правда, идиллия потом была нарушена: срок
карантина истек, и ему снова напомнили, что он должен убираться вон и
отправляться на войну. Услышав эту скверную новость, Йоссариан сел в
постели и заорал:
-- У меня все в глазах двоится!
В палате началось вавилонское столпотворение. Отовсюду сбежались
специалисты и окружили его плотным кольцом. Носы самой разнообразной
конфигурации склонились над ним так низко, что каждый квадратный дюйм
его тела ощущал прохладные ветерки, вырывавшиеся из ноздрей господ
специалистов. Врачи пускали ему в уши и глаза тоненькие лучики света,
атаковали его колени и подошвы резиновыми молоточками и вибрирующими
иглами, брали кровь из его вен и высоко поднимали первые попавшиеся
под руку предметы, чтобы проверить его периферийное зрение.
Бригаду врачей возглавлял солидный, дотошный джентльмен, который
поднял палец перед носом Йоссариана и требовательно спросил:
- Сколько пальцев вы видите?
-- Два! -- сказал Йоссариан.
-- А сколько пальцев вы видите сейчас? -- спросил врач, подняв два
пальца.
-- Два, -- сказал Йоссариан.
-- А сейчас? -- спорсил доктор и не показал ничего.
-- Два, -- сказал Йоссариан. Лицо врача расплылось в улыбке.
-- Клянусь святым Иовом, он прав! -- ликуя, объявил врач, -- У него
действительно все в глазах двоится.
Йоссариана отвезли на каталке в изолятор, где лежал солдат, у
которого двоилось в глазах, а в палате объявили еще один карантин на
две недели.
-- У меня все в глазах двоится! - заорал, солдат, у которого все в
глазах двоилось, когда вкатили Йоссариана.
-- У меня все в глазах двоится! -- заорал изо всех сил Йоссариан,
подмигивая солдату.
-- Стены! Стены! -- заорал солдат. -- Отодвиньте стены!
-- Стены! Стены! -- заорал Йоссариан. -- Отодвиньте стены!
Один из врачей сделал вид, будто отодвигает стены.
-- Вот так достаточно?
Солдат, у которого двоилось в глазах, слабо кивнул головой и
рухнул на подушки. Йоссариан тоже слабо кивнул головой, не сводя
восхищенного взора с талантливого соседа. Солдат работал по классу
мастеров. У такого таланта стоило поучиться -- равняться на мастеров
всегда, полезно. Однако ночью талантливый сосед скончался. Йоссариан
понял, что, подражая ему, пожалуй, можно зайти слишком далеко.
-- Я все вижу раз! -- поспешно закричал он. Новая группа
специалистов, вооруженных медицинскими инструментами, собралась у его
постели, дабы удостовериться, что он говорит правду.
-- Сколько пальцев вы видите? -спросил главный, подняв один
палец.
--Один,--ответил Йоссариан. Врач поднял два пальца.
-- А сколько теперь?
-- Один.
-- А теперь? -- спросил он, подняв десять пальцев.
-- Один.
Врач обернулся к коллегам в крайнем изумлении.
-- Он действительно все видит в единственном числе! -- воскликнул он.
-- Наш курс лечения оказался весьма эффективным.
-- И весьма своевременным, -- проговорил врач, задержавшийся у
постели Йоссариана после ухода специалистов. Это был высокий свойский
парень с заостренным, как головка снаряда, черепом и с подбородком,
заросшим рыжеватой щетиной. Из его нагрудного кармана торчала пачка
сигарет. Прислонившись к стене, он с беспечным видом прикуривал новую
сигарету от старой.
-- Дело в том, что тебя приехали проведать родственники. Ты не
беспокойся, -- добавил он, смеясь, -- это не твои родственники. Это
мать, отец и брат того парня, который умер ночью. Они ехали к
умирающему из самого Нью-Йорка. Ты самый подходящий из того, что у нас
есть.
-- О чем вы говорите? -- подозрительно спросил Йоссариан. -- Я пока
что еще не умираю.
-- То есть, как это не умираешь? Мы все умираем. А куда же еще ты
держишь путь с утра и до вечера, если не к могиле?
- Но ведь они приехали повидать не меня, -- возразил Йоссариан. --
Они приехали повидать своего сына.
-- Им придется довольствоваться тем, что мы им предложим. Для нас
один загибающийся малый нисколько не хуже и не лучше другого. Для
людей науки все умирающие на одно лицо. Так вот что я хочу тебе
предложить. Ты им разреши войти, и пусть они на тебя полюбуются
несколько минут, а я за это никому не скажу, что ты втираешь очки
насчет печеночных приступов.
Йоссариан отодвинулся от него подальше,
-- А вы знаете, что я втираю очки?
-- Конечно, знаю. Доверься нам, -- дружески усмехнулся доктор и
прикурил новую сигарету. -- Неужели ты думаешь, что кто-нибудь верит в
твою больную печень? А зачем ты пристаешь к медсестрам? Если ты хочешь
убедить людей, что у тебя больная печень, забудь о бабах.
-- Чертовски высокая цена за то, чтобы выжить. Что же вы меня не
разоблачили, если видели, что я симулирую?
-- А на кой черт мне это нужно? -- удивился доктор. -- Мы все тут
втираем очки друг другу. Я всегда не прочь протянуть руку помощи и
договориться с хорошим человеком, чтобы помочь ему остаться в живых,
при условии, что он готов оказать мне такую же услугу. Эти люди
приехали издалека, и мне бы не хотелось их разочаровывать. Стариков
мне всегда жалко.
-- Но ведь они приехали повидать сына.
-- Они прибыли слишком поздно. Возможно, они даже и не заметят
никакой разницы.
-- Ну а вдруг они начнут плакать?
-- Это уж наверняка. Для этого они, собственно, и приехали. Я буду
стоять за дверью и слушать и, если дело примет скверный оборот, тут же
вмешаюсь.
-- Все это звучит довольно дико, -- задумчиво проговорил
Йоссариан. -- Зачем им нужно видеть, как умирает их сын?
-- Этого я не понимаю, -- признался доктор. -- Но так уж водится. Ну,
договорились? Все, что от тебя требуется, -- немного поумирать. Разве
это так уж трудно?
-- Ладно, -- сдался Йоссариан. -- Если всего несколько минут... И вы
обещаете постоять за дверью... -- Он начал входить в роль. --
Послушайте, а вы, может, меня забинтуете для большей убедительности?
- По-моему, это прекрасная мысль, -- одобрил врач.
Йоссариана щедро забинтовали.
Дежурные сестры повесили на обоих окнах шторы, приспустивших так,
что комната погрузилась в унылый полумрак. Йоссариан вспомнил о
цветах. Врач откомандировал дежурную сестру, и вскоре та вернулась с
двумя куцыми букетиками увядших цветочков, источавших резкий
тошнотворный запах. Когда все было готово, Йоссариану велели улечься в
постель. Затем впустили посетителей. Они нерешительно переступили
порог, словно чувствовали себя
незваными гостями. Они вошли на цыпочках с жалким, виноватым
видом: впереди - убитые горем мать и отец, за ними -- брат, коренастый,
широкоплечий, насупившийся моряк.
Мать и отец стояли, прижавшись друг к другу, точно только что
сошли с пожелтевшей фотографии, сделанной по случаю какого-то
ежегодного семейного торжества. Оба были маленькие, сухонькие и
важные. У женщины было продолговатое, овальное, задумчивое лицо цвета
жженой умбры. Строгий пробор разделял ее жесткие, черные, седеющие
волосы, гладко зачесанные назад. Она скорбно поджала тонкие губы.
Отец стоял как одеревенелый и выглядел довольно забавно в своем
двубортном, с подложенными плечами пиджаке, который был ему явно
тесен. Несмотря на малый рост, старик был широкоплеч и жилист. На его
морщинистом лице курчавились серебряные усы, из-под морщинистых век
текли слезы. Было видно, что чувствовал он себя в высшей степени
