поступательная тяга.
Ленайна глядела в смотровое окно у себя под ногами, и полу. Они
пролетали над шестикилометровой парковой зоной, отделяющей Лондон-центр от
первого кольца пригородов-спутников. Зелень кишела копошащимися куцыми
фигурками. Между деревьями густо мелькали, поблескивали башенки центробежной
лапты. В районе Шепардс-Буш две тысячи бета-минусовых смешанных пар играли в
теннис на римановых поверхностях. Не пустовали и корты для эскалаторного
хэндбола, с обеих сторон окаймляющие дорогу от Ноттинг-Хилла до Уилсдена. На
Илингском стадионе дельты проводили гимнасгический парад и праздник
песнословия.
-- Какой у них гадкий цвет -- хаки, -- выразила вслух Ленайна
гипнопедический предрассудок своей касты.
В Хаунслоу на семи с половиной гектарах раскинулась ощущальная
киностудия. А неподалеку армия рабочих в хаки и черном обновляла
стекловидное покрытие Большой западной магистрали. Как раз в этот момент
открыли летку одного из передвижных плавильных тиглей. Слепящераскаленным
ручьем тек по дороге каменный расплав; асбестовые тяжкие катки двигались
взад-вперед; бело клубился пар из-под термозащищенной поливальной цистерны.
Целым городком встала навстречу фабрика Телекорпорации в Бретфорде.
-- У них, должно быть, сейчас пересменка, -- сказала Ленайна.
Подобно тлям и муравьям, роились у входов лиственно-зеленые
гамма-работницы и черные полукретины или стояли в очередях к монорельсовым
трамваям. Там и сям в толпе мелькали темно-красные бета-минусовики. Кипело
движение на крыше главного здания, одни вертопланы садились, другие
взлетали.
-- А, ей-Форду, хорошо, что я не гамма, -- проговорила Ленайна.
Десятью минутами поздней, приземлившись в СтокПоджес, они начали уже
свой первый круг гольфа с препятствиями.
2
Бернард торопливо шел по крыше, пряча глаза, если и встречался взглядом
с кем-либо, то бегло, тут же снова потупляясь. Шел, точно за ним погоня и он
не хочет видеть преследователей: а вдруг они окажутся еще враждебней даже,
чем ему мнится, и тяжелее тогда станет ощущение какой-то вины и еще
беспомощнее одиночество.
"Этот несносный Бенито Гувер!" А ведь Гувера не злоба толкала, а
добросердечие. Но положение от этого лишь намного хуже. Не желающие зла
точно так же причиняют ему боль, как и желающие. Даже Ленайна приносит
страдание. Он вспомнил те недели робкой нерешительности, когда он глядел
издали и тосковал, не отваживаясь подойти. Что если напорешься на
унизительный, презрительный отказ? Но если скажет "да" -- какое счастье! И
вот Ленайна сказала "да", а он по-прежнему несчастлив, несчастлив потому,
что она нашла погоду "идеальной для гольфа", что бегом побежала к Генри
Фостеру, что он, Бернард, показался ей "потешным" из за нежелания при всех
говорить о самом интимном Короче, потому несчастен, что она вела себя, как
всякая здоровая и добродетельная жительница Англии, а не как-то иначе,
странно, ненормально.
Он открыл двери своего ангарного отсека и подозвал двух лениво сидящих
дельта-минусовиков из обслуживающего персонала, чтобы выкатили вертоплан на
крышу. Персонал ангаров составляли близнецы из одной группы Бокановского --
все тождественно маленькие, черненькие и безобразненькие. Бернард отдавал им
приказания резким, надменным, даже оскорбительным тоном, к какому прибегает
человек, не слишком уверенный и своем превосходстве. Иметь дело с членами
низших каст было Бернарду всегда мучительно. Правду ли, ложь представляли
слухи насчет спирта, по ошибке влитого в его кровезаменитель (а такие ошибки
случались), но физические данные у Бернарда едва превышали уровень
гаммовика. Бернард был на восемь сантиметров ниже, чем определено стандартом
для альф, и соответственно щуплее нормального. При общении с низшими кастами
он всякий раз болезненно осознавал свою невзрачность. "Я -- это я; уйти бы
от себя". Его мучило острое чувство неполноценности. Когда глаза его
оказывались вровень с глазами дельтовика (а надо бы сверху вниз глядеть), он
неизменно чувствовал себя униженным. Окажет ли ему должное уважение эта
тварь? Сомнение его терзало. И не зря. Ибо гаммы, дельты и эпсилоны приучены
были в какой-то мере связывать кастовое превосходство с крупнотелостью. Да и
во всем обществе чувствовалось некоторое гипнопедическое предубеждение в
пользу рослых, крупных. Отсюда смех, которым женщины встречали предложение
Бернарда; отсюда шуточки мужчин, его коллег. Из-за насмешек он ощущал себя
чужим, а стало быть, и вел себя как чужой -- и этим усугублял предубеждение
против себя, усиливал презрение и неприязнь, вызываемые его щуплостью. Что в
свою очередь усилинало его чувство одиночества и чуждости. Из боязни
наткнуться на неуважение он избегал людей своего круга, а с низшими вел себя
преувеличенно гордо. Как жгуче завидовал он таким, как Генри Фостер и Бенито
Гувер! Им-то не надо кричать для того, чтобы эпсилон исполнил приказание;
для них повиновенье низших каст само собою разумеется; они в системе каст --
словно рыбы в воде -- настолько дома, в своей уютной, благодетельной стихии,
что не ощущают ни ее, ни себя в ней.
С прохладцей, неохотно, как показалось ему, обслуга выкатила вертоплан
на крышу.
-- Живей! -- произнес Бернард раздраженно. Один из близнецов взглянул
на него. Не скотская ли издевочка мелькнула в пустом взгляде этих серых
глаз?
-- Живей! -- крикнул Бернард с каким-то уже скрежетом в голосе. Влез в
кабину и полетел на юг, к Темзе.
Институт технологии чувств помещался в шестидесятиэтажном здании на
Флит-стрит. Цокольный и нижние этажи были отданы редакциям и типографиям
трех крупнейших лондонских газет, здесь издавались "Ежечасные радиовести"
для высших каст, бледно-зеленая "Гаммагазета", а также "Дельта-миррор",
выходящая на бумаге цвета хаки и содержащая слова исключительно односложные.
В средних двадцати двух этажах находились разнообразные отделы пропаганды:
телевизионной, ошущальной, синтетически-голосовой и
синтетически-музыкальной. Над ними помещались исследовательские лаборатории
и защищенные от шума кабинеты, где занимались своим тонким делом
звукосценаристы и творцы синтетической музыки. На долю института приходились
верхние восемнадцать этажей.
Приземлившись на крыше здания, Бернард вышел из кабины.
-- Позвоните мистеру Гельмгольцу Уотсону, -- велел он дежурному
гамма-плюсовику, -- скажите ему, что мистер Бернард Маркс ожидает на крыше.
Бернард присел, закурил сигарету.
Звонок застал Гельмгольца Уотсона за рабочим столом.
-- Передайте, что я сейчас поднимусь, -- сказал Гельмгольц и положил
трубку; дописав фразу, он обратился к своей секретарше тем же
безразлично-деловым тоном: -- Будьте так добры прибрать мои бумаги, -- и,
без внимания оставив ее лучезарную улыбку, энергичным шагом направился к
дверям.
Гельмгольц был атлетически сложен, грудь колесом, плечист, массивен, но
в движениях быстр и пружинист. Мощную колонну шеи венчала великолепная
голова. Темные волосы вились, крупные черты лица отличались
выразительностью. Он был красив резкой мужской красотой, настоящий
альфа-плюсовик "от темени до пневматических подошв", как говаривала
восхищенно секретарша. По профессии он был лектор-преподаватель, работал на
институтской кафедре творчества и прирабатывал как технолог-формовщик
чувств: сочинял ощущальные киносценарии, сотрудничал в "Ежечасных
радиовестях", с удивительной легкостью и ловкостью придумывал
гипнопедические стишки и рекламные броские фразы.
"Способный малый", -- отзывалось о нем начальство. "Быть может, -- и
тут старшие качали головой, многозначительно понизив голос, -- немножко даже
чересчур способный".
Да, немножко чересчур; правы старшие. Избыток умственных способностей
обособил Гельмгольца и привел почти к тому же, к чему привел Бернарда
телесный недостаток. Бернарда отгородила от коллег невзрачность, щуплость, и
возникшее чувство обособленности (чувство умственно-избыточное по всем
нынешним меркам) в свою очередь стало причиной еще большего разобщения. А
Гельмгольца -- того талант заставил тревожно ощутить свою озабоченность и
одинокость. Общим у обоих было сознание своей индивидуальности. Но физически
неполноценный Бернард всю жизнь страдал от чувства отчужденности, а
Гельмгольц совсем лишь недавно, осознав свою избыточную умственную силу,
одновременно осознал и свою несхожесть с окружающими. Этот теннисистчемпион,
этот неутомимый любовник (говорили, что за каких-то неполных четыре года он
переменил шестьсот сорок девушек), этот деятельнейший член комиссий и душа
общества внезапно обнаружил, что спорт, женщины, общественная деятельность
служат ему лишь плохонькой заменой чего-то другого. По-настоящему, глубинно
его влечет иное. Но что именно? Вот об этом-то и хотел опять поговорить с
ним Бернард, вернее, послушать, что скажет друг, ибо весь разговор вел
неизменно Гельмгольц.
При выходе из лифта Уотсону преградили путь три обворожительных
сотрудницы Синтетически-голосового отдела.
-- Ах, душка Гельмгольц, пожалуйста, поедем с нами в Эксмур на
ужин-пикничок, -- стали они умоляюще льнуть к нему.
-- Нет, нет, -- покачал он головой, пробиваясь сквозь девичий заслон.
-- Мы только тебя одного приглашаем!
Но даже эта заманчивая перспектива не поколебала Гельмгольца.
-- Нет, -- повторил он, решительно шагая. -- Я занят.
Но девушки шли следом. Он сел в кабину к Бернарду, захлопнул дверцу.
Вдогонку Гельмгольцу полетели прощальные укоры.
-- Ох эти женщины! -- сказал он, когда машина поднялась в воздух. -- Ох
эти женщины! -- И покачал опять головой, нахмурился. -- Беда прямо.
-- Спасенья нет, -- поддакнул Бернард, а сам подумал: "Мне бы иметь
столько девушек и так запросто". Ему неудержимо захотелось похвастаться
перед Гельмгольцем.
-- Я беру Ленайну Краун с собой в Нью-Мексико, -- сказал он как можно
небрежней.
-- Неужели, -- произнес Гельмгольц без всякого интереса. И продолжал
после небольшой паузы: -- Вот уже недели две, как я отставил и все свои
свидания и заседания. Ты не представляешь, какой из-за этого поднят шум в
институте. Но игра, по-моему, стоит свеч. В результате... -- Он помедлил. --
Необычный получается результат, весьма необычный.
Телесный недостаток может повести к своего рода умственному избытку. Но
получается, что и наоборот бывает. Умственный избыток может вызвать в
человеке сознательную, целенаправленную слепоту и глухоту умышленного
одиночества, искусственную холодность аскетизма.
Остаток краткого пути они летели молча. Потом, удобно расположась на
пневматических диванах в комнате у Бернарда, они продолжили разговор.
-- Приходилось ли тебе ощущать, -- очень медленно заговорил Гельмгольц,
-- будто у тебя внутри что-то такое есть и просится на волю, хочет
проявиться? Будто некая особенная сила пропадает в тебе попусту, вроде как
река стекает вхолостую, а могла бы вертеть турбины. -- Он вопросительно
взглянул на Бернарда.
-- Ты имеешь в виду те эмоции, которые можно было перечувствовать при
ином образе жизни?
Гельмгольц отрицательно мотнул головой.
-- Не совсем. Я о странном ощущении, которое бывает иногда, будто мне
дано что-то важное сказать и дана способность выразить это что-то, но только
не знаю, что именно, и способность моя пропадает без пользы. Если бы
по-другому писать... Или о другом о чем-то... -- Он надолго умолк. -- Видишь
