-- Конечно, почти никто не верит мне. Но это правда. И жаль, что правда, --
прибавила она грустно и вздохнула. -- Он страшно же красивый, верно?
-- А разве ты ему не нравишься? -- спросила Фанни.
-- Иногда мне кажется -- нравлюсь, а иногда нет. Он избегает меня все
время; стоит мне войти в комнату, как он уходит; не коснется рукой никогда,
глядит в сторону. Но, бывает, обернусь неожиданно и ловлю его взгляд на
себе; и тогда -- ну, сама знаешь, какой у мужчин взгляд, когда им нравишься.
Фанни кивнула.
-- Так что не пойму я, -- дернула Ленайна плечом. Она недоумевала, она
была сбита с толку и удручена. -- Потому что, понимаешь, Фанни, он-то мне
нравится.
"Нравится все больше, все сильней. И вот теперь свидание", -- думала
она, прыскаясь духами после ванны. Здесь, и здесь, и здесь чуточку...
Наконец, наконецто свидание! Она весело запела:
Крепче жми меня, мой кролик,
Целуй до истомы.
Ах, любовь острее колик
И волшебней сомы.
Запаховый орган исполнил восхитительно бодрящее "Травяное каприччио" --
журчащие арпеджио тимьяна и лаванды, розмарина, мирта, эстрагона; ряд смелых
модуляций по всей гамме пряностей, кончая амброй; и медленный возврат через
сандал, камфару, кедр и свежескошенное сено (с легкими порою диссонансами --
запашком ливера, слабеньким душком свиного навоза), возврат к цветочным
ароматам, с которых началось каприччио. Повеяло на прощанье тимьяном;
раздались аплодисменты; свет вспыхнул ярко. В аппарате синтетической музыки
завертелся ролик звукозаписи, разматываясь. Трио для экстраскрипки,
супервиолончели и гипергобоя наполнило воздух своей мелодической негой.
Тактов тридцать или сорок, а затем на этом инструментальном фоне запел
совершенно сверхчеловеческий голос: то грудной, то головной, то чистых, как
флейта, тонов, то насыщенный томящими обертонами, голос этот без усилия
переходил от рекордно басовых нот к почти ультразвуковым переливчатым
верхам, далеко превосходящим высочайшее "до", которое, к удивлению Моцарта,
пронзительно взяла однажды Лукреция Аюгари* единственный в истории музыки
раз -- в 1770 году, в Герцоргской опере города Пармы.
Глубоко уйдя в свои пневматические кресла, Ленайна и Дикарь обоняли и
слушали. А затем пришла пора глазам и коже включиться в восприятие.
Свет погас; из мрака встали жирные огненные буквы: ТРИ НЕДЕЛИ В
ВЕРТОПЛАНЕ. СУПЕРПОЮЩИЙ, СИНТЕТИКО-РЕЧЕВОЙ, ЦВЕТНОЙ СТЕРЕОСКОПИЧЕСКИЙ
ОЩУЩАЛЬНЫЙ ФИЛЬМ. С СИНХРОННЫМ ОРГАНО-ЗАПАХОВЫМ СОПРОВОЖДЕНИЕМ.
-- Возьмитесь за шишечки на подлокотниках кресла, -- шепнула Ленайна.
-- Иначе не дойдут ощущальные эффекты.
Дикарь взялся пальцами за обе шишечки.
Тем временем огненные буквы погасли; секунд десять длилась полная
темнота; затем вдруг ослепительно великолепные в своей вещественности --
куда живей живого, реальней реального -- возникли стереоскопические образы
великана-негра и золотоволосой юной круглоголовой бета-плюсовички. Негр и
бета сжимали друг друга в объятиях.
Дикарь вздрогнул. Как зачесались губы! Он поднял руку ко рту; щекочущее
ощущение пропало; опустил руку на металлическую шишечку -- губы опять
защекотало. А орган между тем источал волны мускуса. Из репродукторов шло
замирающее суперворкованье: "Оооо"; и сверхафриканский густейший басище
(частотой всего тридцать два колебания в секунду) мычал в ответ воркующей
золотой горлице: "Мм-мм". Опять слились стереоскопические губы -- "Оо-ммм!
Оо-ммм!" -- и снова у шести тысяч зрителей, сидящих в "Альгамбре", зазудели
эротогенные зоны лица почти невыносимо приятным гальваническим зудом.
"Ооо..."
Сюжет фильма был чрезвычайно прост. Через несколько минут после первых
ворковании и мычаний (когда любовники спели дуэт, пообнимались на знаменитой
медвежьей шкуре, каждый волосок которой -- совершенно прав помощник
Предопределителя! -- был четко и раздельно осязаем), негр попал в воздушную
аварию, ударился об землю головой. Бум! Какая боль прошила лбы у зрителей!
Раздался хор охов и ахов.
От сотрясения полетело кувырком все формированьевоспитанье негра. Он
воспылал маниакально-ревнивой страстью к златоволосой бете. Она
протестовала. Он не унимался. Погони, борьба, нападение на соперника;
наконец, захватывающее дух похищение. Бета унесена ввысь, вертоплан три
недели висит в небе, и три недели длится этот дико антиобщественный
тет-а-тет блондинки с черным маньяком. В конце концов после целого ряда
приключений и всяческой воздушной акробатики трем юным красавцам-альфовикам
удается спасти девушку. Негра отправляют в Центр переформовки взрослых, и
фильм завершается счастливо и благопристойно -- девушка дарит своей любовью
всех троих спасителей. На минуту они прерывают это занятие, чтобы спеть
синтетический квартет под мощный супероркестровый аккомпанемент, в органном
аромате гардений. Затем еще раз напоследок медвежья шкура -- и под звуки
сексофонов экран меркнет на финальном стереоскопическом поцелуе, и на губах
у зрителей гаснет электрозуд, как умирающий мотылек, что вздрагивает,
вздрагивает крылышками все слабей и бессильней -- и вот уже замер, замер
окончательно.
Но для Ленайны мотылек не оттрепетал еще. Зажегся уже свет, и они с
Джоном медленно подвигались в зрительской толпе к лифтам, а призрак мотылька
все щекотал ей губы, чертил на коже сладостно-тревожные ознобные дорожки.
Щеки Ленайны горели, глаза влажно сияли, грудь вздымалась. Она взяла Дикаря
под руку, прижала его локоть к себе. Джон покосился на нее, бледный,
страдая, вожделея и стыдясь своего желания. Он недостоин, недос... Глаза их
встретились на миг. Какое обещание в ее взгляде! Какие царские сокровища
любви! Джон поспешно отвел глаза, высвободил руку. Он бессознательно
страшился, как бы Ленайна не сделалась такой, какой он уже не будет
недостоин.
-- По-моему, это вам вредно, -- проговорил он, торопясь снять с нее и
перенести на окружающее вину за всякие прошлые или будущие отступления
Ленайны от совершенства.
-- Что вредно, Джон?
-- Смотреть такие мерзкие фильмы.
-- Мерзкие? -- искренно удивилась Ленайна. -- А мне фильм показался
прелестным.
-- Гнусный фильм, -- сказал Джон негодующе. -- Позорный.
-- Не понимаю вас, -- покачала она головой. Почему Джон такой чудак?
Почему он так упорно хочет все испортить?
В вертакси он избегал на нее смотреть. Связанный нерушимыми обетами,
никогда не произнесенными, покорный законам, давно уже утратившим силу, он
сидел отвернувшись и молча. Иногда -- будто чья-то рука дергала тугую,
готовую лопнуть струну -- по телу его пробегала внезапная нервная дрожь.
Вертакси приземлилось на крыше дома, где жила Ленайна. "Наконец-то", --
ликующе подумала она, выходя из кабины. Наконец-то, хоть он и вел себя
сейчас так непонятно. Остановившись под фонарем, она погляделась в свое
зеркальце. Наконец-то. Да, нос чуть-чуть лоснится. Она отряхнула пуховку.
Пока Джон расплачивается с таксистом, можно привести лицо в порядок. Она
заботливо прошлась пуховкой, говоря себе: "Он ужасно красив. Ему-то незачем
робеть, как Бернарду. А он робеет... Любой другой давно бы уже. Но теперь
наконец-то". Из круглого зеркальца ей улыбнулись нос и полщеки, уместившиеся
там.
-- Спокойной ночи, -- произнес за спиной у нее сдавленный голос.
Ленайна круто обернулась: Джон стоял в дверях кабины, глядя на Ленайну
неподвижным взглядом; должно быть, он стоял так и глядел все время, пока она
пудрилась, и ждал -- но чего? -- колебался, раздумывал, думал -- но о чем?
Что за чудак, уму непостижимый...
-- Спокойной ночи, Ленайна, -- повторил он, страдальчески морща лицо в
попытке улыбнуться.
-- Но, Джон... Я думала, вы... То есть, разве вы не?..
Дикарь, не отвечая, закрыл дверцу, наклонился к пилоту, что-то сказал
ему. Вертоплан взлетел.
Сквозь окошко в полу Дикарь увидел лицо Ленайны, бледное в голубоватом
свете фонарей. Рот ее открыт, она зовет его. Укороченная в ракурсе фигурка
Ленайны понеслась вниз; уменьшаясь, стал падать во тьму квадрат крыши.
Через пять минут Джон вошел к себе в комнату. Из ящика в столе он вынул
обгрызенный мышами том и, полистав с благоговейной осторожностью мятые,
захватанные страницы, стал читать "Отелло". Он помнил, что, подобно герою
"Трех недель в вертоплане", Отеллло -- чернокожий.
Ленайна отерла слезы, направилась к лифту. Спускаясь с крыши на свой
двадцать восьмой этаж, она вынула флакончик с сомой. Грамма, решила она,
будет мало; печаль ее не из однограммовых. Но если принять два грамма, то,
чего доброго, проспишь, опоздаешь завтра на работу. "Приму полтора", -- и
она вытряхнула на ладонь три таблетки.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Бернарду пришлось кричать сквозь запертую дверь; Дикарь упорно не
открывал.
-- Но все уже собрались и ждут тебя.
-- Пускай ждут на здоровье, -- глухо донеслось из-за двери.
-- Но, Джон, ты ведь отлично знаешь, -- (как, однако, трудно придавать
голосу убедительность, когда кричишь), -- что я их пригласил именно на
встречу с тобой.
-- Прежде надо было меня спросить, хочу ли я с ними встретиться.
-- Ты ведь никогда раньше не отказывался.
-- А вот теперь отказываюсь. Хватит.
-- Но ты же не подведешь друга, -- льстиво проорал Бернард.-- Ну сделай
одолжение, Джон.
-- Нет.
-- Ты это серьезно?
-- Да.
-- Но мне что же прикажешь делать? -- простонал в отчаянии Бернард.
-- Убирайся к черту! -- рявкнуло раздраженно за дверью.
-- Но у нас сегодня сам архипеснослов Кентерберийский! -- чуть не
плача, крикнул Бернард.
-- Аи яа таква! -- Единственно лишь на языке зуньи способен был Дикарь
с достаточной силой выразить свое отношение к архипеснослову. -- Хани! --
послал он новое ругательство и добавил со свирепой насмешкой: -- Сонс эсо це
на.-- И плюнул на пол, как плюнул бы Попе.
Так и пришлось сникшему Бернарду вернуться ни с чем и сообщить
нетерпеливо ожидающим гостям, что Дикарь сегодня не появится. Весть эта была
встречена негодованием. Мужчины гневались, поскольку впустую потратили свои
любезности на замухрышку Бернарда с его дурной репутацией и еретическими
взглядами. Чем выше их положение в общественной иерархии, тем сильней была
их досада.
-- Сыграть такую шуточку со мной! -- восклицал архипеснослов. -- Со
мной!
Дам же бесило то, что ими под ложным предлогом попользовался жалкий
субъект, хлебнувший спирта во младенчестве, человечек с тельцем
гамма-минусовика. Это просто безобразие -- и они возмущались все громче и
громче. Особенно язвительна была итонская директриса.
Только Ленайна молчала. Она сидела в углу бледная, синие глаза ее
туманились непривычной грустью, и эта грусть отгородила, обособила ее от
окружающих. А шла она сюда, исполненная странным чувством буйной и тревожной
радости. "Еще несколько минут, -- говорила она себе, входя, -- и я увижу
его, заговорю с ним, скажу (она уже решилась ему открыться), что он мне
нравится -- больше всех, кого я знала в жизни. И тогда, быть может, он мне
скажет..."
-- Скажет -- что? Ее бросало в жар и краску.
"Почему он так непонятно вел себя после фильма? Так по-чудному. И все
же я уверена, что на самом деле ему нравлюсь. Абсолютно уверена..."
И в этот то момент вернулся Бернард со своей вестью Дикарь не выйдет к
гостям.
Ленайна испытала внезапно все то, что обычно испытывают сразу после
приема препарата ЗБС (заменитель бурной страсти), -- чувство ужасной
пустоты, теснящую дыхание тоску, тошноту. Сердце словно перестало биться
