ласковые руки. И плечиками вздергивает до того мило. -- Она вздохнула. --
Жалко лишь, что он такой чудной.
Перед дверью директорского кабинета Бернард перевел дух, расправил
плечи, зная, что за дверью его ждет неодобрение и неприязнь, и готовя себя к
этому. Постучал и вошел.
-- Нужна ваша подпись на пропуске, -- сказал он как можно беззаботнее и
положил листок Директору на стол.
Директор покосился на Бернарда кисло. Но пропуск был со штампом
канцелярии Главноуправителя, и внизу размашисто чернело: Мустафа Монд. Все в
полнейшем порядке. Придраться было не к чему. Директор поставил свои
инициалы -- две бледных приниженных буковки в ногах у жирной подписи
Главноуправителя -- и хотел уже вернуть листок без всяких комментариев и без
напутственного дружеского "С Фордом!", но тут взгляд его наткнулся на слово
"Нью-Мексико".
-- Резервация в Нью-Мексико? -- произнес он, и в голосе его неожиданно
послышалось -- и на лице, поднятом к Бернарду, изобразилось -- взволнованное
удивление.
В свою очередь удивленный, Бернард кивнул. Пауза.
Директор откинулся на спинку кресла, хмурясь.
-- Сколько же тому лет? -- проговорил он, обращаясь больше к себе
самому, чем к Бернарду. -- Двадцать, пожалуй. Если не все двадцать пять. Я
был тогда примерно в вашем возрасте... -- Он вздохнул, покачал головой.
Бернарду стало неловко в высшей степени. Дирекюр, человек предельно
благопристойный, щепетильно корректный, и на тебе -- совершает такой
вопиющий ляпсус! Бернарду хотелось отвернуться, выбежать из кабинета. Не то
чтобы он сам считал в корне предосудительным вести речь об отдаленном
прошлом -- от подобных гипнопедических предрассудков он уже полностью
освободился, как ему казалось. Конфузно ему стало оттого, что Директор был
ему известен как ярый враг нарушений приличия, и вот этот же самый Директор
нарушал теперь запрет. Что же его понудило, толкнуло предаться
воспоминаниям? Подавляя неловкость, Бернард жадно слушал.
-- Мне, как и вам, -- говорил Директор, -- захотелось взглянуть на
дикарей. Я взял пропуск в Нью-Мексико и отправился туда на краткий летний
отдых. С девушкой, моей очередной подругой. Она была бета-минусовичка и,
кажется... (он закрыл глаза), кажется, русоволосая. Во всяком случае,
пневматична, чрезвычайно пневматична -- это я помню. Ну-с, глядели мы там на
дикарей, на лошадях катались и тому подобное. А потом, в последний уже почти
день моего отпуска, потом вдруг... пропала без вести моя подруга. Мы с ней
поехали кататься на одну из этих мерзких гор, было невыносимо жарко, душно,
и, поев, мы прилегли и уснули. Вернее, я уснул. Она же, видимо, встала и
пошла прогуляться. Когда я проснулся, ее рядом не было. А разразилась
ужасающая гроза, буквально ужасающая. Лило, грохотало, слепило молниями;
лошади наши сорвались с привязи и ускакали; я упал, пытаясь удержать их, и
ушиб колено, да так, что вконец охромел. Но все же я искал, звал,
разыскивал. Нигде ни следа. Тогда я подумал, что она, должно быть, вернулась
одна на туристский пункт отдыха. Чуть не ползком стал спускаться обратно в
долину. Колено болело мучительно, а свои таблетки сомы я потерял. Спускался
я не один час. Уже после полуночи добрался до пункта. И там ее не было; там
ее не было, -- повторил Директор. Помолчал. -- На следующий день провели
поиски. Но найти мы ее не смогли. Должно быть, упала в ущелье куда-нибудь,
или растерзал ее кугуар. Одному Форду известно. Так или иначе, происшествие
ужасное. Расстроило меня чрезвычайно. Я бы даже сказал, чрезмерно. Ибо, в
конце концов, несчастный случай такого рода может произойти с каждым; и,
разумеется, общественный организм продолжает жить, несмотря на смену
составляющих его клеток. -- Но, по-видимому, это гипнопедическое утешение не
вполне утешало Директора. Опустив голову, он тихо сказал: -- Мне даже снится
иногда, как я вскакиваю от удара грома, а ее нет рядом; как ищу, ищу, ищу ее
в лесу. -- Он умолк, ушел в воспоминания.
-- Большое вы испытали потрясение, -- сказал Бернард почти с завистью.
При звуке его голоса Директор вздрогнул и очнулся; бросил какой-то
виноватый взгляд на Бернарда, опустил глаза, побагровел; метнул на Бернарда
новый взгляд -- опасливый -- и с гневным достоинством произнес:
-- Не воображайте, будто у меня с девушкой было что-либо
неблагопристойное. Ровно ничего излишне эмоционального или не в меру
продолжительного. Взаимопользование наше было полностью здоровым и
нормальным. -- Он вернул Бернарду пропуск. -- Не знаю, зачем я рассказал вам
этот незначительный и скучный эпизод.
И с досады на то, что выболтал постыдный свой секрет, Директор вдруг
свирепо накинулся на Бернарда:
-- И я хотел бы воспользоваться случаем, мистер Маркс (в глазах
Директора теперь была откровенная злоба), чтобы сообщить вам, что меня
нимало не радуют сведения, которые я получаю о вашем внеслужебном поведении.
Вы скажете, что это меня не касается. Нет, касается. На мне лежит забота о
репутации нашего Центра. Мои работники должны вести себя безупречно, в
особенности члены высших каст. Формирование альфовиков не предусматривает
бессознательного следования инфантильным нормам поведения. Но тем
сознательнее и усерднее должны альфовики следовать этим нормам. Быть
инфантильными, младенчески нормальными даже вопреки своим склонностям -- их
прямой долг. Итак, вы предупреждены. -- Голос Директора звенел от гнева, уже
вполне самоотрешенного и праведного, был уже голосом всего осуждающего
Общества. -- Если я опять услышу о каком-либо вашем отступлении от
младенческой благовоспитанности и нормальности, то осуществлю ваш перевод в
один из филиалов Центра, предпочтительно в Исландию. Честь имею. -- И,
повернувшись в своем вращающемся кресле прочь от Бернарда, он взял перо,
принялся что-то писать.
"Привел в чувство голубчика", -- думал Директор. Но он ошибался:
Бернард вышел гордо, хлопнув дверью, ликуя от мысли, что он один геройски
противостоит всему порядку вещей; его окрыляло, пьянило сознание своей
особой важности и значимости. Даже мысль о гонениях не угнетала, а скорей
бодрила. Он чувствовал в себе довольно сил, чтобы бороться с бедствиями и
преодолевать их, даже Исландия его не пугала. И тем увереннее был он в своих
силах, что ни на секунду не верил в серьезность опасности. За такой пустяк
людей не переводят. Исландия -- не больше чем угроза. Бодрящая, живительная
угроза. Шагая коридором, он даже насвистывал.
Вечером он поведал Гельмгольцу о стычке с Директором, и отвагою дышала
его повесть. Заканчивалась она так:
-- А в ответ я попросту послал его в Бездну Прошлого и круто вышел вон.
И точка.
Он ожидающе глянул на Гельмгольца, надеясь, что друг наградит его
должной поддержкой, пониманием, восхищением. Но не тут-то было. Гельмгольц
сидел молча, уставившись в пол.
Он любил Бернарда, был благодарен ему за то, что с ним единственным мог
говорить о вещах по-настоящему важных. Однако были в Бернарде неприятнейшие
черты. Это хвастовство, например. И чередуется оно с приступами малодушной
жалости к себе. И эта удручающая привычка храбриться после драки, задним
числом выказывать необычайное присутствие духа, ранее отсутствовавшего.
Гельмгольц терпеть этого не мог -- именно потому, что любил Бернарда. Шли
минуты. Гельмгольц упорно не поднимал глаз. И внезапно Бернард покраснел и
отвернулся.
Полет был ничем не примечателен. "Синяя Тихоокеанская ракета" в Новом
Орлеане села на две с половиной минуты раньше времени, затем потеряла четыре
минуты, попав в ураган над Техасом, но, подхваченная на 95-м меридиане
попутным воздушным потоком, сумела приземлиться в Санта-Фе с менее чем
сорокасекундным опозданием.
-- Сорок секунд на шесть с половиной часов полета. Не так уж плохо, --
отдала должное экипажу Ленайна.
В Санта-Фе и заночевали. Отель там оказался отличный -- несравненно
лучше, скажем, того ужасного "Полюсного сияния", где Ленайна так томилась и
скучала прошлым летом. В каждой спальне здесь подача сжиженного воздуха,
телевидение, вибровакуумный массаж, радио, кипящий раствор кофеина,
подогретые противозачаточные средства и на выбор восемь краников с духами. В
холле встретила их синтетическая музыка, не оставляющая желать лучшего. В
лифте плакатик доводил до сведения, что при отеле шестьдесят
эскалаторно-теннисных кортов, и приглашал в парк, на гольф -- как
электромагнитный, так и с препятствиями.
-- Но это просто замечательно! -- воскликнула Ленайна. -- Прямо ехать
никуда больше не хочется. Шестьдесят кортов!..
-- А в резервации ни одного не будет, -- предупредил Бернард. -- И ни
духов, ни телевизора, ни даже горячей воды. Если ты без этого не сможешь, то
оставайся и жди меня здесь.
Ленайна даже обиделась:
-- Отчего же не смогу? Я только сказала, что тут замечательно, потому
что... ну потому, что замечательная же вещь прогресс.
-- Пятьсот повторений, раз в неделю, от тринадцати до семнадцати, --
уныло пробурчал Бернард себе под нос.
-- Ты что-то сказал?
-- Я говорю, прогресс -- замечательная вещь. Поэтому, если тебе не
слишком хочется в резервацию, то и не надо.
-- Но мне хочется.
-- Ладно, едем, -- сказал Бернард почти угрожающе.
На пропуске полагалась еще виза Хранителя резервации, и утром они
явились к нему. Негр, эпсилон-плюсовик, отнес в кабинет визитную карточку
Бернарда, и почти сразу же их пригласили туда.
Хранитель был коренастенький альфа-минусовик, короткоголовый блондин с
круглым красным лицом и гудящим, как у лектора-гипнопеда, голосом. Он
немедленно засыпал их нужной и ненужной информацией и непрошеными добрыми
советами. Раз начав, он уже не способен был остановиться.
-- ...пятьсот шестьдесят тысяч квадратных километров и разделяется на
четыре обособленных участка, каждый из которых окружен высоковольтным
проволочным ограждением.
Тут Бернард почему-то вспомнил вдруг, что в ванной у себя дома не
завернул, забыл закрыть одеколонный краник.
-- Ток в ограду поступает от Гранд-Каньонской гидростанции.
"Пока вернусь в Лондон, вытечет на колоссальную сумму", -- Бернард
мысленно увидел, как стрелка расходомера ползет и ползет по кругу,
муравьино, неустанно.
"Быстрей позвонить Гельмгольцу".
-- ...пять с лишним тысяч километров ограды под напряжением в
шестьдесят тысяч вольт.
Хранитель сделал драматическую паузу, и Ленайна учтиво изумилась:
-- Неужели!
Она понятия не имела, о чем гудит Хранитель. Как только он начал
разглагольствовать, она незаметно проглотила таблетку сомы и теперь сидела,
блаженно не слушая и ни о чем не думая, но неотрывным взором больших синих
глаз выражая упоенное внимание.
-- Прикосновение к ограде влечет моментальную смерть, -- торжественно
сообщил Хранитель. -- Отсюда вытекает невозможность выхода из резервации.
Слово "вытекает" подстегнуло Бернарда.
-- Пожалуй, -- сказал он, привставая, -- мы уже отняли у вас довольно
времени.
(Черная стрелка спешила, ползла юрким насекомым, сгрызая время, пожирая
деньги Бернарда.)
-- Из резервации выход невозможен, -- повторил хранитель, жестом веля
Бернарду сесть; и, поскольку пропуск не был еще завизирован, Бернарду
пришлось подчиниться.
-- Для тех, кто там родился, -- а не забывайте, дорогая моя девушка, --
прибавил он, масляно глядя на Ленайну и переходя на плотоядный шепот, -- не
забывайте, что в резервации дети все еще родятся, именно рож-да-ют-ся, как
