от тревоги. Но Бернард не поднял головы; не отвечая, даже не глядя на
Гельмгольца, он присел на самом жестком стуле в смутной надежде как-то
отвратить этим гнев Власти.
А Дикарь неприкаянно бродил вдоль стен кабинета, скользя рассеянным
взглядом по корешкам книг на полках, по нумерованным ячейкам с роликами
звукозаписи и бобинами для читальных машин. На столе под окном лежал
массивный том, переплетенный в мягкую черную искусственную кожу, на которой
были вытиснены большие золотые знаки Т. Дикарь взял том в руки, раскрыл "Моя
жизнь и работа", писание Господа нашего Форда. Издано в Детройте Обществом
фордианских знаний. Полистав страницы, прочтя тут фразу, там абзац, он
сделал вывод, что книга неинтересная, и в это время отворилась дверь, и
энергичным шагом вошел Постоянный Главноуправитель Западной Европы
Пожав руки всем троим, Мустафа Монд обратился к Дикарю.
-- Итак, вам не очень-то нравится цивилизация, мистер Дикарь.
Дикарь взглянул на Главноуправителя. Он приготовился лгать, шуметь,
молчать угрюмо; но лицо Монда светилось беззлобным умом, и ободренный Дикарь
решил говорить правду напрямик.
-- Да, не нравится.
Бернард вздрогнул, на лице его выразился страх. Что подумает
Главноуправитель? Числиться в друзьях человека, который говорит, что ему не
нравится цивилизация, говорит открыто, и кому? Самому Главноуправителю! Это
ужасно.
-- Ну что ты, Джон... -- начал Бернард. Взгляд Мустафы заставил его
съежиться и замолчать.
-- Конечно, -- продолжал Дикарь, -- есть у вас и хорошее. Например,
музыка, которой полон воздух.
-- "Порой тысячеструнное бренчанье кругом, и голоса порой звучат" 1 .
Дикарь вспыхнул от удовольствия.
-- Значит, и вы его читали? Я уж думал, тут, в Англии, никто Шекспира
не знает.
-- Почти никто. Я один из очень немногих, с ним знакомых. Шекспир,
видите ли, запрещен. Но поскольку законы устанавливаю я, то я могу и
нарушать их. Причем безнаказанно, -- прибавил он, поворачиваясь к Бернарду.
-- Чего, увы, о вас не скажешь.
Бернард еще безнадежней и унылей поник головой.
-- А почему запрещен? -- спросил Дикарь. Он так обрадовался человеку,
читавшему Шекспира, что на время забыл обо всем прочем.
Главноуправитель пожал плечами.
-- Потому что он -- старье; вот главная причина. Старье нам не нужно.
-- Но старое ведь бывает прекрасно.
-- Тем более. Красота притягательна, и мы не хотим, чтобы людей
притягивало старье. Надо, чтобы им нравилось новое.
-- Но ваше новое так глупо, так противно. Эти фильмы, где все только
летают вертопланы и ощущаешь, как целуются. -- Он сморщился брезгливо. --
Мартышки и козлы! -- Лишь словами Отелло мог он с достаточной силой выразить
свое презрение и отвращение.
-- А ведь звери это славные, нехищные, -- как бы в скобках, вполголоса
заметил Главноуправитель.
-- Почему вы не покажете людям "Отелло" вместо этой гадости?
-- Я уже сказал -- старья мы не даем им. К тому же они бы не поняли
"Отелло".
Да, это верно. Дикарь вспомнил, как насмешила Гельмгольца Джульетта.
-- Что ж, -- сказал он после паузы, -- тогда дайте им что-нибудь новое
в духе "Отелло", понятное для них.
1 "Буря" (акт III, сц. 2)
-- Вот именно такое нам хотелось бы написать, -- вступил наконец
Гельмгольц в разговор.
-- И такого вам написать не дано, -- возразил Монд. -- Поскольку, если
оно и впрямь будет в духе "Отелло", то никто его не поймет, в какие новые
одежды ни рядите. А если будет ново, то уж никак не сможет быть в духе
"Отелло".
-- Но почему не сможет?
-- Да, почему? -- подхватил Гельмгольц. Он тоже оти пекся на время от
неприятной действительности. Не забыл о ней лишь Бернард, совсем
позеленевший от злых предчувствий; но на него не обращали внимания.
-- Почему?
-- Потому что мир наш -- уже не мир "Отелло". Как для "фордов"
необходима сталь, так для трагедий необходима социальная нестабильность.
Теперь же мир стабилен, устойчив. Люди счастливы; они получают все то, что
хотят, и не способны хотеть того, чего получить не могут. Они живут в
достатке, в безопасности; не знают болезней; не боятся смерти; блаженно не
ведают страсти и старости; им не отравляют жизнь отцы с матерями; нет у них
ни жен, ни детей, ни любовей -- и, стало быть, нет треволнений; они так
сформованы, что практически не могут выйти из рамок положенного. Если же и
случаются сбои, то к нашим услугам сома. А вы ее выкидываете в окошко,
мистер Дикарь, во имя свободы. Свободы! -- Мустафа рассмеялся. -- Вы думали,
дельты понимают, что такое свобода! А теперь надеетесь, что они поймут
"Отелло"! Милый вы мой мальчик!
Дикарь промолчал. Затем сказал упрямо:
-- Все равно "Отелло" -- хорошая вещь, "Отелло" лучше ощущальных
фильмов.
-- Разумеется, лучше, -- согласился Главноуправитель. -- Но эту цену
нам приходится платить за стабильность. Пришлось выбирать между счастьем и
тем, что называли когда-то высоким искусством. Мы пожертвовали высоким
искусством. Взамен него у нас ощущалка и запаховый орган.
-- Но в них нет и тени смысла.
-- Зато в них масса приятных ощущений для публики.
-- Но ведь это... это бредовой рассказ кретина 1 .
-- Вы обижаете вашего друга мистера Уотсона, -- засмеявшись, сказал
Мустафа. -- Одного из самых выдающихся специалистов по инженерии чувств...
-- Однако он прав, -- сказал Гельмгольц хмуро. -- Действительно,
кретинизм. Пишем, а сказать-то нечего...
-- Согласен, нечего. Но это требует колоссальной изобретательности. Вы
делаете вещь из минимальнейшего количества стали -- создаете художественные
произведения почти что из одних голых ощущений.
Дикарь покачал головой.
-- Мне все это кажется просто гадким.
-- Ну разумеется. В натуральном виде счастье всегда выглядит убого
рядом с цветистыми прикрасами несчастья. И, разумеется, стабильность куда
менее колоритна, чем нестабильность. А удовлетворенность совершенно лишена
романтики сражений со злым роком, нет здесь красочной борьбы с соблазном,
нет ореола гибельных сомнений и страстей. Счастье лишено грандиозных
эффектов.
-- Пусть так, -- сказал Дикарь, помолчав. -- Но неужели нельзя без
этого ужаса -- без близнецов? -- Он провел рукой по глазам, как бы желая
стереть из памяти эти ряды одинаковых карликов у сборочного конвейера, эти
близнецовые толпы, растянувшиеся очередью у входа в Брентфордский
моновокзал, эти человечьи личинки, кишащие у смертного одра Линды, эту
атакующую его одноликую орду. Он взглянул на свою забинтованную руку и
поежился. -- Жуть какая!
-- Зато польза какая! Вам, я вижу, не по вкусу наши группы
Бокановского; но, уверяю вас, они -- фундамент,
1 "Макбет" (акт V, сц 5):
Жизнь -- это бредовой
Рассказ кретина; ярости и шуму
Хоть отбавляй, а смысла не ищи. на котором строится все остальное. Они
-- стабилизирующий гироскоп, который позволяет ракетоплану государства
устремлять свой полет, не сбиваясь с курса -- Главноуправительский бас
волнительно вибрировал; жесты рук изображали ширь пространства и неудержимый
лет ракетоплана; ораторское мастерство Мустафы Монда достигало почти уровня
синтетических стандартов.
-- А разве нельзя обойтись вовсе без них? -- упорстновал Дикарь. --
Ведь вы можете получать что угодно в наших бутылях. Раз уж на то пошло,
почему бы не выращивать всех плюс-плюс-альфами?
-- Ну нет, нам еще жить не надоело, -- отвечал Монд со смехом. -- Наш
девиз -- счастье и стабильность. Общество же, целиком состоящее из альф,
обязательно будет нестабильно и несчастливо. Вообразите вы себе завод,
укомплектованный альфами, то есть индивидуумами разными и розными,
обладающими хорошей наследвенностью и по формовке своей способными -- в
определенных пределах -- к свободному выбору и ответственным решениям. Вы
только вообразите.
Дикарь попробовал вообразить, но без особого успеха.
-- Это же абсурд Человек, сформованный, воспитанный как альфа, сойдет с
ума, если его поставить на работу эпсилон-полукретина, сойдет с ума или
примется крушить и рушить все вокруг. Альфы могут быть вполне добротными
членами общества, но при том лишь услонни, что будут выполнять работу альф.
Только от эпсилона можно требовать жертв, связанных с работой, эпсилона, --
по той простой причине, что для него это не жертвы, а линия наименьшего
сопротивления, привычная жизненная колея, по которой он движется, по которой
двигаться обречен всем своим формированием и воспитанием. Даже после
раскупорки он продолжает жить в бутыли -- в невидимой бутыли рефлексов,
привитых эмбриону и ребенку. Конечно, и каждый из нас, -- продолжал
задумчиво Главноуправитель, -- проводит жизнь свою в бутыли. Но если нам
выпало быть альфами, то бутыли наши огромного размера, сравнительно с
бутылями низших каст. В бутылях поменьше объемом мы страдали бы мучительно.
Нельзя разливать альфа-винозаменитель в эпсилон-мехи. Это ясно уже
теоретически. Да и практикой доказано. Кипрский эксперимент дал убедиюльные
результаты.
-- А что это был за эксперимент? -- спросил Дикарь.
-- Можете назвать его экспериментом по винорозливу, -- улыбнулся
Мустафа Монд. -- Начат он был в 473 м году эры Форда. По распоряжению
Главноуправителей мира остров Кипр был очищен от всех его тогдашних
обитателей и заново заселен специально выращенной партией альф численностью
в двадцать две тысячи. Им дана была вся необходимая сельскохозяйственная и
промышленная техника и предоставлено самим вершить свои дела. Результат в
точности совпал с теоретическими предсказаниями. Землю не обрабатывали как
положено; на всех заводах бастовали; законы в грош не ставили, приказам не
повиновались; все альфы, назначенные на определенный срок выполнять черные
работы, интриговали и ловчили как могли, чтобы перевестись на должность
почище, а все, кто сидел на чистой работе, вели встречные интриги, чтобы
любым способом удержать ее за собой. Не прошло и шести лет, как разгорелась
самая настоящая гражданская война. Когда из двадцати двух тысяч девятнадцать
оказались перебиты, уцелевшие альфы обратились к Главноуправителям с
единодушной просьбой снова взять в свои руки правление. Просьба была
удовлетворена. Так пришел конец единственному в мировой истории обществу
альф.
Дикарь тяжко вздохнул.
-- Оптимальный состав народонаселения, -- говорил далее Мустафа, --
смоделирован нами с айсберга, у которого восемь девятых массы под водой,
одна девятая над водой
-- А счастливы ли те, что под водой?
-- Счастливее тех, что над водой. Счастливее, к примеру, ваших друзей,
-- кивнул Монд на Гельмгольца и Бернарда.
-- Несмотря на свой отвратный труд?
-- Отвратный? Им он вовсе не кажется таковым. Напротив, он приятен им.
Он не тяжел, детски прост. Не перегружает ни головы, ни мышц. Семь с
половиной часов умеренного, неизнурительного труда, а затем сома в
таблетках, игры, беззапретное совокупление и ощущалки. Чего еще желать им?
-- вопросил Мустафа. -- Ну правда, они могли бы желать сокращения рабочих
часов. И, разумеется, можно бы и сократить. В техническом аспекте проще
простого было бы свести рабочий день для низших каст к трем-четырем часам.
Но от этого стали бы они хоть сколько-нибудь счастливей? Отнюдь нет.
Эксперимент с рабочими часами был проведен еще полтора с лишним века назад.
Во всей Ирландии ввели четырехчасовой рабочий день. И что же это дало в
