Воспитательного Центра, до сих пор ведь на сомотдыхе -- заглушил сомой
унижение и боль и пребывает в мире, где не слышно ни тех ужасных слов, не
издевательского хохота, где нет перед ним мерзкого лица, липнущих к шее
дряблых, влажных рук. Директор отдыхает в прекрасном мире...
-- Вам бы именно слезами сдобрить вашу жизнь, -- продолжал Дикарь, -- а
то здесь слишком дешево все стоит.
("Двенадцать с половиной миллионов долларов, -- возразил Генри Фостер,
услышав ранее от Дикаря этот упрек. -- Двенадцать с половиной миллиончиков,
и ни долларом меньше. Вот сколько стоит новый наш Воспитательный Центр".)
-- "Смертного и хрупкого себя подставить гибели, грозе, судьбине за
лоскуток земли"1. Разве не заманчиво? -- спросил Дикарь, подняв глаза на
Мустафу. -- Если даже оставить Бога в стороне, хотя, конечно, за Бога
подставлять себя грозе был бы особый резон. Разве нет смысла и радости в
жизненных грозах?
-- Смысл есть, и немалый, -- ответил Главноуправитель. -- Время от
времени необходимо стимулировать у людей работу надпочечников.
-- Работу чего? -- переспросил непонимающе Дикарь.
-- Надпочечных желез. В этом одно из условий крепкого здоровья и
мужчин, и женщин. Потому мы и ввели обязательный прием ЗБС.
-- Зебеэс?
-- Заменителя бурной страсти. Регулярно, раз в месяц. Насыщаемым
организм адреналином. Даем людям полный физиологический эквивалент страха и
ярости -- ярости Отелло, убивающего Дездемону, и страха убиваемой Дездемоны.
Даем весь тонизирующий эф
1 "Гамлет" (акт IV, сц. 4). фект этого убийства -- без всяких
сопутствующих неудобств.
-- Но мне любы неудобства.
-- А нам -- нет, -- сказал Главноуправитель. -- Мы предпочитаем жизнь с
удобствами.
-- Не хочу я удобств. Я хочу Бога, поэзии, настоящей опасности, хочу
свободы, и добра, и греха.
-- Иначе говоря, вы требуете права быть несчастным, -- сказал Мустафа.
-- Пусть так, -- с вызовом ответил Дикарь. -- Да, я требую.
-- Прибавьте уж к этому право на старость, уродство, бессилие; право на
сифилис и рак; право на недоедание; право на вшивость и тиф; право жить в
вечном страхе перед завтрашним днем; право мучиться всевозможными лютыми
болями.
Длинная пауза.
-- Да, это все мои права, и я их требую.
-- Что ж, пожалуйста, осуществляйте эти ваши права, -- сказал Мустафа
Монд, пожимая плечами.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Дверь не заперта, приоткрыта; они вошли.
-- Джон!
Из ванной донесся неприятный характерный звук.
-- Тебе что, нехорошо? -- громко спросил Гельмгольц.
Ответа не последовало. Звук повторился, затем снова; наступила тишина.
Щелкнуло, дверь ванной отворилась, и вышел Дикарь, очень бледный.
-- У тебя, Джон, вид совсем больной! -- сказал Гельмгольц участливо.
-- Съел что-нибудь неподходящее? -- спросил Бернард.
Дикарь кивнул.
-- Я вкусил цивилизации.
-- ??
-- И отравился ею; душу загрязнил. И еще, -- прибавил он, понизив
голову, -- я вкусил своей собственной скверны.
-- Да, но что ты съел конкретно?.. Тебя ведь сейчас...
-- А сейчас я очистился, -- сказал Дикарь. -- Я выпил теплой воды с
горчицей.
Друзья поглядели на него удивленно.
-- То есть ты намеренно вызвал рвоту? -- спросил Бернард.
-- Так индейцы всегда очищаются. -- Джон сел, вздохнул, провел рукой по
лбу. -- Передохну. Устал.
-- Немудрено, -- сказал Гельмгольц.
Сели и они с Бернардом.
-- А мы пришли проститься, -- сказал Гельмгольц. -- Завтра утром
улетаем.
-- Да, завтра улетаем, -- сказал Бернард; Дикарь еще не видел у него
такого выражения -- решительного, успокоенного. -- И, кстати, Джон, --
продолжал Бернард, подавшись к Дикарю и рукой коснувшись его колена, --
прости меня, пожалуйста, за все вчерашнее. -- Он покраснел. -- Мне так
стыдно, -- голос его задрожал, -- так...
Дикарь не дал ему договорить, взял руку его, ласково пожал.
-- Гельмгольц -- молодчина. Ободрил меня, -- произнес Бернард. -- Без
него я бы...
-- Да ну уж, -- сказал Гельмгольц.
Помолчали. Грустно было расставаться, потому что они привязались друг к
другу, но и хорошо было всем троим чувствовать свою сердечную приязнь и
грусть.
-- Я утром был у Главноуправителя, -- нарушил наконец молчание Дикарь.
-- Зачем?
-- Просился к вам на острова.
-- И разрешил он? -- живо спросил Гельмгольц.
Джон покачал головой:
-- Нет, не разрешил.
-- А почему?
-- Сказал, что хочет продолжить эксперимент. Но будь я проклят, --
взорвался бешено Дикарь, -- будь я проклят, если дам экспериментировать над
собой и дальше! Хоть проси меня все Главноуправители мира. Завтра я уже
уберусь отсюда.
-- А куда? -- спросили Гельмгольц с Бернардом.
Дикарь пожал плечами.
-- Мне все равно куда. Куда-нибудь, где смогу быть один.
От Гилфорда авиатрасса Лондон-Портсмут идет вдоль Уэйской долины к
Годалмингу, а оттуда над Милфордом и Уитли к Хейлзмиру и дальше, через
Питерсфилд, на Портсмут. Почти параллельно этой воздушной линии легла трасса
возвратная -- через Уорплесдон, Тонгам, Патнам, Элстед и Грейшот. Между
Хогсбэкской грядой и Хайндхедом были места, где эти трассы раньше проходили
всего в шести-семи километрах друг от друга. Близость, опасная для
беззаботных летунов, в особенности ночью или когда принял полграмма лишних.
Случались аварии. Даже катастрофы. Решено было отодвинуть трассу
Портсмут-Лондон на несколько километров к западу. И вехами старой трассы
между Грейшотом и Тонгамом остались четыре покинутых авиамаяка. Небо над
ними тихо и пустынно. Зато над Селборном, Борденом и Фарнамом теперь не
умолкает гул и рокот вертопланов.
Дикарь избрал своим прибежищем старый авиамаяк, стоящий на гребне
песчаного холма между Патнамом и Элстедом. Маяк построен из железобетона и
отлично сохранился.
"Слишком даже здесь уютно будет, -- подумал Дикарь, оглядев помещение,
-- слишком по-цивилизованному". Он успокоил свою совесть, решив тем строже
держать себя в струне и очищение совершать тем полнее и тщательнее. Первую
ночь здесь он провел без сна всю напролет. Простоял на коленях, молясь -- то
небесам (у которых некогда молил прощенья преступный Клавдий), то
Авонавилоне (по-зунийски), то Иисусу и Пуконгу, то своему заветному
хранителю -- орлу. Временами Джон раскидывал руки, точно распятый, и подолгу
держал их так, и боль постепенно разрасталась в жгучую муку, не опуская
дрожащих рук, он повторял сквозь стиснутые зубы (а пот ручьями тек по лицу).
"О, прости меня! О, сделай меня чистым! О, помоги мне стать хорошим!"
Повторял снова и снова, почти уже теряя сознание от боли.
Когда наступило утро, он почувствовал, что имеет теперь право жить на
маяке; да, имеет -- даром что в окнах почти все стекла уцелели, даром что
вид с верхней площадки открывается великолепный. Потому Дикарь и выбрал этот
маяк и потому чуть было сразу же и не ушел отсюда. Вид сверху так чудесен --
глазам как бы предстает воплощенье божества. Но кто Дикарь такой, чтобы
нежить взор беспрерывным зрелищем красоты? Кто он такой, чтобы жить в зримом
присутствии Бога? Ему бы по его заслугам обитать в свином хлеву, в слепой
норе... Тело Дикаря одеревенело, плечи ныли после долгой ночной муки, но
этим-то и был он внутренне ободрен, и, поднявшись на верх своей башни, он
окинул взглядом яркий рассветный мир, в котором обрел право жить. На
северном горизонте тянулась Хогсбэкская меловая гряда, за ее восточной
оконечностью вставали семь узких небоскребов, составляющих Гилфорд. При виде
их Дикарь поморщился, но он вскоре с ними примирится, ибо по ночам они
сверкают огнями, как веселые и симметричные созвездия, или же в сплошной
прожекторной подсветке высятся, наподобие светозарных перстов, указующих
вверх, в непроницаемые тайны неба (хоть жеста этого никто в Англии теперь не
понимает, кроме Дикаря).
В долине, отделяющей Хогсбэкскую гряду от холма с маяком, виден Патнам
-- скромный девятиэтажный поселочек с силосными башнями, птицефермой и
фабричкой, производящей витамин Д. А на юг от маяка пологие вересковые
склоны спускаются к прудам.
За цепочкою прудов, над лесом встает четырнадцатиэтажной башней Элстед.
Подернутые смутной английской дымкой, Хайндхед и Селборн манят глаз в
голубую романтическую даль. Но не только дали манят, приманчива и близь.
Леса, открытые пространства, поросшие вереском и желтым от цветов утесником,
группы сосен, поблескивающие пруды с прибрежными березами, с кувшинками и
зарослями камыша -- все это красиво и поражает глаз, привыкший к бесплодию
американской пустыни. А уединенность какая! Целыми днями не увидишь
человеческой фигурки. От маяка всего лишь четверть часа лететь до
Черинг-Тийской лондонской башни, но даже и холмы Мальпаиса не пустыннее этих
суррейских вересковых пустошей. Толпы, ежедневно устремляющиеся из Лондона,
летят играть в электромагнитный гольф или в теннис. В Патнаме игровых полей
нет; ближайшие римановы поверхности находятся в Гилфорде, а здесь -- только
цветы да пейзажи. Так что лететь сюда незачем. Первые дни Дикарь прожил,
никем не тревожимый.
Большую часть денег, что по прибытии в Англию Джон получил на личные
расходы, он потратил теперь, покидая Лондон. Купил четыре одеяла из
вискозной шерсти, нужный инструмент, гвоздей, веревок и бечевок, клею,
спичек (с намереньем, однако, смастерить потом дрель для добывания огня),
купил простейшую кухонную утварь, пакетов двадцать семян и десять
килограммои пшеничной муки "Нет, не нужен мне мучной суррогат из
синтетического крахмала и пакли, -- твердо заявил он продавцу. -- Пусть
суррогат питательней, не надо". Но полигормональное печенье и
витаминизированую эрзац-говядину ему все-таки всучили. Тьфу, цивилизованная
гадость! "С голоду помру, а не притронусь. Я им покажу!" -- давал он
мысленно свирепый зарок. И себе покажет тоже, слабаку!
Он пересчитал деньги. Осталось мало, но все же хватит, наверное, чтобы
перебиться до весны. А там огород даст ему независимость от внешнего мира. И
можно пока что охотиться. Тут кругом водятся кролики, и на прудах есть дикая
птица. Он принялся не мешкая делать лук и стрелы.
Поблизости от маяка росли ясени, а для стрел была целая заросль
молодого, прямого орешника. Он начал с того, что срубил ясенек, снял со
ствола, свободного от сучьев, кору, стал осторожно и тонко, как учил старый
Митсима, обстругивать и выстругал шестифутовое, в собственный рост, древко с
довольно толстой средней частью и суженными, гибкими, упругими концами.
Работалось сладко и радостно. После всех этих бездельных недель в Лондоне,
где только кнопки нажимай да выключателями щелкай, он изголодался по труду,
требующему сноровки и терпения.
Он почти уже кончил строгать, как вдруг поймал себя на том, что
напевает! Поет! Он виновато покраснел, точно разоблачил себя внезапно,
застиг на месте преступления. Ведь не петь и веселиться он сюда приехал, а
спасаться от цивилизованной скверны, заразы, чтобы стать здесь чистым и
хорошим; чтобы покаянным трудом загладить свою вину. Смятенно он
спохватился, что углубясь в работу, забыл то, о чем клялся постоянно
помнить, -- бедную Линду забыл, и свою убийственную к ней жестокость, и этих
мерзких близнецов, кишевших, точно вши, у ее одра, оскорбительно,
кощунственно кишевших. Он поклялся помнить и неустанно заглаживать вину. А
теперь вот сидит, строгает весело и поет, да-да, поет...
