его до лифта. -- До свидания.
В отеле, расположенном неподалеку, он освежил себя ванной,
вибровакуумным массажем, выбрился электролизной бритвой, прослушал утренние
известия, провел полчасика у телевизора, отобедал не торопясь, со вкусом, и
в половине третьего полетел с мулатом обратно в Мальпаис.
-- Бернард, -- позвал Джон, стоя у туристского пункта. -- Бернард!
Ответа не было. Джон бесшумно взбежал на крыльцо в своих оленьих
мокасинах и потянул дверную ручку. Дверь заперта.
Уехали! Улетели! Такой беды с ним еще не случалось. Сама приглашала
прийти, а теперь нет их. Он сел на ступеньки крыльца и заплакал.
Полчаса прошло, прежде чем он догадался заглянуть в окно. И сразу
увидел там небольшой зеленый чемодан с инициалами Л. К. на крышке. Радость
вспыхнула в нем пламенем. Он схватил с земли голыш. Зазвенело, падая,
разбитое стекло. Мгновенье -- и он уже в комнате. Раскрыл зеленый чемодан, и
тут же в ноздри, в легкие хлынул запах Ленайны, ее духи, ее эфирная
сущность. Сердце забилось гулко; минуту он был близок к обмороку. Наклонясь
к драгоценному вместилищу, он стал перебирать, вынимать, разглядывать.
Застежки-молнии на вискозных шортах озадачили его сперва, а затем -- когда
решил загадку молний -- восхитили. Дерг туда, дерг обратно, жжик жжик,
жжик-жжик; он был в восторге. Зеленые туфельки ее -- ничего чудесней в жизни
он не видел. Развернув комбилифчик с трусиками, он покраснел, поспешно
положил на место; надушенный ацетатный носовой платок поцеловал, а шарфик
повязал себе на шею. Раскрыл коробочку -- и окутался облаком просыпавшейся
ароматной пудры. Запорошил все пальцы себе. Он вытер их о грудь свою, о
плечи, о загорелые предплечья Как пахнет! Он закрыл глаза; он потерся щекой
о запудренное плечо. Прикосновение гладкой кожи, аромат этой мускусной
пыльцы, будто сама Ленайна здесь.
-- Ленайна! -- прошептал он. -- Ленайна!
Что то ему послышалось, он вздрогнул, оглянулся виновато. Сунул вынутые
воровским образом вещи обратно, придавил крышкой; опять прислушался и
огляделся. Ни звука, ни признака жизни. Однако ведь он явственно слышал --
не то вздох, не то скрип половицы. Он подкрался на цыпочках к двери,
осторожно отворил, за дверью оказалась широкая лестничная площадка. А за
площадкой -- еще дверь, приоткрытая. Он подошел, открыл пошире, заглянул.
Там, на низкой кровати, сбросив с себя простыню, в комбинированной
розовой пижамке на молниях лежала и спала крепким сном Ленайна -- и была так
прелестна в ореоле кудрей, так была детски-трогательна, со своим серьезным
личиком и розовыми пальчиками ног, так беззащитно и доверчиво разбросала
руки, что на глаза Джону навернулись слезы.
С бесконечными и совершенно ненужными предосторожностями -- ибо
досрочно вернуть Ленайну из ее сомотдыха мог разве что гулкий пистолетный
выстрел -- он пошел, он опустился на колени у кровати. Глядел, сложив
молитвенно руки, шевеля губами. "Ее глаза", -- шептал он.
Ее глаза, лицо, походка, голос;
Упомянул ты руки -- их касанье
Нежней, чем юный лебединый пух,
А перед царственной их белизною
Любая белизна черней чернил .1
Муха, жужжа, закружилась над ней; взмахом руки он отогнал муху. И
вспомнил:
Мухе -- и той доступно сесть
На мраморное чудо рук Джульетты,
Мухе -- и той дозволено похитить
Бессмертное благословенье с губ,
Что разалелись от стыда, считая
Грехом невольный этот поцелуй;
О чистая и девственная скромность!2
Медленно-медленно, неуверенным движением человека, желающего погладить
пугливую дикую птицу, которая и клюнуть может, он протянул руку. Дрожа, она
остановилась в сантиметре от сонного локтя, почти касаясь. Посметь ли!
Посметь ли осквернить прикосновеньем низменной руки... Нет, нельзя. Слишком
опасна птица и опаслива. Он убрал руку. Как прекрасна Ленайна! Как
прекрасна!
Затем он вдруг поймал себя на мысли, что стоит лишь решительно и длинно
потянуть вниз эту застежку у нее на шее... Он закрыл глаза, он тряхнул
головой, как встряхивается, выходя из воды, ушастый пес. Пакостная
1 "Троил и Крессида" (акт I, сц 1) 2 "Ромео и Джульетта" (акт III, си.
3) мысль! Стыд охватил его. "О чистая и девственная скромность!.."
В воздухе послышалось жужжание. Опять хочет муха похитить бессмертное
благословенье? Или оса? Он поднял глаза -- не увидел ни осы, ни мухи.
Жужжание делалось все громче, и стало ясно, что оно идет из-за ставней,
снаружи. Вертоплан! В панике Джон вскочил на ноги, метнулся вон, выпрыгнул в
разбитое окно и, пробежав по тропке между высокими агавами, поспел как раз к
приземленью вертоплана.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
На всех четырех тысячах электрических часов во всех четырех тысячах
залов и комнат Центра стрелки показывали двадцать семь минут третьего. В
"нашем трудовом улье", как любил выражаться Директор, стоял рабочий шум. Все
и вся трудилось, упорядоченно двигалось. Под микроскопами, яростно двигая
длинными хвостиками, сперматозоиды бодливо внедрялись в яйцеклетки и
оплодотворенные яйца разрастались, делились или же, пройдя бокановскизацию,
почковались, давая целые популяции близнецов. С урчанием шли эскалаторы из
Зала предопределения вниз, в Эмбрионарий, и там, в вишневом сумраке, прея на
подстилках из свиной брюшины, насыщаясь кровезаменителем и гормонами, росли
зародыши или, отравленные спиртом, прозябали, превращались в щуплых
эпсилонов. С тихим рокотом ползли конвейерные ленты незаметно глазу --
сквозь недели, месяцы и сквозь биологические эры, повторяемые эмбрионами в
своем развитии, -- в Зал раскупорки, где новораскупоренные младенцы издавали
первый вопль изумления и ужаса.
Гудели в подвальном этаже электрогенераторы, мчались вверх и вниз
грузоподъемнички. На всех одиннадцати этажах Младопитомника было время
кормления. Восемнадцать сотен снабженных ярлыками младенцев дружно тянули из
восемнадцати сотен бутылок свою порцию пастеризованного млечного продукта
Над ними в спальных залах, на десяти последующих этажах, малыши и
малышки, кому полагался по возрасту послеобеденный сон, и во сне этом
трудились не менее других, хотя и бессознательно, усваивали гипнопедические
уроки гигиены и умения общаться, основы кастового самосознания и начала
секса. А еще выше помещались игровые залы, где по случаю дождя девятьсот
детишек постарше развлекались кубиками, лепкой, прятками и эротической
игрой.
Жж-жж! -- деловито, жизнерадостно жужжал улей. Весело напевали девушки
над пробирками; насвистывая, занимались своим делом предназначатели; а какие
славные остроты можно было слышать над пустыми бутылями в Зале раскупорки!
Но у Директора, входящего с Генри Фостером в Зал оплодотворения, лицо
выражало серьезность, деревянную суровость.
-- ...В назидание всем, -- говорил Директор. -- И в этом зале,
поскольку здесь наибольшее у нас число работников высших каст. Я велел ему
явиться сюда в два тридцать.
-- Работник он очень хороший, -- лицемерно свеликодушничал Генри.
-- Знаю. Но тем оправданнее будет суровость наказания. Повышенные
умственные данные налагают и повышенную нравственную ответственность. Чем
одаренней человек, тем способнее он разлагать окружающих. Лучше, чтобы
пострадал один, но спасены были от порчи многие. Рассудите дело
беспристрастно, мистер Фостер, и вы согласитесь, что нет преступления
гнусней, чем нарушение общепринятых норм поведения. Убийство означает гибель
особи, а, собственно, что для нас одна особь? -- Взмахом руки Директор
охватил ряды микроскопов, пробирки, инкубаторы. -- Мы с величайшей легкостью
можем сотворить сколько угодно новых. Нарушение же принятых норм ставит под
угрозу нечто большее, чем жизнь какой-то особи, наносит удар всему Обществу.
Да, всему Обществу, -- повторил он. -- Но вот и сам преступник.
Бернард приближался уже к ним, шел между рядами оплодотворителей. Вид у
него был бойкий, самоуверенный, но из-под этой маскировки проглядывала
тревога.
-- Добрый день, Директор, -- произнес он до нелепости громко; заметив
это сам, он тут же сбавил тон чуть не до шепота и пискнул: -- Вы назначили
мне встречу здесь.
-- Да, -- сказал Директор важно и зловеще. -- Назначил встречу здесь.
Вы вернулись, как я понимаю, из своего отпуска.
-- Да, -- сказал Бернард.
-- Так-с-сс, -- змеино протянул звук "с" Директор и, внезапно повысив
голос, трубно воззвал:
-- Леди и джентльмены, дамы и господа.
Вмиг прекратилось мурлыканье лаборанток над пробирками, сосредоточенное
посвистывание микроскопистов. Наступило молчание; лица всех обратились к
Директору.
-- Дамы и господа, -- повторил он еще раз. -- Простите, что прерываю
ваш труд. Меня к тому вынуждает тягостный долг. Под угрозу поставлены
безопасность и стабильность Общества. Да, поставлены под угрозу, дамы и
господа. Этот человек, -- указал он обвиняюще на Бернарда, -- человек,
стоящий перед вами, этот альфа-плюсовик, которому так много было дано и от
которого, следовательно, так много ожидалось, этот ваш коллега грубо обманул
доверие Общества. Своими еретическими взглядами на спорт и сому, своими
скандальными нарушениями норм половой жизни, своим отказом следовать учению
Господа нашего Форда и вести себя во внеслужебные часы "как дитя в бутыли",
-- Директор осенил себя знаком Т, -- он разоблачил себя, дамы и господа, как
враг Общества, как разрушитель Порядка и Стабильности, как злоумышленник
против самой Цивилизации. Поэтому я намерен снять его, отстранить с позором
от занимаемой должности; я намерен немедленно осуществить его перевод в
третьестепенный филиал, причем как можно более удаленный от крупных
населенных центров, так будет в интересах Общества. В Исландии ему
представится мало возможностей сбивать людей с пути своим фордохульственным
примером.
Директор сделал паузу; скрестив руки на груди, повернулся величаво к
Бернарду.
-- Можете ли вы привести убедительный довод, который помешал бы мне
исполнить вынесенный вам приговор?
-- Да, могу! -- не сказал, а крикнул Бернард.
Несколько опешив, но все еще величественно, Директор промолвил:
-- Так приведите этот довод.
-- Пожалуйста. Мой довод в коридоре. Сейчас приведу. -- Бернард
торопливо пошел к двери, распахнул гс. -- Входите, -- сказал он, и довод
явился и предстал перед всеми.
Зал глухо ахнул, по нему прокатился ропот удивления и ужаса; взвизгнула
юная лаборантка; кто-то вскочил на стул, чтобы лучше видеть, и при этом
опрокинул две пробирки, полные сперматозоидов. Оплывшая, обрюзгшая --
устрашающее воплощение безобразной немолодости среди этих молодых,
крепкотелых, туголицых, -- Линда вошла в зал, кокетливо улыбаясь своей
щербатой, линялой улыбкой и роскошно, как ей казалось, колебля на ходу свои
окорока. Бернард шел рядом с ней.
-- Вот он, -- указал Бернард на Директора.
-- Будто я уж такая беспамятная, -- даже обиделась Линда и,
повернувшись к Директору, воскликнула: -- Ну конечно, я узнала, Томасик, я
бы тебя узнала среди тысячи мужчин! А неужели ты меня забыл? Не узнаешь? Не
помнишь меня, Томасик? Твою Линдочку. -- Она глядела на него, склонив голову
набок, продолжая улыбаться, но на лице Директора застыло такое отвращение,
что улыбка Линды делалась все неуверенней, растерянней и угасла наконец. --
Не помнишь, Томасик? -- повторила она дрожащим голосом. В глазах ее была
тоска и боль. Дряблое, в пятнах лицо перекосилось горестной гримасой. --
