Линда глядела с зыбкой, бессмысленной улыбкой. На ее тусклом, оплывшем
лице было выражение идиотического счастья. Веки то и дело смыкались, она
слегка задремывала. Затем, чуть вздрогнув, просыпалась, опять в глазах ее
мелькали, рыбками носились теннисные чемпионы; в ушах пело "Крепче жми меня,
мой кролик", исполняемое электронным синтезатором
"Супер-Вокс-Вурлицериана"*; из вентилятора над головой шел теплый аромат
вербены -- и все эти образы, звуки и запахи, радужно преображенные сомой,
сплетались в один чудный сон, и Линда снова улыбалась своей щербатой,
блеклой, младенчески-счастливой улыбкой.
-- Я вас покину, -- сказала сестра. -- Сейчас придет моя группа детей.
И надо следить за пациенткой э 3. -- Она кивнула на кровать ближе к двери.
-- С минуты на минуту может кончиться. А вы садитесь, будьте как дома. -- И
ушла бодрой походкой.
Дикарь сел у постели.
-- Линда, -- прошептал он, взяв ее за руку.
Она повернулась на звук своего имени. Мутный взгляд ее просветлел
узнавая. Она улыбнулась, пошевелила губами; затем вдруг уронила голову на
грудь. Уснула. Он вглядывался, проницая взором усталую дряблую оболочку,
мысленно видя молодое, светлое лицо, склонявшееся над его детством; закрыв
глаза, вспоминал ее голос, ее движения, всю их жизнь в Мальпаисе. "Баюбаю,
тили-тили, скоро детке из бутыли..." Как она красиво ему пела! Как волшебно
странны и таинственны были они, детские эти стишки!
А, бе, це, витамин Д --
Жир в тресковой печени, а треска в воде.
В памяти оживал поющий голос Линды, и к глазам подступали горячие
слезы. А уроки чтения: "Кот не спит. Мне тут рай", а "Практическое
руководство для беталаборантов эмбрионария". А ее рассказы в долгие вечера у
очага или в летнюю пору на кровле домишка -- о Заоградном мире, о дивном,
прекрасном Том мире, память о котором, словно память о небесном рае добра и
красоты, до сих пор жива в нем невредимо, не оскверненная и встречей с
реальным Лондоном, с этими реальными цивилизованными людьми.
За спиной у него внезапно раздались звонкие голоса, и он открыл глаза,
поспешно смахнул слезы, оглянулся. В палату лился, казалось, нескончаемый
поток, состоящий из восьмилетних близнецов мужского пола. Близнец за
близнецом, близнец за близнецом -- как в кошмарном сне. Их личики (вернее,
бесконечно повторяющееся лицо, одно на всех) таращились белесыми выпуклыми
глазками, ноздрястые носишки были как у курносых мопсов. На всех форма цвета
хаки. Рты у всех раскрыты. Перекрикиваясь, тараторя, ворвались они в палату
и закишели повсюду. Они копошились в проходах, карабкались через кровати,
пролезали под кроватями, заглядывали в телевизоры, строили рожи пациенткам.
Линда их удивила и встревожила. Кучка их собралась у ее постели, пялясь
с испуганным и тупым любопытством зверят, столкнувшихся нос к носу с
неведомым.
-- Глянь-ка, глянь! -- переговаривались они тихо. -- что с ней такое?
Почему она жирнющая такая?
Им не приходилось видеть ничего подобного -- у всех и всегда ведь лицо
молодое, кожа тугая, тело стройное, спина прямая. У всех лежащих здесь
шестидесятилетних скоротечниц внешность девочек. Сравнительно с ними Линда в
свои сорок четыре года -- обрюзглое дряхлое чудище.
-- Какая страховидная, -- шептались дети. -- Ты на ее зубы глянь!
Неожиданно из-под кровати, между стулом Джона и стеной, вынырнул
курносый карапуз и уставился на спящее лицо Линды.
-- Ну и... -- начал он, но завизжал, не кончив. Ибо Дикарь поднял его
за шиворот, пронес над стулом и отогнал подзатыльником.
На визг прибежала старшая медсестра.
-- Как вы смеете трогать ребенка! -- накинулась она на Дикаря. -- Я не
позволю вам бить детей.
-- А вы зачем пускаете их к кровати? -- Голос Дикаря дрожал от
возмущения. -- И вообще зачем тут эти чертенята? Это просто безобразие!
-- Как безобразие? Вы что? Им же здесь прививают смертонавыки. Имейте в
виду, -- сказала она зло, -- если вы и дальше будете мешать их
смертовоспитанию, я пошлю за санитарами и вас выставят отсюда.
Дикарь встал и шагнул к старшей сестре. Надвигался он и глядел так
грозно, что та отшатнулась в испуге. С превеликим усилием он сдержал себя,
молча повернулся, сел опять у постели.
Несколько ободрясь, но еще нервозно, неуверенно сестра сказала:
-- Я вас предупредила. Так что имейте в виду.
Но все же она увела чересчур любознательных близнецов в дальний конец
палаты, там другая медсестра организовала уже круговую сидячую игру в
"поймай молнию".
-- Беги, милая, подкрепись чашечкой кофеинораствора, -- велела ей
старшая сестра. Велела -- и от этого вернулись к старшей уверенность и
бодрый настрой.
-- Ну-ка, детки! -- повела она игру.
А Линда, пошевелившись неспокойно, открыла глаза, огляделась зыбким
взглядом и опять забылась сном. Сидя рядом, Дикарь старался снова умилить
душу воспоминаниями. "А, бе, це, витамин Д", -- повторял он про себя, точно
магическое заклинание. Но волшба не помогала. Милые воспоминания
отказывались оживать; воскресало в памяти лишь ненавистное, мерзкое,
горестное. Попе с пораненным и кровоточащим плечом; Линда в безобразно
пьяном сне, и мухи жужжат над мескалем, расплесканным на полу у постели;
мальчишки, орущие ей вслед позорные слова... Ох, нет, нет! Он зажмурился,
замотал головой, гоня от себя эти образы. "А, бе, це, витамин Д..." Он
силился представить, как, посадив на колени к себе, обняв, она поет ему,
баюкает, укачивает: "А, бе, це, витамин Д, витамин Д, витамин Д..."
Волна суперэлектронной музыки поднялась к томящему крещендо; и в
системе запахоснабжения вербена разом сменилась густой струею пачулей. Линда
заворочалась, проснулась, уставилась непонимающе на полуфиналистов в
телевизоре, затем, подняв голову, вдохнула обновленный аромат и улыбнулась
ребячески-блаженно.
-- Попе! -- пробормотала она и закрыла глаза. -- О, как мне хорошо,
как... -- Со вздохом она опустилась на подушку.
-- Но, Линда! -- произнес Джон. -- Неужели ты не узнаешь меня? -- Так
мучительно он гонит от себя былую мерзость; почему же у Линды опять Попе на
уме и на языке? Чуть не до боли сжал Дикарь ее вялую руку, как бы желая
силой пробудить Линду от этих постыдных утех, от низменных и ненавистных
образов прошлого, вернуть Линду в настоящее, в действительность; в страшную
действительность, в ужасную, но возвышенную, значимую, донельзя важную
именно из-за неотвратимости и близости того, что наполняет эту
действительность ужасом. -- Неужели не узнаешь меня, Линда?
Он ощутил слабое ответное пожатие руки. Глаза его наполнились слезами.
Он наклонился, поцеловал Линду.
Губы ее шевельнулись.
-- Попе! -- прошептала она, и точно ведром помоев окатили Джона.
Гнев вскипел в нем. Яростное горе, которому вот уже днажды помешали
излиться слезами, обратилось в горестную ярость.
-- Но я же Джон! Я Джон! -- И в страдании, в неистовстве своем он
схватил ее за плечо и потряс.
Веки Линды дрогнули и раскрылись; она увидела его, угнала -- "Джон!" --
но перенесла это лицо, эти реальные, больно трясущие руки в воображаемый,
внутренний спой мир дивно претворенной супермузыки и пачулей, расцвеченных
воспоминаний, причудливо смещенных восприятий. Это Джон, ее сын, но ей
вообразилось, что он вторгся в райский Мальпаис, где она наслаждалась
сомотдыхом с Попе. Джон сердится, потому что она любит Попе; Джон трясет ее,
потому что Попе с ней рядом в постели, -- и разве в этом что-то нехорошее,
разве не все цивилизованные люди так любятся?
-- Каждый принадлежит вс...
Голос ее вдруг перешел в еле слышное, задыхающееся хрипенье; рот
раскрылся, отчаянно хватая воздух, но легкие словно разучились дышать. Она
тужилась крикнуть -- и не могла издать ни звука; лишь выпученные глаза
вопили о лютой муке. Она подняла руки к горлу, скрюченными пальцами ловя
воздух, -- воздух, который не могла уже поймать, которым кончила уже дышать.
Дикарь вскочил, нагнулся ближе.
-- Что с тобой, Линда? Что с тобой? -- В голосе его была мольба; он
словно хотел, чтобы его разуверили, успокоили.
Во взгляде Линды он прочел невыразимый ужас и, как показалось ему,
упрек. Она приподнялась, упала опять в подушки, лицо все искажено, губы
синие.
Дикарь кинулся за помощью.
-- Скорей, скорей! -- кричал он -- Скорее же!
Стоявшая в центре игрового круга старшая сестра обернулась к Дикарю. На
лице ее мелькнуло удивление и тут же уступило место осуждению.
-- Не кричите! Подумайте о детях, -- сказала она, хмурясь. -- Вы можете
расстроить... Да что это вы делаете? (Он ворвался в круг.) Осторожней!
(Задетый им ребенок запищал.)
-- Скорее, скорее! -- Дикарь схватил ее за рукав, потащил за собой. --
Скорей! Произошло несчастье. Я убил ее.
К тому времени, как он вернулся к материной постели, Линда была уже
мертва.
Дикарь застыл в оцепенелом молчании, затем упал у изголовья на колени
и, закрыв лицо руками, разрыдался.
В нерешимости сестра стояла, глядя то на коленопреклоненного
(постыднейшая невоспитанность!), то на близнецов (бедняжки дети!), которые,
прекратив игру, пялились с того конца палаты, таращились и глазами, и
ноздрями на скандальное зрелище. Заговорить с ним? Попытаться его урезонить?
Чтобы он вспомнил, где находится, осознал, какой роковой вред наносит бедным
малюткам, как расстраивает все их здоровые смертонавыки этим своим
отвратительным взрывом эмоций... Как будто смерть -- что-то ужасное, как
будто из-за какой-то одной человеческой особи нужно рыдать! У детей могут
возникнуть самые пагубные представления о смерти, могут укорениться
совершенно неверные, крайне антиобщественные рефлексы и реакции.
Подойдя вплотную к Дикарю, она тронула его за плечо.
-- Нельзя ли вести себя прилично! -- негромко, сердито сказала она. Но
тут, оглянувшись, увидела, что игровой круг распадается, что полдесятка
близнецов уже поднялось на ноги и направляется к Дикарю. Еще минута, и...
Нет, этим рисковать нельзя; смертовоспитание всей группы может быть
отброшено назад на шесть-семь месяцев. Она поспешила к своим питомцам,
оказавшим ся под такой угрозой.
-- А кому дать шоколадное пирожное? -- спросила она громко и задорно.
-- Мне! -- хором заорала вся группа Бокановского. И тут же кровать э 20
была позабыта.
"О Боже, Боже, Боже .." -- твердил мысленно Дикарь. В сумятице горя и
раскаяния, наполнявшей его мозг, одно лишь четкое осталось это слово.
-- Боже! -- прошептал он. -- Боже...
-- Что это он бормочет? -- звонко раздался рядом голосок среди трелей
супермузыки.
Сильно вздрогнув, Дикарь отнял руки от лица, обернулся. Пятеро одетых в
хаки близнецов -- в правой руке у всех недоеденное пирожное, и одинаковые
лица поразному измазаны шоколадным кремом -- стояли рядком и таращились на
него, как мопсы.
Он повернулся к ним -- они дружно и весело оскалили зубки. Один ткнул в
Линду недоеденным пирожным.
-- Умерла уже? -- спросил он.
Дикарь молча поглядел на них. Молча встал, молча и медленно пошел к
дверям.
-- Умерла уже? -- повторил любознательный близнец, семеня у Дикаря под
локтем.
Дикарь покосился на него и, по-прежнему молча, оттолкнул прочь. Близнец
упал на пол и моментально заревел. Дикарь даже не оглянулся.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Низший обслуживающий персонал Парк-лейнской умиральницы состоял из двух
групп Бокановского, а именно из восьмидесяти четырех светло-рыжих
