-- Но мне еще не полагалось признаваться, -- вскричал Джон, чуть ли не
ломая себе руки. -- Прежде следовало... Слушайте, Ленайна, в Мальпаисе
влюбленные вступают в брак.
-- Во что вступают? -- Ленайна опять уже начинала сердиться: что это он
мелет?
-- Навсегда. Дают клятву жить вместе навек.
-- Что за бредовая мысль! -- Ленайна не шутя была шокирована.
-- "Пускай увянет внешняя краса, но обновлять в уме любимый облик
быстрей, чем он ветшает"1.
-- Что такое?
-- И Шекспир ведь учит: "Не развяжи девичьего узла до совершения святых
обрядов во всей торжественной их полноте..." 2
-- Ради Форда, Джон, говори по-человечески. Я не понимаю ни слова.
Сперва пылесосы, теперь узлы. Ты с ума меня хочешь свести. -- Она рывком
встала и, словно опасаясь, что и сам Джон ускользнет от нее, как ускользает
смысл его слов, схватила Джона за руку. -- Отвечай мне прямо -- нравлюсь я
тебе или не нравлюсь?
Пауза; чуть слышно он произнес:
-- Я люблю вас сильней всего на свете.
-- Тогда почему же молчал, не говорил! -- воскликнула она. И так
выведена была Ленайна из себя, что острые ноготки ее вонзились Джону в кожу.
-- Городишь чепуху об узлах, пылесосах и львах. Лишаешь меня радости все эти
недели.
Она выпустила его руку, отбросила ее сердито от себя.
-- Если бы ты мне так не нравился, -- проговорила она, -- я бы страшно
на тебя разозлилась.
И вдруг обвила его шею, прижалась нежными губами к губам. Настолько
сладостен, горяч, электризующ был этот поцелуй, что Джону не могли не
вспомниться стереоскопически зримые и осязаемые объятия в "Трех неделях на
вертоплане". Воркование блондинки и мычанье негра. Ужас, мерзость... он
попытался высвободиться, но Ленайна обняла еще тесней.
-- Почему ты молчал? -- прошептала она, откинув голову и взглянув на
него. В глазах ее был ласковый укор.
1 "Троил и Крессида" (акт III, сц 2) 2 "Буря" (акт IV, сцена 1).
"Ни злобный гений, пламенящий кровь, ни злачный луг, ни темная пещера,
-- загремел голос поэзии и совести, -- ничто не соблазнит меня на блуд и не
расплавит моей чести в похоть" 1 . "Ни за что, ни за что", -- решил Джон
мысленно.
-- Глупенький, -- шептала Ленайна. -- Я так тебя хотела. А раз и ты
хотел меня, то почему же?..
-- Но, Ленайна, -- начал он; она тут же разомкнула руки, отшагнула от
него, и он подумал на минуту, что Ленайна поняла его без слов. Но она
расстегнула белый лакированный пояс с кармашками, аккуратно повесила на
спинку стула.
-- Ленайна, -- повторил он, предчувствуя недоброе.
Она подняла руку к горлу, дернула молнию, распахнув сверху донизу свою
белую матроску; тут уж предчувствие сгустилось в непреложность.
-- Ленайна, что вы делаете!
Жжик, жжик! -- прозвучало в ответ. Она сбросила брючки клеш и осталась
в перламутрово-розовом комби. На груди блестела золотая Т-образная застежка,
подарок архипеснослова.
"Ибо эти соски, что из решетчатых окошек разят глаза мужчин..." 2
Вдвойне опасной, вдвойне обольстительной становилась она в ореоле певучих,
гремучих, волшебных слов. Нежна, мягка, но как разяща! Вонзается в мозг,
пробивает, буравит решимость. "Огонь в крови сжирает, как солому, крепчайшие
обеты. Будь воздержней, не то..."3
Жжик! Округлая розовость комби распалась пополам, как яблоко,
разрезанное надвое. Сбрасывающее движенье рук, затем ног -- правой, левой --
и комби легло безжизненно и смято на пол. В носочках, туфельках и в белой
круглой шапочке набекрень Ленайна пошла к Джону.
1 "Буря" (акт IV, сц. 1). 2 "Тимон Афинский" (акт IV, сц. 3). 3 "Буря"
(акт IV, сц. 1).
-- Милый! Милый мой! Почему же ты раньше молчал! -- Она распахнула
руки.
Но, вместо того чтобы ответить: "Милая!" -- и принять ее в объятия,
Дикарь в ужасе попятился, замахав на нее, точно отгоняя опасного и
напирающего зверя. Четыре попятных шага, и он уперся в стену.
-- Любимый! -- сказала Ленайна и, положив Джону руки на плечи,
прижалась к нему.
-- Обними же меня, -- приказала она. -- Крепче жми меня, мой кролик. --
У нее в распоряжении тоже была поэзия, слова, которые поют, колдуют, бьют в
барабаны. -- Целуй, -- она закрыла глаза, обратила голос в дремотный шепот,
-- целуй до истомы. Ах, любовь острее...
Дикарь схватил ее за руки, оторвал от своих плеч, грубо отстранил, не
разжимая хватки.
-- Ай, мне больно, мне... ой! -- Она вдруг замолчала. Страх заставил
забыть о боли -- открыв глаза, она увидела его лицо; нет, чье-то чужое,
бледное, свирепое лицо, перекошенное, дергающееся в необъяснимом,
сумасшедшем бешенстве. Оторопело она прошептала:
-- Но что с тобой, Джон?
Он не отвечал, упирая в нее свой исступленный взгляд. Руки, сжимающие
ей запястья, дрожали. Он дышал тяжело и неровно. Слабый, чуть различимый, но
жуткий, послышался скрежет его зубов.
-- Да что с тобой? -- вскричала она.
И словно очнувшись от этого вскрика, он схватил ее за плечи и затряс.
-- Блудница! Шлюха! Наглая блудница!
-- Ой, не на-а-адо! -- Джон тряс ее, и голос прерывался блеюще.
-- Шлюха!
-- Прошу-у те-бя-а-а.
-- Шлюха мерзкая!
-- Лучше полгра-а-амма, чем...
Дикарь с такой силой оттолкнул ее, что она не удержалась на ногах,
упала.
-- Беги, -- крикнул он, грозно высясь над нею. -- Прочь с глаз моих, не
то убью. -- Он сжал кулаки.
Ленайна заслонилась рукой.
-- Умоляю тебя, Джон...
-- Беги. Скорее!
Загораживаясь рукой, устрашенно следя за каждым его движением, она
вскочила на ноги и, пригибаясь, прикрывая голову, бросилась в ванную.
Дикарь дал ей, убегающей, шлепок, сильный и звонкий, как выстрел.
-- Ай! -- сделала скачок Ленайна.
Запершись в ванной от безумца, отдышавшись, она повернулась к зеркалу
спиной, взглянула через левое плечо. На жемчужной коже отчетливо алел
отпечаток пятерни. Она осторожно потерла алый след.
А за стенкой Дикарь мерил шагами комнату под стучащие в ушах барабаны,
в такт колдовским словам: "Пичугой малой, золоченой мушкой -- и теми
откровенно правит похоть, -- сумасводяще гремели слова. -- Разнузданней хоря
во время течки и кобылиц раскормленных ярей. Вот что такое женщины --
кентавры, и богова лишь верхняя их часть, а ниже пояса -- все дьяволово. Там
ад и мрак, там серная геенна смердит, и жжет, и губит. Тьфу, тьфу, тьфу!
Дай-ка, друг аптекарь, унцию цибета -- очистить воображение" 1 .
-- Джон! -- донесся робеюще-вкрадчивый голосок из ванной. -- Джон!
"О сорная трава, как ты прекрасна, и ароматна так, что млеет сердце. На
то ль предназначали эту книгу, чтобы великолепные листы носили на себе
клеймо "блудница"? Смрад затыкает ноздри небесам..." 2 .
Но в ноздрях у Джона еще благоухали духи Ленайны, белела пудра на его
куртке, там, где касалось ее бархатистое тело. "Блудница наглая, блудница
наглая, -- неумолимо стучало в сознании. -- Блудница..."
1 "Король Лир" (акт IV, сц 6) 2 "Отелло" (акт IV, сц 2)
-- Джон, мне бы одежду мою.
Он поднял с пола брючки клеш, комби, матроску.
-- Открой! -- сказал он, толкая ногой дверь.
-- Нет уж, -- испуганно и строптиво ответил голосок.
-- А как же передать?
-- В отдушину над дверью.
Он протянул туда одежки и снова зашагал смятенно взад вперед по
комнате. "Блудница наглая, блудница наглая. Как зудит в них жирнозадый бес
любострастия..." 1
-- Джон...
Он не ответил. "Жирнозадый бес".
-- Джон...
-- Что нужно? -- угрюмо спросил он.
-- Мне бы еще мой мальтузианский пояс.
Сидя в ванной, Ленайна слушала затем, как он вышагивает за стеной.
Сколько еще будет длиться это шаганье? Вот так и ждать, пока ему
заблагорассудится уйти? Или, повременив, дав его безумию утихнуть, решиться
на бросок из ванной к выходу?
Эти ее тревожные раздумья прервал телефонный звонок, раздавшийся в
комнате. Шаги прекратились. Голос Джона повел диалог с тишиной.
-- Алло.
...
-- Да.
...
-- Да, если не присвоил сам себя.
...
-- Говорю же вам -- да. Мистер Дикарь вас слушает.
...
-- Что? Кто заболел? Конечно, интересует.
...
-- Больна серьезно? В тяжелом? Сейчас же буду у нее.
1 "Троил и Крессида" (акт V, сц 2)
-- Не дома у себя? А где же она теперь?
...
-- О боже! Дайте адрес!
...
-- Парк-Лейн, дом три? Три? Спасибо.
Стукнула трубка. Торопливые шаги. Хлопнула дверь. Тишина. В самом деле
ушел?
С бесконечными предосторожностями приоткрыла она дверь на
полсантиметра; глянула в щелочку -- там пусто; осмелев, открыла дверь пошире
и выставила голову; вышла наконец на цыпочках из ванной; с колотящимся
сердцем постояла несколько секунд, прислушиваясь; бросилась к наружной
двери, открыла, выскользнула, затворила, кинулась бегом. Только в лифте,
уносящем ее вниз, почувствовала она себя в безопасности.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Умиральница на Парк-Лейн представляла собой домбашню, облицованный
лимонного цвета плиткой. Когда Дикарь выходил из вертакси, с крыши взлетела
вереница ярко раскрашенных воздушных катафалков и понеслась над парком на
запад, к Слаускому крематорию. Восседающая у входа в лифт вахтерша дала ему
нужные сведения, и он спустился на восемнадцатый этаж, где лежала Линда в
палате 81 (одной из палат скоротечного угасания, как пояснила вахтерша).
В большой этой палате, яркой от солнца и от желтой краски, стояло
двадцать кроватей, все занятые. Линда умирала отнюдь не в одиночестве и со
всеми современными удобствами. В воздухе не умолкая звучали веселые
синтетические мелодии. У каждой скоротечницы в ногах постели помещался
телевизор, непрерывно, с утра до ночи, включенный. Каждые четверть часа
аромат, преобладавший в запаховой гамме, автоматически сменялся новым.
-- Мы стремимся, -- любезно стала объяснять медсестра, которая
встретила Дикаря на пороге палаты, -- мы стремимся создать здесь вполне
приятную атмосферу, -- нечто среднее, так сказать, между первоклассным
отелем и ощущальным кинодворцом.
-- Где она? -- перебил Дикарь, не слушая.
-- Вы, я вижу, торопитесь, -- обиженно заметила сестра.
-- Неужели нет надежды? -- спросил он.
-- Вы хотите сказать -- надежды на выздоровление?
Он кивнул.
-- Разумеется, нет ни малейшей. Когда уж направляют к нам, то...
На бледном лице Дикаря выразилось такое горе, что она остановилась,
изумленная.
-- Но что с вами? -- спросила сестра. Она не привыкла к подобным
эмоциям у посетителей. (Да и посетителей такого рода бывало здесь немного;
да и зачем бы им сюда являться?) -- Вам что, нездоровится?
Он мотнул головой.
-- Она моя мать, -- произнес он чуть слышно.
Сестра вздрогнула, глянула на него с ужасом и тут же потупилась. Лицо
ее и шея запылали.
-- Проведите меня к ней, -- попросил Дикарь, силясь говорить спокойно.
Все еще краснея от стыда, она пошла с ним вдоль длинного ряда кроватей.
К Дикарю поворачивались лица -- свежие, без морщин (умирание шло так быстро,
что не успевало коснуться щек, гасило лишь мозг и сердце). Дикаря провожали
тупые, безразличные глаза впавших в младенчество людей. Его от этих взглядов
пробирала дрожь.
Кровать Линды была крайняя в ряду, стояла у стены. Лежа высоко на
подушках, Линда смотрела полуфинал южноамериканского чемпионата по теннису
на риманоных поверхностях. Фигурки игроков беззвучно метались но освещенному
квадрату телеэкрана, как рыбы за стеклом аквариума -- немые, но мятущиеся
обитатели другого мира.
